На Амгуни лето, а на берегу осень. Земля устлана желтыми листьями. Чуть тронешь березку, и с нее осыпается листва. Из темно-зеленой тайга становится светлой. Все чаще встречаются стаи уток, но они так далеко, что о выстреле остается только мечтать.
21 августа. Нет прежнего задора, шуток и смеха. Рабочие угрюмы. Из всего обилия продуктов осталась только мука. Силы иссякают. Все чаще рабочие требуют перекура. Перваков с Баженовым совсем ослабли, и теперь мы плетемся в конце каравана. Заболел Юрок. Заболел вольнонаемный рабочий Уваров. Озноб. У одного из рабочих двенадцать чирьев на теле. Тяжело. А перекаты, как назло, все чаще и чаще. Приходится почти не вылезать из воды.
22 августа. Синий туман поднимается к облакам, и тогда верхушки сопок скрываются. На другом берегу высокий строевой лес. Над вершинами деревьев парит ястреб. Парит долго и плавно. Утро.
К Мозгалевскому подходят трое рабочих, заявляют о болезни: «Мы ослабли, не можем работать». Он их освобождает, и они уходят берегом к Темге. На бивак стали становиться раньше. Теперь в день проходим не больше пяти километров, хотя все чаще встречаются длинные косы, а по ним легко подыматься вверх.
Еще только начало вечера, а холодно. Поставили палатки, и я иду в лес. Хорошо в лесу. Забываешь обо всем. Я зашел далеко от стоянки и почувствовал себя совершенно одиноко. Я да тайга. Никого нет. Непроходимая чаща с вывороченными громадами стволов, наваленными друг на друга и переплетенными между собой лозами молодняка. Мне стало как-то не по себе, неприятно. Все чаще и чаще оглядывался я но сторонам. Каждый шорох, каждый треск заставлял меня вздрагивать. Я ускорил шаги, пытаясь выбраться куда-нибудь, где нет этой гнетущей тишины, и вдруг услыхал шум. Он приближался. Усиленно забилось сердце. По телу пробежал холодок. Шум сопровождался отчаянным треском. Вот он ближе ко мне, вот еще ближе… «Медведь!» — мелькнула мысль. Я сжал бесполезное ружье, заряженное бекасинником на рябчика. Треск раздался в нескольких шагах от меня, и я как сумасшедший бросился прочь. Падал. Вскакивал. Запинался и бежал, бежал. Остановился на высохшем русле протоки. Прислушался. Тишина… Сердце учащенно билось от сильного бега, но губы уже раздвигала улыбка. Странное состояние. Вскоре я вышел на Амгунь. Шел не торопясь и вдруг услышал отдаленный гул мотора. Он усиливался, и, подобно стреле, из-за верхушек деревьев вылетел самолет. Я не верил глазам, и вместе с тем неудержимая радость овладела мной.
— Самолет! — дико закричал я. — Самолет!
Бросился бежать, не сводя с него глаз. А он так же быстро, как появился, исчез за лесом. Я бежал, ничего не видя и не слыша. Только одно слово — «Самолет!» — заполняло меня, владело мной, и я, как дикарь, впервые видящий чудо, несущее ему счастье, бесновался от радости. Сколько раз я упал, не помню. Много, очень много. Несчастное ружье иногда далеко отлетало от меня. Я подхватывал его и бежал дальше.
Темнело. Берег стал обрывистым, и теперь я перескакивал через валежины, взбирался на завалы, раздвигал руками ветви, не замечая, как хлещут они меня по лицу. Наконец я выбрался к биваку. Самолет стоял на берегу, окруженный толпой рабочих и нашими. Все шумели, галдели, кричали что-то наперебой один другому и смеялись, смеялись безудержно. В центре стояли летчики. В кожаных плащах, гладко выбритые, они казались молодыми, почти юношами, по сравнению с нами, оборванными, обросшими.
Как выяснилось, самолет вылетел на разведку. Нужна площадка для посадки трехмоторного Т-Б. Маршал Блюхер, узнав о тяжелом положении некоторых партий экспедиции, принял решение помочь продовольствием. Летчикам нужны были не мы, а К. В. Рабочие свели Ш-2 с берега в воду. Загудел мотор, и самолет, спустившись немного вниз, развернулся и пошел против течения.
О, если б ходили по воде наши лодки, как делал разгон самолет! Только большие валы развороченной воды оставались сзади, он же стремился вперед. Незаметно стал отрываться и взмыл в воздух. Через полчаса вернулся. За это время успел слетать в Баджал, кинуть К. В. вымпел и прилететь к нам, сделав сорок пять километров. Сорок пять километров за полчаса, нам же потребовалось бы, чтобы преодолеть такое расстояние, шесть-семь дней.
Часом позже летчики сидели в палатке. Шура-повариха приготовила им чай, лепешки и из остатков крупы кашу.
— Каша-то несоленая, — заметил один из них.
— Это для нас не новость, у нас все несоленое, — сказал Мозгалевский.
И словно плотину прорвало, стали все говорить наперебой о нашем житье-бытье.
23 августа. Самолет улетел в семь утра. Увез наши письма родным. Несмотря на короткую ночь, малый отдых, настроение радостное. Не забыты, не брошены. Радостно еще и потому, что до Темги осталось не больше шести километров.
День был безоблачный, хотя и ветреный. Если такой день до вечера простоит, самолеты прилетят, а с ними и соль, к остальные продукты. Не успела отойти последняя лодка, как сверху пришел бат от К. В. На нем прибыл Володя Егоров, привез пятнадцать килограммов сохатины и килограмм соли. Это еще больше придало нам бодрости. Посыпались шутки, смех.
— Скажите, а далеко до Темги? — интересуется Мозгалевский.
— Километров двенадцать — пятнадцать, — отвечает Володя.
— Да что вы!
— Судите сами, час еду.
Это всех неприятно поражает. Думали сегодня быть, а тут, выходит, надо еще плыть и плыть. Мои старички впали в большое уныние. Перваков махнул рукой, а Баженов грустно улыбнулся и покачал головой.
— Не доехать нам ни сегодня, ни завтра. Дай бог, если хоть послезавтра доберемся. Выдохлись потому… — говорит он.
— Ладно, поехали!
«Поехали» вброд по пояс. Погода стала портиться. Небо заволокло тучами. Низкие облака, словно густой, тяжелый дым, стали падать на сопки. Пошел дождь. Усилился, обещая затянуться на всю ночь. Встали на плесе. Дождь не переставал. Дырявая палатка, да вдобавок еще плохо натянутая, быстро намокла, и на лицо стали падать холодные капли воды.
Если такая погода продержится долго, долго не будет самолета.
24 августа. Моросил дождь. Брели. Добирались. К обеду приехали к устью Темги. Все. Путь окончен. Начнется работа. Только я так подумал, как с Амгуни понеслись крики, и среди них отчаянный вопль: «Тону!» Я уже выезжал из протоки, крикнув: «Греби!», повернул лодку носом по течению и вылетел на Амгунь. Сердце неприятно заныло, когда услышал еще более отчаянный крик и тут же увидал плывущего по середине реки человека. Увидя нашу лодку, он закричал еще отчаяннее: «Тону! Спасайте! Тону!» Я узнал в человеке Бациллу. «Сильней!» — крикнул я гребцам, и лодка полетела наперерез ему. Бациллу несло на завал. Он ему не был опасен, но для лодки — могила. Отвернув лодку от завала, я направил ее к Бацилле, но течение с такой силой ударило в борт, что расстояние между нами сразу увеличилось. «Сережа, спасай!» — слабеющим голосом крикнул Бацилла. Я уже был ниже его. Но тут Бацилле посчастливилось — его прижало к берегу, и он ухватился за свисающую ветвь тальника. «Держись!» — крикнул я ему и направил лодку к берегу. Через несколько минут я был возле него, протянул руку и вытащил в лодку.
Он отказался грести и пошел пешком к Темге, но получилось так, что Темга оказалась на другом берегу. Там уже горели костры, и Бацилла решил переплыть Амгунь. Течение его подхватило, вынесло на быстрину, завертело, и он закричал: «Тону!» Как только он пооправился, первые его слова были: «Думаешь, я бы утонул? Да я, захочу, две таких Амгуни переплыву».
— Так на кой же черт тогда кричал, так твою перетак! — яростно выкрикнул Перваков, с трудом выгребая лодку вверх.
— А если б утонул?
Только успела лодка уткнуться носом в берег Темги, как Иванов закричал: «Спасителю Бациллы товарищу Воронину ура!» — «Ура! Ура!» — подхватили, хохоча, рабочие.
Мозгалевский с Прищепчиком и Походиловым отправились искать трассу рекогносцировочных изысканий 1934 года. Через некоторое время вернулись — нашли репер и просеку.
Темга — река, на ее берегу эвенкийское стойбище — три чума без единого жителя.
Решили подняться на пять километров вверх, для того чтобы установить лагерь на более длительный срок и заодно подыскать площадку для посадки самолета.
Тяжелые были эти последние километры. Только одна мысль, что это конец, бодрила всех и заставляла двигаться.
Приехали к вечеру. Как назло, опять пошел дождь.
25 августа. Путейцы от геологов отделились. Живем в разных палатках. Сегодня выходной. Завтра намечена проверка и приведение в порядок геодезических инструментов, а 27-го — выход в поле.
Лагерь разбит на левом высоком, обрывистом берегу. Амгунь в этом месте широка, посадочная площадка в длину достигает километра. Для опознавания лагеря вывешен белый флаг. Он возвышается над деревьями. Ветер хлопает им, рвет, и он как бы тянется навстречу ожидаемым самолетам.
У палатки сидит инженер Походилов. Накануне Прищепчик сказал мне: «Ни от меня, ни от Походилова помощи не ждите!» Это за то, что я потребовал от него обещанную людям водку, — они спасли его чемодан: десятки раз ныряли у завала. Мне непонятно, при чем тут Походилов. Он кроткий, не гордый, слегка простоватый, нескрытный человек, полная противоположность Прищепчику.
— Гриша, скажи, чем я обидел тебя? — спросил я его.
Он, видимо, не ожидал подобного вопроса и растерянно мигнул. У него характерная особенность: на правой части лица бровь и ресницы, в отличие от левой, белые. Так и хочется сказать: «Отряхни с них муку».
— Я на тебя нисколько не обижаюсь, Сережа.
— Но Прищепчик сказал, чтобы я от тебя не ждал помощи.
— Это он придумал.
Мы с ним говорим о Прищепчике. Неприятный он человек.
— Да, он мне и самому не нравится, он всех опорочивает, — говорит Походилов.
Как важно вовремя выяснить отношения!
К обеду небо прояснилось. Далеко вверху Амгуни показались два бата. Через несколько минут они пристали к нашему берегу. Приехал Воротилин — начальник гидрометрического отряда. Он едет в соседнюю партию. На словах передает распоряжение К. В. «Ороев (радист) потерпел аварию, вышлите бат с проводником, так как проводник Ороева отказался дальше ехать». Одновременно с этим распоряжением он передал письмо Мозгалевскому. Примерное содержание его: «Рвусь вверх до стойбища Могды. Продержитесь до 1 сентября. По прибытии в Могды немедленно вышлю продукты. Соснина пошлите в Дуки к завбазой Жеребцову». Из отряда Воротилина остался у нас охотник. С ним произошел забавный случай. В лагерь Воротилина пришел медведь. Собака, увидя его, поджала хвост и поползла на брюхе, задние лапы у нее от страха отнялись. Воротилин закричал охотнику, чтобы тот стрелял, но охотник сам был настолько напуган, что залез в палатку и забился в угол. Когда медведь ушел, он вылез и важно заявил: «Моя охота один ходи не могу».