Председателю районного исполнительного комитета депутатов трудящихся Безжалостного района тов. Овцеву Д. Д. от Осталовой А. П., проживающей Безжалостный остров, 9-я Кривая, дом 5, кв. 3, работающей в Академии ПАУК (машбюро), Бывший пр., 16
Глубокоуважаемый тов. Овцев!
Только крайние обстоятельства заставляют меня обратиться к Вам и просить или о личном приеме, или если Вы не можете уделить мне некоторое время для беседы, то я Вас прошу поручить депутату разобраться в моем сложном и, по сути дела, вопиющем положении, в которое я и моя семья систематически попадаем из-за квартирных отношений с Геделунд В. А.
Я работаю в Академии ПАУК, имею двух сыновей — Сергея и Вадима. Кроме сыновей со мной вместе проживают моя мать Геделунд-Осталова Мариана Олафовна, 74 года, пенсионерка, в прошлом преподаватель вуза, тетя — Софья Алексеевна, 79 лет, учительница-пенсионерка, брат — Осталов Лев Петрович, работающий художником в Музее Уродств и Гармонии при Академии ПАУК, и фактически я опекаю потерявшую зрение пенсионерку Невенчанную Анастасию Николаевну, 75 лет. Все три старушки-пенсионерки, причем две из них — Геделунд-Осталова М. О. и Невенчанная А. П. — продолжают вести общественную работу, а Геделунд-Осталова М. О. еще занимается литературным трудом.
Вся эта группа людей на протяжении многих лет терроризируется в квартире со стороны Геделунд В. А., которая является, к сожалению, нашей родственницей. Моя семья сейчас уже дошла до предела, измученная постоянными ответами на все заявления, которые подает в разнообразные инстанции, чаще всего в милицию, Геделунд Варвара Акимовна. Она обвиняет моих сыновей (и других жильцов) в самых разнообразных поступках, которых они никогда не совершали. Все фантастические вымыслы Геделунд В. А. занимают много времени у тех, кто вынужден их разбирать (напр., наш уполномоченный капитан Ышты).
Все это не подтверждается, но через некоторое время поток заявлений вновь возникает. Сама же Геделунд В. А. совершает все время различные провокационные действия, чтобы вывести из равновесия меня, ребят или других жильцов. Употребляет самые отвратительные выражения, говорит в нашем присутствии по телефону о нас различные небылицы и гадости; если разговаривает по телефону кто-нибудь из нас, то несколько раз проходит мимо (телефон в передней), обязательно комментируя и высмеивая наш разговор; если в кухне находится кто-нибудь из простуженных старушек, нарочно раскрывает форточку и не дает закрыть, устраивая сквозняк, и мн. др.
Мы живем в этой квартире давно. Невенчанная — всю свою жизнь, дети мои — с рождения, мать и брат — сразу после войны. Состоим на учете на улучшение жилищных условий.
Для того, чтобы содержать свою семью, вырастить мальчиков, я работаю с утра до ночи, очень напряженно. Вы сами знаете, что такое труд машинистки (со знанием трех языков и стенографии) в специальном научном учреждении и труд учителя, так как, кроме работы в Академии, я преподаю стенографию в 79-й школе нашего района (по профессии я — учитель).
Я не писала бы Вам, но я доведена до отчаяния, и естественно, что я волнуюсь, боясь, что мои сыновья когда-то и смогут развинтиться от всего происходящего. Я уже не говорю о том, что им трудно в таких условиях заниматься и что, боясь провокаций со стороны В. А., они стремятся быть вне дома.
Я Вас очень прошу по-человечески помочь мне и до подхода очереди предоставить мне и моей семье любую временную площадь, чтобы мы могли, наконец, разъехаться с В. А. и спокойно жить и работать.
Я долго терпела, никуда не подавала никаких встречных заявлений (кроме заявления в Домовой комитет). Домовой комитет и многие жильцы нашего дома знают всю эту ситуацию, но никто не может справиться с В. А. Геделунд, так как боятся запугиваний и мстительности этой престарелой, но очень опасной склочницы.
Я пишу Вам это письмо под отчаянным впечатлением, ибо вчера мне снова пришлось столкнуться с тем фактом, что вдруг внезапно в мою семью пришли из милиции по разбору какого-то заявления, написанного Геделунд В. А. на моего сына Сергея. Факты не подтвердились, но я вынуждена была (в который раз!) писать объяснение.
Мне 45 лет. Мне нужно напряженно работать, сколько же можно еще терпеть?
К своему заявлению я прилагаю справку о состоянии здоровья моих сыновей.
1-ое поликлиническое отделение больницы им. Эмилии Тубус
Дана Осталовой А. П. в том, что ее сын Осталов Сергей страдает неврастенией 1 ст. и гиперметрическим астигматизмом. Второй сын Осталов Вадим часто и длительно болеет простудными заболеваниями (катар в/д путей, пневмония, бронхит).
Врач Дыба.
В конце учебного года — медосмотр. Врачи в нескольких классах. Самый страшный — зубной. Незнание того, что он во рту твоем производит, нервирует и доводит до отчаяния. Знать бы, что за чем у него следует и к какому результату приведет, тогда, мнится, будет спокойней. Спрашиваешь. Не отвечает. Строг. Велит помолчать. Укол — понятен. Вгоняют иглу. Впускают препарат. Все. Зуболечение хоть и известно, но неопределенно. Множество всяких пинцетов, скребков у врача. Самое жуткое — клещи. Жестокие, нагло притаились они на средней полке медицинского стола. Пугает еще незнание того, сколько времени стоматолог собирается сверлить, надо ли удалять нерв, и, может статься, затеял он твой зуб выкорчевать и, внезапно защемив клещи, выдернет его беспощадно.
Зубы болят часто. Сестра ведет Диму к врачу. Частному. Пожилой, очень знаменитый, усаживает мальчика в кресло, зажигает свет, лезет к нему в пасть, Это не так страшно, хотя несколько гнетуще покорение чужой воле, но спокойно Дима реагирует только на зеркальце — пинцет вызывает волнение. Сказав — рот не закрывать, чтобы высохла слюна, стоматолог схватывает вдруг клещами зуб и, прогремев: «Не двигайся, челюсть сломаешь!» — дергает вверх и вниз. На себя. Зуб в клещах в его руке. Проводишь по губам — кровь.
Школьный врач — новая. Медсестра — та же. Измеряют меня. Ощупывают. Врач, оттянув резинку, заглядывает в трусы. Краснею. «Соответственно возрасту», — пишет сестра. «Скажи а», — смотрит в горло. «Отец?» — спрашивает доктор. «У меня нет отца», — отвечаю с готовностью, чуть не с гордостью, зная, что они сейчас смутятся, может быть, скажут что-либо, по их мнению утешительное. «Дима, передай отцу, чтоб пришел завтра ко мне», — приказывает врач. Голова ее — шар, лицо красное, очки, глаза за ними — маленькие. «У меня нет отца. Прравда». — «Если завтра твой отец ко мне не явится, тебе школы не видать, как своих ушей», — скрипит голос. Неловко, стыдно мне, что явился причиной такого бессердечия взрослых. «Уши у тебя, я смотрю, большие. А видеть ты их можешь?» — улыбается. Смотрит довольно на медсестру, расплывшуюся тоже, на парад выставив гирлянду черных осколков. Чтобы выручить их, тяну себя за ухо. Кошусь. «Не видно? — смеется, как замок в двери щелкает. — Вот так и школа!» Медсестра, которую мы зовем Свинка, выбегает с упругим резиновым зондом стегать нас, когда мы подсматриваем через процарапанную краску на стеклянной двери за раздевающимися перед прививкой девчонками и на то, как ловко незнакомая, пахнущая духами, спиртом, женщиной и эфиром медсестра вкалывает им в задницы шприц. «Он правду говорит», — подтверждает Свинка, вытряхивая из пачки в рот беломорину. Она — черна, как паленая доска, хрипит, как радиопомеха, но все курит и курит, а в стеклянном шкафу, в колбе, плавает в спирту папироса, и на пластыре черной тушью выведено, что капля никотина убивает лошадь. «Я никогда не вру», — хочу сказать фразу, которая до определенного возраста отражает действительность и после не один раз выручит меня, и я не забуду ее долго, но только нечто, определяемое лишь звуком, выдавливают мои уста, и я вылетаю из комнаты, где на двери оттрафаречен красный крест. В поисках воздуха для моего остановившегося в припадке отчаяния и ярости сердца я сбегаю по лестнице во вестибюль. Вылетаю на улицу. Забегаю в школьный двор. Везде люди, люди! Я бегу к дому мимо прозрачной ткани ручейков: они струятся по улице, они зачаровывают в своем беге над песчаным исполосованным дном, они омывают стекляшки и камешки. «Омой меня, ручеек!» — воскликну я когда-то этим потокам. И повторится голос как эхо моего детства, моего вечного поиска, моих утрат и находок, падений и взлетов. Отец! Отец!
«Не смей тянуть за кофту! — говорит Катя. — Это — моя единственная приличная вещь». Сама же норовит стегнуть Диму ремнем. И как не тянуть? Что тогда делать? Размыкает пальцы — получается звонкий удар по ягодицам. Не годится! Цепляется вновь за ветхую ткань.
Наказаниями братьев занимается Катя. Маленьких, шлепала мальчиков сильно, и они кричали: «Мамину рруку! Мамину рруку!» Потом, стремясь к меньшим ощущениям: «Татину рруку! Татину рруку!», но Софья Алексеевна никогда детей телесно не карала и только негодующе покачивала головой: «Мы так не деуали». Усвоив это, приговоренный вопит: «Тата! Тата!» — и Софья, выпростав руки, стремится: «Разве это — воспитание?» Однажды Анна и Катя понимают, что им, усердствуя сообща, невозможно отволтузить мальчиков поодиночке, и порицание ремнем упраздняется. Теперь, доводимые до пределов терпимого, женщины награждают братьев пощечинами. Причем удар случается сам собой. Без намерения.
Мальчики переняли от Анны Петровны обычай представлять себе всякие ужасы, если кто-то из домашних долго не возвращается. Переживая долгое отсутствие Осталовой, братья видят, как недвижно лежит она, неудобно, словно отломанные, выставив конечности. Или то, как укладывают ее на скамейку прохожие, и чей-то голос: «Живая хоть?» Далее детям рисуется безрадостная графика их дальнейшей биографии: детдом, к стенам которого они теперь боятся приближаться, дальше — непременно колония, поскольку они, невыдержанные, обязательно совершат что-нибудь чрезвычайно преступное. Если, лишенные свободы, Осталовы не оборвут свое существование, то в перспективе, после неизбежной тюрьмы, ничем хорошим их жизнь не наполнится.