Барух говорил, что поколение – это сорок лет. Странно. Если честно, то все люди, которым больше двадцати, казались мне старыми. Я сказал об этом Баруху. Он засмеялся. Для него пятидесятилетние и даже пятидесятипятилетние люди были молодыми.
– Когда тебе исполнится пятьдесят, ты поймёшь, что я прав.
Мне? Пятьдесят? В это было трудно поверить. Бедный Снежок. Он-то проживёт от силы года три. Интересно, сколько лет в мышином поколении? В энциклопедии было написано, что мыши за год приносят приплод около восьми раз. Как посчитать одно поколение?
Я не мог рассказать папе и маме о птицах и о птичьем водопое. Потому что тогда родители бы узнали, что я нарушил запрет. И ещё кое-что. Через несколько мгновений после того, как я слез с той стены, она обрушилась целиком, подняв огромное облако пыли. Мы все закашлялись и побежали на улицу. Один мальчик сказал: «Алекс, тебе здорово повезло».
И правда повезло. Я так хотел рассказать об этом папе и маме. Папа мне тоже всегда говорил: «Алекс, ты везунчик». А мама объясняла, что мне везёт потому, что я родился в шапке. Тем, кто родился в шапке, всегда везёт. Шапка, понятно, не настоящая – просто так говорят, когда младенец рождается с «шапочкой» из оболочки, в которой он лежал, пока был у мамы в животе. «Это суеверие, – сказала мама, – но во многих суевериях есть доля правды».
Старый Барух думал так же, как мама.
В моей жизни было три учителя. То есть у меня, конечно, были и обычные школьные учителя, и учителя, которые занимались с нами в гетто. Но самым важным вещам я научился у папы, мамы и Баруха.
– Когда устраиваешь укрытие, позаботься о том, чтобы в нём был запасной выход, – так учил меня Барух.
– Главное – застать врага врасплох. Выжидай… – это папин урок.
– Доверяй людям, будь с ними приветлив, и они тебе помогут, – это урок от мамы.
Хотя папа ещё учил: «Доверяй, но проверяй». И это как-то сбивало меня с толку.
– Всё зависит от ситуации, – сказала мне мама. – Умный человек умеет оценить ситуацию и понять, как ему себя вести. Я ведь говорю не об универсальных правилах поведения на все случаи жизни, а о том, что должно быть у человека в душе. В душе должны быть любовь, радость, дружеские чувства. Но это не значит, что нужно чуть что их показывать. Уж точно не тогда, когда перед тобой убийца с «мёртвой головой» в петлице.
В этом папа был согласен с мамой. Он помолчал и сказал:
– Да, Алекс, всё так и есть.
И ещё немного о везении.
Как-то раз в начале войны я оказался на улице во время бомбардировки. Я шёл, и вдруг завыла сирена. Какой-то человек схватил меня и затащил во двор одного из домов. Там уже прятались другие люди. Я постоял рядом с ними несколько секунд, а потом вдруг сорвался с места и побежал домой. Они кричали мне вслед: «Мальчик, вернись! Вернись сейчас же!»
Они боялись, что в меня попадёт какой-нибудь осколок или что целая бомба упадет мне на голову. И тут – бум-трах! – что-то грохнуло, мне показалось, что прямо у меня над ухом, и всё заволокло облаком пыли, и мелкие камушки посыпались дождём. Я лёг на землю, на тротуар, как учил меня папа, и подождал, пока облако рассеется. Ещё до того, как прозвучал отбой, я встал и посмотрел туда, откуда прибежал. Я не поверил собственным глазам. Двора, где я только что стоял, больше не было. Не было ворот. Всё исчезло. Осталась только куча дымящихся обломков. И вот уже вокруг забегали люди, охрана, добровольцы из спасательных отрядов – они копали на месте взрыва в надежде отыскать и спасти выживших.
Я думал, что моё везение – это дело рук какого-то помощника: доброго духа, ангела-хранителя, кого-то, кто решил, что я должен жить дальше, и всё. Но папа ни в каких помощников не верил. Он всегда говорил мне: «Твоя судьба – в твоих руках, Алекс».
А Барух, наоборот, говорил: «Плохо это или хорошо, но человек не может уйти от своей судьбы. Чему быть, того не миновать».
И правда интересно: существует ли такое устройство, которое заранее определяет, что будет с каждым из людей? Что-то мне с трудом верится. Потому что тогда какой был бы смысл вообще хоть что-то делать? А может, оно учитывает всякие разные условия? Если поступишь так-то и так-то, будет тебе то-то и то-то. А поступишь по-другому – с тобой произойдут другие вещи. И всё уже заранее предопределено… Как знать, как знать.
И кстати, если все судьбы где-то записаны, то кто сказал, что они записаны только для людей? Вот Снежок, например: если он сумеет добраться до нашего буфета, то ему тоже предопределено жить дальше. Тогда он вполне может прожить свои три года. Я читал, что в неволе мыши живут примерно столько. Но, может, ему даже не придётся прогрызать буфет. Потому что в моей судьбе записано, что я пойду в нашу с папой комнату в общежитии и заберу оттуда Снежка. Ведь если в чьей-то судьбе такое и может быть записано, то только в моей! В судьбе мальчика Алекса.
С того дня, как мама не вернулась, я начал думать, что моё везение, мой ангел-хранитель – это она. Она всё время поблизости, заботится обо мне и охраняет меня. Иногда краем глаза я даже видел какую-то ускользающую тень, чувствовал едва заметное движение.
5. Первая вылазка Грины
Я пошёл за Снежком. Взял с собой пистолет и фонарик. Сумку спрятал в нише, в которой проспал до вечера. Перед уходом я наскоро сложил вокруг сумки невысокую стенку из кирпичей и прикрыл сверху валявшимся тут же куском жести. Это защита от мышей. Хотя я за всё время ещё ни одного мышиного писка здесь не услышал. Наверное, мыши предпочитали жить в подвалах тех домов, где ещё оставались жители. Оно и понятно.
Я долго сомневался насчёт кобуры, но в конце концов решил, что всё-таки буду носить пистолет в ней. Я приспособил её ремни вместо пояса и сверху надел куртку, чтобы снаружи было не видно. Конечно, я бы с удовольствием носил пистолет как папа – под мышкой, но он у меня там не помещался. Перочинным ножом я проре́зал в кармане куртки дыру и теперь мог в любой момент выхватить пистолет прямо из кармана.
Луна взошла и осветила часть улицы. Окна в домах были тёмными. Но вовсе не из-за светомаскировки. Просто уже больше недели на нашей улице никто не жил. Здесь не было ни одного человека, только вещи. Всех выселили и с этой улицы, и из этого района – гетто гимель[4], – где располагалась фабрика, обслуживавшая немецкую армию. Остались только те, кто работал на фабрике. И дети, которых они прятали, – такие как я.
В общежитиях, куда переселили работников фабрики, запретили держать детей. Но не с самого начала – вначале это разрешалось. А потом вдруг сообщили о новом запрете. Поднялся жуткий переполох. Папа хотел отправить меня к своему польскому другу в деревню. Но мама ни за что не хотела со мной расставаться. Она боялась, что я буду далеко, одинокий, заброшенный, никому не нужный. Поэтому было решено, во-первых, устроить укрытие из досок наверху, а во-вторых, сделать бункер под нашей квартирой – его мы строили вместе с Гринами.
Работникам немцы позволили остаться потому что были нужны рабочие руки. По крайней мере, мы все так думали. Папа был в этом уверен. Он сказал, что это логично. Но Барух на это ответил, что в действиях немцев далеко не всегда просматривается логика. Может быть, хозяева верёвочной фабрики и правда хотели, чтобы мы продолжали работать и производить верёвки. Ну или щётки – если кто-то работал на щёточной фабрике. Носки – на фабрике у Миллера, ремни – в сапожных мастерских… Наверняка польский хозяин, приятель Баруха, был в нас заинтересован. Ведь эта фабрика принадлежала ему ещё до войны.
Интересно, зачем немцам нужно было столько верёвок на войне? Как-то раз я спросил у родителей: они тоже думают, как и я, что этими верёвками немцы будут связывать пленных русских? Родители засмеялись. И папа сказал:
– Нет. На этих верёвках они в один прекрасный день повесятся.
Дома́, мимо которых я шёл, были полны вещей, оставшихся с тех пор, когда в брошенных теперь квартирах ещё жили люди. Раньше все удивлялись, почему немцы не приходят сразу же после выселения и не забирают все эти вещи, как они – по слухам – обычно делали в других местах. Это могло быть хорошим знаком. Но могло быть и плохим. Папа один раз сказал, что немцы слишком заняты войной с русскими на Восточном фронте. Это он так пошутил. Барух засмеялся и возразил, что немцы только недавно начали вывозить вещи из гетто бет[5], а сюда придут в самую последнюю очередь. В гетто бет жили богачи. А здесь, на нашей улице, богачей не было, чего с нас начинать? Владельцев роскошной мебели и других излишеств тут было раз-два и обчёлся.
Я вспомнил наши стулья. Очень красивыми я бы их не назвал, но всё-таки мне они казались красивыми. Особенно после того как мы с папой покрасили их в голубой цвет. Интересно, кто будет сидеть на них в Германии? Я ещё раньше как-то спросил у Баруха об этом. А он ответил:
– Да кто бы ни сидел, всё равно насидеться не успеют, их разбомбят подчистую американцы с англичанами.
Мне стало жалко стулья. А ещё больше мне было жалко мои игрушки. Книги-то немцам не нужны. Немцы ведь не смогут ничего прочесть на польском и, наверное, оставят книги в гетто.
Кстати, я ещё толком не объяснил про гетто. Их на самом деле было три. Гетто бет, из которого всех выселили ещё в самом начале. Гетто гимель, то есть наш район при фабриках и мастерских. И ещё гетто алеф, большое и запутанное. Тамошних жителей в какой-то момент начали выселять, но потом перестали. Хотя Барух сказал, что это ненадолго и скоро всё начнётся по новой. В гетто алеф жило очень много людей. Там было много улиц, улочек и проулков. Много подвалов и чердаков. А в бункерах были приготовлены запасы, которых бы хватило на целый год. Там была запасена и вода, и всё это было спрятано глубоко под землёй. Но в гетто алеф было много и доносчиков, будь навеки прокляты их имена. А ещё там было несколько сионистских организаций, в одну из которых вступила моя мама. Кроме того, в гетто алеф жили носильщики и извозчики, и те и другие очень сильные! Папа сказал, что молодёжь объединится с носильщиками и извозчиками и устроит восстание.