— А, чертова кукушка! — закричал Перваков на Баженова. — Ведь там клад мог быть!
Баженов молчал. А я смеялся.
Вдоль протоки разбросаны затопленные кустарники и принесенные с верховьев коряги. Вода падает, но пока еще много затопленной земли. Стараясь заглушить горечь потери, Перваков отчаянно гребет. Баженов не поспевает за ним и получает от него за это яростную ругань.
С Амгуни доносятся голоса.
— Тяжко, видно, им, кричат, — миролюбиво говорит Баженов.
— Тяжко, — передразнивает его Перваков, — греби, кукушка!
На Амгуни решили сделать привал. Накрапывает дождь. Пьем чай. Капли, словно хрустальные, рассыпаются от удара о чашку. Дальше не едем. Ставим палатки. Темнеет быстро. Вода прибывает.
24 июля. Дождь, дождь, дождь. Небо похоже на крышу палатки, мокрое, серое. В такую погоду делать ничего не хочется. Не хочется вылезать из палатки, не хочется одеваться, мыться. Лежать бы и лежать. Выходной. Лежим. Но быстро надоедает. Я совершенно мокрый. Ночью на меня упала передняя стена палатки. Шест, поддерживающий ее, был слабо укреплен в галечнике и, не выдержав порыва ветра, упал. Сонный, я не сразу заметил, что вода стекает на полог, с полога на одеяло. В довершение всех бед палки, поддерживающие полог, тоже упали, и теперь мокрая крыша палатки лежит на мне. Пришлось вылезать. Поставил палатку и снова забрался под одеяло, мокрое, холодное. Лежал не двигаясь, согрелся, так и заснул.
День проходит в воспоминаниях, рассказах о себе, анекдотах. Смех, сплошной смех несется из нашей палатки. Из палатки рабочих доносятся песни, то бесшабашные, то рыдающие.
Дождь идет. Вода прибывает.
25 июля. Тащимся. Заболел рабочий. Опухли от холодной воды ноги. По ночам рвет воздух кашель. Многие охрипли. Идет дождь. Холодный, порывистый ветер с силой бросает капли в лицо.
На одном из перекатов с чьей-то лодки упал ящик.
— Лови! Держи! Печенье!
По быстрине, подкидываемый волнами, проносится ящик. Я бросился его ловить. Течение сбило с ног. Но я тут же вскочил. Ящик всего в нескольких метрах от меня. Течение еще раз сбивает меня с ног, но я успеваю схватить его. Он… пустой.
— Сволочи! — кричу я туда, откуда доносится смех.
Это шутка «шустряка» по кличке Бацилла. Печенье раскулачили, а ящик выбросили.
26 июля. Утром пять человек были отправлены вниз: трое лентяев и двое больных. Дали им лодку, продукты. И они быстро умчались от нас вниз по течению.
Идем вдоль высоких берегов. Вдали зеленые, словно одетые бархатом, сопки. Тихо. Когда смотришь на противоположный берег, то деревья кажутся нарисованными на белом фоне облаков. Только Амгунь с прежней яростью мчит свои воды.
К обеду случилось несчастье. Часть лодок пробиралась по правому берегу, почти касаясь утеса, остальные — по другому берегу. И вдруг раздался крик. Я посмотрел на противоположную сторону протоки. Маша стояла по пояс в воде, а вокруг нее, как в хороводе, вращались вещи.
— Греби! — крикнул я гребцам.
Перваков зло посмотрел на меня.
— Греби! — И лодка вылетела на быстрину. И в ту же минуту я увидел плывущий мешок. Его подхватили и вытащили.
— Давайте к берегу! Опасно! — закричал Перваков.
Неподалеку плыли телогрейка и фуражка. Чья фуражка? Я подхватил и то и другое. Лодку несло, рядом оказался еще мешок и с ним… Маша. Это она поймала его.
— Маша, оставь, возьму! — закричал я.
Мы подхватили мешок и направились к берегу. Одновременно с нами подплыла к берегу и Маша, буксируя рюкзак и весло.
Оказалось, это фуражка Походилова. Сам он, мокрый, стоял невдалеке. Его лодку тянули бечевой. Лопнул канат, и в эту же минуту с берега рухнуло подмытое дерево. Погибли теодолит и личные вещи Походилова, — они были в чемодане.
Неподалеку от лодки Походилова шла лодка Маши. Когда рухнуло дерево, то походиловская лодка толкнула в борт Машину лодку, и в ту же минуту корма поднялась и лодка наполовину ушла в воду, вылетев на быстрину. И там перевернулась. И как только всплыли вещи, Маша кинулась вплавь их спасать. Сейчас она стоит мокрая, озябшая, но возбужденно и громко смеется: «Смешно на Походилова, как заяц запрыгал…» Походилов ходит мрачный. У него вспух левый глаз.
— Это дерево ударило?
— Нет, какая-то дрянь укусила.
И смех и грех. Забираем что удалось спасти и плывем на другой берег. Там виднеется дымок.
Стоянка. Рабочие радостно ставят палатки. Вот где-то уже жарят лепешки.
27 июля. Пасмурно. Все кажется серым. На соседней сопке, в гуще деревьев, кричат грачи, — это похоже на лай собак. Пасмурно и холодно. Поеживаясь, выбираются из палатки рабочие. Грачи лают неумолчно. И есть от чего. Высоко в небе кружат два больших коршуна. Вдруг один из них падает, исчезает в гуще деревьев и опять плавно опоясывает невидимыми нитями и лес, и сопку. Дует ветер. Рабочие жмутся. Ходят, как-то неестественно переставляя ноги, будто несут хрупкую вещь, — ступи не так, и сломается. Но никакой вещи нет. Просто у рабочих чирьи. Весь день в воде. Чирьи и нас не щадят.
Отплыли не больше пятисот метров, а времени потратили больше часу. Проводник знал путь только до устья Роговицы. Вот она, Роговица. Она ничем не отличается от любой протоки.
— Дальше моя не ходи.
И с этого часа мы едем на ощупь, куда вывезет кривая. Послали вперед Леманова. Проходит время, его все нет, и тогда трогаемся по его следам. На воде следов нет, но берег, кусты могут о многом сказать. Вот здесь даже лист не сорван, значит, шли на веслах. Здесь обломанные ветви, истыканный шестом берег, следы ног. Чем ближе подходим к Амгуни, тем неукротимее течение в протоке. У самого выхода вода высоко вздымает брызги и пену, ворочаясь в завале. Пристали к берегу, влезли на завал, и тут стало ясно, почему Леманов к нам не вернулся. Подбитая под груду наноса, выставив корму, торчала его лодка. Рядом с ней лежала груда вещей и стояли люди. Отсюда до выхода на Амгунь было не более пятидесяти метров, но все это расстояние покрыто такими бурунами и всплесками, что нечего и думать преодолеть его. Леманов рисковал и за это был наказан. Но нам ничего не остается делать, как тоже рискнуть.
По пояс в воде, сдерживая лодки, мы толкаем их вверх. Нужно подняться метров на сто, чтобы спокойно, конечно, относительно спокойно, переправиться на тот берег. А там уже можно и на веслах.
Темнеет. Опять накрапывает дождь. Ставим палатки. Я записываю дневные события, глаза слипаются. Ребята спят. Тихо. Слышны только гудение комаров, вздохи ребят да редкие удары капель дождя о крышу палатки.
28 июля. Странно — дни мелькают неуловимо. Не успеешь встать, как уже вечер и пора ложиться спать. Объяснений этому два: либо интересная работа и время проходит незаметно, либо однообразие, когда каждый час похож на прошедший. У нас и не то и не другое. Каждый день похож на любой день в пути. Та же вода, быстрая, неукротимая, тот же лес, зеленый, захламленный, те же кусты и те же люди, палатки, лодки. Внешне однообразно. Но каждый день приносит много нового, и это уже разнообразие. Смешно и странно: однообразие в разнообразии. Сегодняшний день прошел спокойно. Это значит — аварий не было. Не было ничего, что могло бы запасть в память. Такие дни называют выпавшими из жизни.
29 июля. Идем по следам К. В. Вчера ночевали на его стоянке. Сегодня ехали наобум святых, по протоке. Привлекла она нас какой-то тихой задумчивостью. По сравнению с ней Амгунь казалась разъяренной медведицей. Плыли долго. Береговой кустарник сменялся горелым лесом, лес — редколесьем, редколесье — кустарниками. Лодки плавно шли по изгибам протоки. Я все время везу заряженным ружье, но дичи нет. Почему? Прекрасные глухие места и пустые. Протока неожиданно разбилась на массу рукавчиков. Где плыть? Какой выбрать? Направились по крайнему. Где на веслах, где на шестах, а где и проталкивая лодку, бредя по грудь в воде. Рукав то терялся в зарослях ивняка, то расширялся. Оба берега его в наносах. Во время половодья все было затоплено, вода ушла, и теперь на берегах лежат громадные, метров по тридцать, и толщиной в два обхвата гигантские дерева. Особенно нам досталось на выходе в Амгунь. Но радовало, что протока не «слепая».
Вечером, проходя мимо палатки рабочих, услыхал недовольный голос.
— На лепешках далеко не уедешь. Мяса нет, к черту с такой работой!..
30 июля. Выходной. День солнечный, жаркий. Остановились на островке. Спереди — Амгунь, сзади — масса ручьев. Наверно, устье какой-то реки. Лодки вытащены на берег. Воздух наполнен стуком. Ремонт. Все стараются. Никому не хочется, чтобы помимо груза в лодке была еще и вода.
31 июля. Розовое утро. Легкие облака и большой круг солнца.
Выехали в семь. День разгорался, стало жарко. Разделись, загораем. Нет ни мошкары, ни комаров. Теперь уже идем больше на бечеве, иногда бросаемся в воду и тащим лодку волоком. Чем выше поднимаемся, тем капризнее становится Амгунь.
1 августа. Едем. Вдали виднеется синеватая сопка со снежной вершиной. Ниже, словно отделяя зелень от снега, проходят дымчатые облака.
Наша лодка вырвалась вперед. И в ожидании каравана мы лакомимся малиной. Ароматная, спелая, как она вкусна!
На одной из стоянок Забулис обнаружил в мелкой бухте множество хариусов величиной с палец. Тут же соорудили рабочие бредень и вытащили на уху. Это раззадорило и нас, — крики, шум, восторги!
И снова в путь. Не следует думать, что вся Амгунь в завалах и наносах. Нет, на середине она чиста, но там такое быстрое течение, что и думать нечего грести против него. Поэтому и приходится пробираться берегом и по протокам. Большей частью едешь, не обращая внимания на берега. Не до этого. Но вдруг оторвешься от руля и замрешь, очарованный. Сколько красоты, до этого не виданной мной, обнаруживаешь здесь! Особенно красиво бывает вечерами, сочетаются удивительные краски: розовое небо, ярко-синяя у берегов вода и зелень, то нежная, как весенние листья березы, то густая, доходящая до черноты. Плеск воля, шелест деревьев, шуршание гальки. Тихо покачивается лодка. Думается, ехал бы так, ни о чем не думая, только восхищаясь красотой этих мест. Сколько дивной, не тронутой человеческой рукой, красоты! Сила, дикая, необузданная, глядит отовсюду. Иногда слабым и жалким кажешься себе, одновременно и удивляешься своей силе. Я гляжу, и постепенно гордость заполняет меня. Вот мы едем, бьемся за каждый метр. Нас мочат дожди, жарит солнце, кусает гнус. Мы мало спим, едим наспех и не бог весть что. И только во имя того, чтобы спустя какое-то время другие люди, пробираясь в эти места, не испытывали того, что выпало нам, а ехали в мягком, тихо покачивающемся вагоне и, может быть, с интересом, а может, и равнодушно глядели в окно. И у них, конечно, меньше всего мыслей об изыскателях. Пассажир говорит и думает о чем угодно, только не о них. Он еще может вспомнить строителей. Но об изыскателях никогда. А ведь они, только они были первыми, только они горели тем огнем, который знаком лишь изыскателям!