— Опять завелся. Я, я и я! Я академик, я герой, я мореплаватель, я плотник, — уныло сказал Леха-москвич. — Один будешь, Юрочка, подвиги совершать? А может быть, и меня, и Борю, и Булата в компанию возьмешь? — Леха медленно поднялся и, прижимая руки к груди, сказал необычно серьезно: — Ребята, сказано: от каждого по способностям… Ну, и так далее. Формула вам хорошо известна. Вот я и хочу по способности, а не в полспособности и не в четверть способности. Словом, я тоже буду работать полную смену и даже, учтите, крюшона не попрошу. Истинный господь! — и благоговейно перекрестился на доску показателей.
Ребята засмеялись и разом смолкли: они увидели Зину. Она стояла, сцепив под подбородком побелевшие от напряжения пальцы и, не мигая, смотрела на Юрия прищуренными, пристальными глазами. Коляструк от ее взгляда дернулся назад, будто она ударила его по лицу.
— Будем кончать, ребята, с этим делом, — измученно, словно сбрасывая непосильную ношу, сказала Зина странно низким голосом. — Жагор, ночью, когда я впервые заглянула в «титан», там было четыре ведра воды. Не меньше. А сейчас там не больше двух. Юрий Коляструк отлил два бидона. Он спрятал их в насосном сарае. Я видела. Сходите, посмотрите.
Точно испугавшись своих слов, Зина поспешно села. В широко раскрытых глазах ее было страдание.
В каюте стало тихо. Воцарилась та напряженная томительная тишина, то душевное оцепенение, которые охватывают людей в предчувствии катастрофы. Коляструк понял эту тишину. Бережно, будто поправляя каждый волосок, провел он по удалой челке задрожавшей рукой и вдруг остренько улыбнулся Боре, смотревшему на него непонимающими глазами:
— Что глаза вытаращил? Не понимаешь? А я и для тебя, Боря, отлил. И для Лехи и для Булата, для всей нашей смены старался.
Борис, обернувшись, посмотрел и на ребят теми же непонимающими, испуганными глазами. Губы его задрожали, глаза наполнились слезами, и он заплакал тихо и горько, как ребенок, уткнувшись лицом в кепку. А Леха-москвич начал медленно заносить над головой железный прут. На лице его горел багровый румянец, как от пощечины.
— Грачев, не смей! — закричал отчаянно Жагор. — Ты смотри у меня!
Леха посмотрел на него, как разбуженный, бросил прут и стал, отдуваясь, вытирать внезапно вспотевшее лицо. В это время в задних рядах раздался грохот упавших стульев и заговорило сразу несколько встревоженных голосов. Там ребята удерживали и уговаривали Булата Кашшарова, а он молча рвался к Коляструку, надвигая на лоб рыжий тымак. Ребята с трудом усадили его.
Борис, по-прежнему тихо плакавший, вдруг закричал, захлебываясь рыданиями:
— Сволочь! Как теперь людям в глаза смотреть?
Коляструк, измятый, сломанный, тяжело переступил с ноги на ногу.
— Ребята, не делайте из мухи слона. Давайте разберемся.
Ребята молчали. И когда молчанье стало невыносимым, Зина сказала громко и просто:
— Выйди, Коляструк. Коллектив разберется с твоим делом. А сейчас мы о работе будем говорить.
Коляструк рывком обернулся на ее голос. Зина брезгливо оттолкнула его взглядом, и он медленно пошел к двери. На пороге остановился, постоял не оборачиваясь, ожидая чего-то, и вышел.
За бортом «Урала» грохотал морской накат, а в каюте долго стояла тишина. Все хмуро молчали, опустив глаза в пол. Всем мучительно хотелось пить, все с трудом глотали горькую тягучую слюну, но мучительнее жажды было тревожное беспокойство, поднимавшееся в их душах. Молчала и Зина. Ее глаза потемнели, может быть, от близких слез. Но плакать она будет потом, спрятавшись ото всех, будет горько плакать от мук первой оскорбленной любви. И в душной этой тишине слышны были лишь прерывистые, после слез, вздохи Бори Горленко.
Поднялся Жагор и постучал по столу карандашом:
— Внимание, ребята! Кто за предложение Зины говорить сейчас только о работе? Единогласно!.. Кто желает высказаться?
— Я буду говорить! — взвинченно крикнул Боря и подбежал к доске показателей. — Не о работе скажу, а вообще! — Он провел кепкой, зажатой в руке, по надписи: «Боремся за высокое звание бригады коммунистического труда». — Это вот снять надо. В коммунизм поперли, а куда нам! Куда уж нам!.. Снять надо, говорю!..
— Из-за одного Коляструка? — тихо, растерянно спросил Леха-москвич.
— Почему из-за одного? — глухо ответил Боря. В глазах его, блестевших от недавних слез, было невыразимое горе. — И я тоже… И ты, и все мы. Без нового живем… Говорю, снять надо!
— Еще один корабль потопить хочешь? — по-прежнему тихо спросил Леха и пошел на Бориса. И на ходу вдруг заорал: — Наши надежды потопить хочешь? И остров наш по-новому назвать хочешь, Остров Потопленных Надежд? В себя не верить нас призываешь? «Уж я не верю увереньям»? Так? Сопля ты, трус!
— Леха, легче! — застучал по столу карандашом Жагор.
— Не ушиби младенца, Леха! — засмеялся весело и ласково Жумабай.
А вслед за ним весело, обрадованно засмеялись все остальные, зашумели, заговорили. Жагор снова постучал карандашом:
— Порядочка не вижу!.. На повестке дня у нас по-прежнему один вопрос. Как с работой будем?
— Погоди! — остановил его Жумабай. — А с Юркой Коляструком как? Возьмем его в коммунизм или за борт выбросим?
Леха-москвич быстро взглянул на Суратаева правым серьезным глазом, а левым улыбнулся:
— Чудак-человек ты, Жумабай! Это тоже наша работа…