Остров — страница 32 из 81

Жену Вепря зовут Наташа. Близорукая, рябая, она симпатична. Во всем подражает мужу. Курит. Мать Серафима усердно внушает невестке, как вести себя с супругом. С гением. Наставленная, Наташа покорна и безответна.

Вепрь воплотил в себе все мужские достоинства. В совершенстве. Для нас. Сын и дочь подражают ему. А мы подозреваем, что он — наш отец. А в ком мы этого не подозревали!

Отец, отец, мой папа, милый!

Где лы?! Я кровь твоя, приди!

Да — это позже. И тоже не о нем.


Серафим растит детей экспериментально. Волю — личностью утонченной. Гуманитаром. Лелю — физически мощной, грубой. Деятельной. Осерчав на дочь, командует сыну: «Бей Лельку! Лелька — дура!» И ей, кающейся: «Отойди от меня, мерзкое существо!»

Дети веснушчаты. Волька — рыхлый, начитанный, раскованный. Одногодок Сереги. Леля — на пять лет младше — спортивная, боевая. Звонкая. Недовольный Волькой, Вепрь рявкает: «Курсистка!» Про Лельку: «Мой гладиатор».


Когда Серафим с семьей переехал в Пьяноводск, Серега с Волькой переписываются. Послания их обширны: в них — проза. Ребята сочиняют фантастический роман о доисторической эпохе. В нем — пришельцы из космоса, земная цивилизация, обреченная на гибель, ящеры. Войны. Жажду принять участие в творчестве — не принимают. «Ты не созрел, отрок».


Вепрь приглашает нас к себе. Жилище его, оказывается, на краю города. Это общежитие. Оно в конце Безжалостного острова. Дальше — кладбище и пустырь, река кладбищенская. Залив. Дальше — некуда. Жилище — комната, скудная метрами и тесная от малого, впрочем, количества мебели. Из всего увиденного наиболее потрясает нас черная металлическая фигура Дон Кихота. Подробная во всех деталях рыцарской экипировки, она вооружена шпагой. Восхищенных штамповкой, волнует нас одно: шпага! Может ли ее применять Дон Кихот? Обхаживаем рыцаря. Подбираемся. Еле сдерживаясь, не решаясь трогать, спрашиваем: «А шпага вынимается?» Улыбаясь, Серафим выдергивает оружие и шутя колет нас в живот по очереди, восклицая: «Я попаду в конце посылки!»

На стол поданы пельмени. Это нечто несъедобное для человека — считаем мы. Так же, наверное, как мама. Вернее, вначале она, потом — мы. Надо ли их есть? Можно ли? С одной стороны, охота пожевать то, что не принято, с другой — вроде и неприятно. «Можно не есть пельмени? » — шепчу маме на ухо. Кивает головой, будто не могла дождаться моего вопроса, и Вепрю: «У него что-то с желудком». Серега ест пельмени, хотя могло быть все наоборот.


— Знаете, Дима, встреченные люди вносятся в ячейки нашей памяти, подобно химическим элементам. Нашел — записал. Не встретишь — прочерк. Хотя все возможно, вот разве что неизвестно, от тебя ли возможности этих встреч зависят. Вепрь ведь был редчайшим человеком в наших таблицах. Он явился личностью, продемонстрировавшей не только гениальность (и не в чем-то одном), а самоуничтожение своей физической оболочки вкупе со всеми дарами. Я бы сравнила это с человеком выдающейся физической силы, который навешивает на себя все новые и новые тяжести. И вот, надорвавшись, богатырь падает. И нет уже ни сил, ни воли — глаза. Горькие глаза. Вепрь из тех людей, которые одарены настолько, что не могут реализовать свои данные, потому что не успевают себя собрать, приучить к дисциплине, а их уже распирает самовыражение. Вы знаете, я не хочу вас огорчить, но ваш брат в этом очень похож на Серафима.


Карьера Вепря была ослепительной и недолгой. Закончив свою учебу, получив степень в подтверждение учености, он получил хорошее назначение в Пьяноводск. Там же четырехкомнатную квартиру. Через неделю по приезде его знали все таксисты и официанты города. Через месяц один из его заочников сообщил руководству, что Серафим получает компенсацию за фиктивные зачеты. Первое — вымели из рядов. Второе — разжаловали.

Теперь Серафим приезжает в Петрополь производить займы. Он оказался должен значительные суммы большому количеству людей. Наташа мобилизует себя на вязание и переписку, с тем чтобы как-то сократить долги. Вепрь останавливается у нас. Ночует в тети Настиной комнате, где обитаю и я, потому что лето и наши отдыхают в Пузырьках. Кровать Невенчанной — старая, с отвинчивающимися шарами и шариками. На колесиках. Когда укладываюсь на ней, то чувствую себя диснеевским Дональдом, шлепнувшимся киту на спину. Серафим, разобрав раскладушку, присаживается на край кровати. Склоняется ко мне. Целует в лоб. Щекой, словно ежом, трется. Он хочет как-то восполнить мне отца (...мой папа, милый!). Я — засыпаю.


Вепрь практиковал совершение покупок, минуя очередь. Это у него получалось, будто он — бестелесный. Готовясь отправиться домой после очередного рейда за деньгами, Серафим пытался взять билет вне очереди. Некий гражданин, обнадеживающей комплекции, вознамерился удержать Вепря, подкрепив силу словом: «Я таких бил десятками». Не тратя времени на церемонии, не доставая макушкой плеча гражданина, Серафим сжал его руку, а ноздри Вепря раздулись: «Выйдем?» Настроение гражданина изменилось, он проглотил слюну: «Молодой человек, вы — боксер?»

Не всегда ночуя у нас, Вепрь дремал на вокзальных скамейках. Как-то он посетил нас после такой ночевки. Глаз его оказался подбит и вместе с рассеченной бровью производил впечатление загадочности: так двигался он, глаз, черный в красном яблоке под синим веком. «Нашла коса на камень», — сказала мама.

Не набрав необходимой суммы, Серафим учинил кутеж в «Меркурии», созвав всех своих кредиторов. Напившись, он стал набрасываться на них, оглоушивая бутылками и блюдами. «Эти подонки прыгали в окно, — улыбался он, сидя с подушкой. А я? Я поливал их шампанским».

После он бросил все свои дела и уехал на юг к матери, которая заранее перебралась в родные места и подготовила сносные условия для всей семьи.


VIII

Утром бабушка подошла ко мне на кухне и поманила за собой. Мы вошли в бабушкинянилюбодядилевину комнату. Любанчик также лежала на кровати. Только лицо ее оказалось задрапировано марлей. «Она умерла. Утром», — спокойно сообщает бабушка. Подводит меня к покойнице, отворачивает ткань. То, что старуху покинула жизнь, дошло до меня сразу, и теперь я внимательно и тупо созерцаю труп. А когда оглядываюсь, то встречаю таинственные глаза дяди Левы, который идиотски уставился на Любанчикин лоб.

В школе я проявляю в тот день необычайную резвость. Откалываю недельное количество своих фортелей, и тело моего дневника обагряют поршневые ручки учителей. «Пел на уроке физкультуры... Хохотал на уроке истории!!! Просьба зайти родителям... Плевал в дежурных во время перемены... Ворвался в девичий туалет... Просьба посетить школу... Груб со всеми учителями...»

Серега останавливает меня на большой перемене в актовом зале и просит вести себя сегодня спокойно. «Я все знаю и молчу», — произношу серьезно, но вдруг начинаю ржать и быстро пячусь от него спиной. Брат тянет руку, но машет вдруг, словно отгоняя комара, и исчезает.


Любовь Васильевна, когда-то язвительно усмехавшаяся в адрес Невенчанной: «Таську-то, поваливши, кормят», — оказалась вынуждена пролежать шесть месяцев. Что за хвороба сушит старуху, определить никто не мог, покуда участковый врач Бомбель не резюмировала: «Это старость». Фраза сия всех несколько утешила, поскольку кто ж виноват, если человеку под девяносто годочков?

Мариана Олафовна делала все. Она тщательно исполняла не только все предписания Бомбель, но и любую просьбу умирающей, главное желание которой звучало: «Не оставляйте с Валькой».

Резко сдавать Любанчик начала после того, как Валя нанесла ей травму в пылу конфликта: рассвирепев, она запустила в Морозову кухонным ножом, который рассек ей лоб и окрасил седые волосы в красный цвет; постель, пол, стены — в крови, и пятна эти останутся после смерти Любанчика, а также сохранятся жирные следы ее рук, когда в бреду, ставшем в последние дни жизни непрерывным, умирающая шарила по стенке и бубнила что-то, никому уже не понятное.

Няня Люба разваливалась на глазах. Она стала терять равновесие. Так, если что-то падало и старуха различала это, то рушилась вслед, с восклицанием «Держите меня!». Ноги подымать старухе стало невозможно, и, не отрывая стоп от пола, она медленно шаркала по квартире. Глаза Морозовой перестали видеть, и она ощупывала лица мальчиков, когда Мариана Олафовна приводила братьев к постели Любанчика для свидания. Ребята слушали, как старуха охает, смотрели, как тяжело ворочается, и странно им было, что этот немощный организм — няня Люба: еще зимой она странствовала по городу, сидя в трамвае, курсируя от кольца до кольца.


Для организации похорон Осталовы пригласили Вольнотелову — знатока и любителя захоронений. Магдалина Григорьевна была мастером похоронных дел. Всегда безошибочно оказывалась у ложа умирающего и успокаивала родных деловым шепотом: «Я все сделаю», мяла пухлыми пальцами запястье больного, отыскивая пульс, и смотрела на жертву совиным взглядом. Взор этот гласил: «Никуда не денешься, милый человек». Умирающий в ужасе разевал рот и отворачивался к стене, зная — теперь уже все! Братья видели Магдалину на трех похоронах, и каждый раз жизнь замирала в них, когда они свидетельствовали поцелуй, которым, завершая прощание, награждала Вольнотелова отпетого. «Свадьба», — шептал Сережа.

Магдалина Григорьевна приходилась внучкой или племянницей Арине Михайловне, покойной сожительнице Невенчанной по комнате. В память о тетушке-бабушке Вольнотелова являлась отсыпаться после дежурств, кои несла в стенах психбольницы. Это случалось не часто, потому что человек, увлеченный своей работой, — Магдалина порой не покидала поста месяцами. Не зная соглашения о дневном сне Магдалины, Дима как-то ворвался в комнату. Миновал шкаф, осмотрелся — ого! На тети Настиной кровати уместилось нечто необозримое. Глядя на эту гору, мальчик представил себе лохнесское чудовище. Магдалина почивала, сложив покорно на вздымающемся животе непропорционально крохотные, как у игуанодона, ручки. Маскируемый храпом, Осталов нагляделся на гостью, после подкрался к столу и приподнял крышку конфетницы: «Ты что хочешшш, малышшш? — голос объемный, как в пещере. — Не надо ничего трогать». Мальчик сжался, парализованный звуком. Не поворачиваясь, попятился. Нерешительно, словно ждал еще какой-то окончательной команды. «Иди к себе». Иду, иду!