Остров — страница 55 из 81


Ты наконец родился. От меня отделилось нечто. Что же я делала в это время, чем занималась? Я, обвешанная сумками и сетками, истребляла последние (о, эти крохи!), последние рубли, приобретала необходимые тебе пеленки, простынки, пустышки, рожки, одеяльца, колготки, рубашки, кроватку, побрякушки, коляску, велосипед, собачку, дачу, солнце, кипарисовую тень, безумные закаты, свободу, остров в апельсиновом море, великое одиночество художника. В эти самые минуты я знала, я чувствовала, что скоро, совсем скоро, вот сейчас: да-да-да — А-у-а-о-а-а!!! — ты отделился от меня. Врач отсекает нашу последнюю связь. Отныне ты сам по себе. Как же ты похож на него: то же выражение неизбывной тоски — по чему, по ком? Он говорил мне — ты не можешь понять. И та же сила во взгляде. Все это — мгновения. Пропало. Ты просто новорожденный, обыкновенный скисший помидор — так сказал бы он, знаю, и в этом не было бы неприязни. Мне кажется, его уже нет, но где же он? Тебя уносят куда-то. Я вижу это, о чем-то болтая со сторожем, а может быть, с кассиршей. Да, да, обвешанная сумками и сетками, одуревшая кляча — я именно так и выглядела ненакрашенная, непричесанная, в каком-то, не в каком-то, а в моем, пожалуй, не пожалуй, а точно, в моем единственном пальто, верх которого представляло мое детское пальтишко, а низ был сшит из бабушкиного: я тебя с ней буду знакомить, обязательно, да-да, когда тебе исполнится четыре года и ты ее полюбишь. Правда. Ты ее смешно спрашивал: «А помнишь, как тебя пчела укусила?» Бедная, она умерла. Нет, смерть ее не была тяжелой, но не назовешь же ее счастливой: счастливая, она умерла — это может обидеть живущих. Бедная, она умерла, не дождавшись твоего появления. Она ведь так просила меня: дочка, роди мне внука. Она, вероятно, была моей мамой, то есть больше мамой, чем бабушкой. Вот так, обвешанную сумками и сетками, меня не пустили на тебя посмотреть. Но я уже и так все знала, все-все.

Ты бегаешь так, как ветер проносится меж листьев, ты смеешься так, как чайка ликует над волнами, ты спишь так, как море темнеет ночью. Сын мой, как мне сохранить твой ум, как сберечь твои силы? Я плачу, я плачу ночами — я не знаю, как спасти гибкость твоего стана: о, как наклоняешься ты за уроненной игрушкой! Как свертываешься в кроватке! Я плачу, я рыдаю ночами, я страдаю, не ведая, как спасти чудесный твой румянец от зеленой блеклости моего лица, как уберечь живость твоих ручек от безжизненности моих искривленных временем пальцев. Временем. О, как я помню, как ты прижимался ко мне ночами: мой щенок, котенок, как ты урчал, засыпая, но подымал вдруг головку, и она в темноте с открытыми глазами казалась какой-то незнакомой, и меня пугало это, а еще вдруг становилось неясно, открыты ли на самом деле твои глаза или нет незабудки милые я несла цветы срывая срывала неся неся срывала крыло покрывало чибис ты подымал головку и говорил мне мама этим казалось ты успокаивал себя мама здесь и мы спали дальше, а за окнами в чьей-то квартире плясали гости, хотя им давно хотелось разбрестись по домам: они устали, они были пьяны, но упорно плясали. Хозяйка оглаживала себя, что-то предвкушая, улыбалась гостям и думала: скорей бы. Тело реки рассекал катер. Капитан кроме того, что вел судно, еще слушал радио, а еще вспоминал то, как вчера его катер здесь же кроил воду, а на мосту стояла фигура, и была это, конечно, девушка, и он вдруг очень захотел с ней познакомиться, и свистнул, хотя нужно было начать как-то иначе и, может быть, вообще никак не начинать, а пройти себе под мост, как делает он сейчас, не производя никаких звуков. Но вот он свистнул, а она ждала, безусловно, совершенно другого, но он еще раз свистнул и крикнул: эй! Но это ей показалось уже чересчур, и она пошла прочь, она оттолкнулась от перил, как пловец от стенки бассейна, и нырнула в ночь, ушла прочь, растаяла, а катер уже двигался где-то под мостом. Девушка шла и думала, что все-таки стоило, наверное, откликнуться на свист и, может быть, этим отозваться на возглас. Девушка шла и осторожно ступала, чтобы не попасть в лужу, не испортить обувь, не испачкать чулки, не обрызгать плащ. В музее изобразительных искусств горел дежурный свет. В пельменной на потерявшей узоры клеенке застыла крыса. От вокзала отходил поезд, кто-то еще не сел и теперь на ходу запрыгивал в первый от покидаемого города вагон. Проводница шестого вагона смотрела на проводника шестого вагона — у них все было в порядке. На кладбище, на центральной его дороге собрались привидения. В цирковом городке львица готова была родить столько-то львят. Милиционер оштрафовал несколько граждан без квитанции и, счастливый, не заметил грузовик, с перекошенной рожей выпрыгнувший из-за угла.


Я занозил палец, мама! Я занозил палец! Где же ты, мама? Мама, я занозил палец, — мне не так больно, как обидно, и я плачу. Я плачу уже шестьдесят лет, но мне все никак не удается извлечь из моего нежного пальца эту злюку-занозу. Сколько-то лет я не сплю из-за боли, а завтра я выйду на веранду: это будет утром, окна замерзнут — за окнами минус; я выйду на веранду и скажу: хватит. Этого будет достаточно: банка с сахарным песком накренится, но песок не посыпется. Я запечатлею его вот-вот готовым просыпаться, но уровню песка в банке не хватит до верхнего края емкости очень малого расстояния. Тогда я приближусь к банке и просто насильно высыплю песок, и снова скажу: хватит. Я сомну и сигареты, которые — о, эта наивность! — попытаются укрыться в потертой по виду, может быть, с их точки зрения, пустой пачке. Я почувствую, еще бы не почувствовать, как сестра трясет меня за плечи и плачет и щебечет: тебе же пять лет, ты же младенец, мла-де-нец!


Все происходит, в общем-то, довольно странно. Ты обходишься без меня, хотя совсем еще крохотный. У тебя, пожалуй, даже есть мать, и я только радуюсь твоей жизни со стороны. Я помню: пыль но это недолго скоро река я войду в воду да со мной ведь еще ты сын тебя я оставлю на берегу ты спросишь мама куда ты уже готовый заплакать и наверняка захнычешь когда я зайду в воду хотя бы по пояс иногда я люблю поддразнить и заревешь совсем громко а потом я не буду знать как выманить тебя на сушу и буду придерживать тебя за животик ты будешь бить ножками по воде и смеяться.

Ты вдруг шепнул: ма, там у тебя что? — и как мне ответить? Сегодня это смешно. Нет! Сегодня это жутко! Я вздрагиваю, обнаруживая нас в неуютной коммунальной ванне, я знаю про нахождение здесь тараканьих племен за ржавыми трубами. Я озираюсь: чужие мочалки, но они на провисшей леске, таз с рыбками на дне и дырочкой для гвоздя, батарея, небрежно выкрашенная суриком, окно в уборную или из уборной в ванную, или окно между ванной и уборной, грязные стекла, пыль на оконной раме, девичья фигурка-шампунь с помятой во время употребления головой, еще поросший паутиной дезодорант, лезвия, пуговица, две кнопки. Сегодня я поворачиваю голову и вижу себя, прилипшую к домам; лицо мое прожжено их горящими окнами.


Мама, ты знаешь, я иногда путаю тебя с отцом. Папа, ты знаешь, я иногда путаю тебя с матерью. Мама и папа, вы знаете, вас двое, и я определенно не знаю, куда мне деться. Мне все время представляется, что существует кто-то один, и вот так же случилось вчера, когда мы бросали на физ-ре — физкультуре (я так в дневник пишу для экономии пространства и времени: Антилопе тоже не нравится, но двойку за это не нарисуешь, и от этого она еще в большем недуге). Когда мы бросали на физ-ре — физкультуре — черные мячи — они называются набивные, — мы их бросали друг другу и бросали нарочно высоко, чтобы мячи задевали за лампы дневного света. Собственно, лампы зарешечены, иначе говоря, обтянуты сеткой. Но если с силой попасть, то лампа может разлететься. Она делает так: пуух! Мы бросали мячи. Мне надоело, и я что было сил метнул мяч в Икара. Икару угодило в спину. Он так качнулся, что я думал, он сейчас как лампа издаст «пууп» и лопнет, но он повернулся и бросился на меня, я побежал. Мы неслись по школьным коридорам, по улице, по газонам, по набережной, по трамвайным путям, по проводам, по небу, по учителям, по вам, простите, мама и папа. Икар, понятно, не догнал меня. Я не стал возвращаться в учебный корпус: пусть, думаю, кидают черные мячи без меня. Я ворошил носками ботинок ворох листьев, я ворошил и думал, что вы мама и папа все-таки и, чего мне там на этот счет ни вдалбливайте, что-то одно.


Насколько я понимала поведение твоего отца, настолько я старалась перебороть его пороки, которые (как знала я это!) разрастутся в бешеное мясо, в дикие опухоли. Я знала, я знала! Но как быть, если мне не справиться с собой? Я знаю, стоит мне повернуть голову, и я увижу внизу, в глубине, в шахте ночи, стройку: фонари, прожекторы, лампочки цветные как ягодки на торте, бараки и рабочие в них. Я знаю, что сейчас пойду к ним, пусть мучают меня, терзают. Еще стакан вина, последний — больше нет, — и я иду туда.

Ты прибежал ко мне в саду: яблоня, ствол ее расщеплен молнией, несколько плодов на ветках, жухлые листья, ржавая жесть на земле, под ней жуки-пауки, многоножки, черви, муравьи, слизняки, улитки, может быть, пара тритонов, блеклые травы. Ты спросил остановившимся голосом. Вопрос исходил как бы не от тебя, а присутствовал здесь давно, я только никак не могла его услышать. Ты спросил: «Мама, что со мной?» Ты ничего не показывал, и я, кажется, не должна была понять, в чем дело, но я поняла, и тогда ты окончательно соединился с отцом. Да, именно в тот день вы стали одним целым, и я уже оказалась твоей дочкой, и была до слез беспомощной, и осыпала тебя бредом: это бывает, да, это у всех бывает, ну, у кого когда, ты не пугайся, это так природа устроила, ну, я даже не знаю, как тебе сказать, видишь ли, ты еще очень маленький, маленький, да, но вот раз такие вещи, нет, ну ты понимаешь, на это пока не надо обращать внимания, это вообще пока не важно то есть важно но есть ведь всякие разные игры ну там коллективные вот хоть волейбол просто бег да еще книжки ну много всего разного что может заинтересовать а это нужно в себе подавить ну я не знаю нас так учили да нас воспитывали нам говорили нам прививали мы ведь тоже да я как-то все очень рано у нас в классе была одна девочка но это я тебе как-нибудь потом да после годы они ведь как это ну вот сама не знаю не могу сообразить вот я большая уже а дура ничего не понимаю ну что ты так смотришь все уже прошло а повторится ты просто не обращай внимания а когда вырастешь ну примерно таким как дядя Ромул ну что ж что он тебе не нравится мы же сейчас не касаемся его чисто человеческих качеств одним словом мужчине будущему мужчине нужно иметь нужно воспитывать силу воли а начинается это с самого простого и может быть с самого сложного не обращать внимания ну ты понял меня будь умным слушайся меня будь умным слушайся меня папа папа папа