В теплице кто-то ворочается. Юркина бабка померла. Мать? Не слишком ли полна? Перегородила вход, рука козырьком, направляется к нам. Близко и настороженным голосом — кто я? — здоровается. Глаза косые, потому смотрит на тебя только одним, вторым же в сторону — что там происходит?
— Моя жена, — пригласительный жест в ее сторону. И далее, будто представляет мне двоих:
— Люда.
— Прокатимся до озера, купнемся, — угощает меня поездкой Юрка.
Я отступаю от забора, но удивленное «ты что?» и улыбку Юрка успевает разрядить неуклюжими движениями рук, в итоге вцепляясь в поперечную рейку и отжимаясь.
— У меня протез, — беру я даму треф, если это «козел», шестерку пик, если «шамок», шпагу Лаэрта...
— Я верх продал, — повертев головой, Юрка находит выход. Но здесь большее: обе наши жизни, такие нескончаемые еще недавно — коснись! — на выбор: роскошь, радость, здоровье, и вдруг, в общем-то, завершенные, — как сморщился он, может быть, это его отец щурится от пегого дыма, те же сапоги, тот же китель (дедов?). Неужели это все?
— Здесь магазин как?
Болван! Ну, почему не о том, но как легко стало Юрке — думал, не поймет иного, — понял и вздохнул легче, что не тронул: через месяц соберет плоды, часть продаст, тесть добавит — машина. Сколько вас, утешений, спешащих к нам, когда каморка нашей жизни внезапно разверзнет стену: посмотри-ка!
Я тоже хочу всего: велюровую тройку, квадро-комбайн, «тойоту». Я жажду любви, славы, бессмертия. Но теперь у меня только одна нога, правильнее — полторы, и что я способен вытворить, чтобы удивить мир?
Этого не будет никогда! Теперь я знаю: гнусное томление в очередях или еще более гнусное: пропустите инвалида, женщин, беспомощное подпрыгивание в течение сорока — пятидесяти лет. И НИЧЕГО ИНОГО.
— У тебя две ноги, а что ты можешь? — спрошу через пару часов, когда разольем остатки второй поллитры, белого или розового, наплевать. Юрка, еще закусывая, сместив нос к уху, на меня выкатится, тогда уже можно будет играть в полную силу, выражая тем не менее куда больше, чем оперевшись с разных сторон об ограду.
— Как? А это что? — наверное, очертит Юрка радиус своих владений, включая жену и дочку, тестя с «жигулями» и еще нечто таинственное, неизвестно, существующее ли, его великое призвание в жизни, и, сопряженные с этим, как само собой разумеющиеся, богатство и всемогущество.
— Ты, я слышал, пишешь рассказы? — так ранит он меня.
И я:
— Нет, нет, я об этом ничего не знаю.
Подобно тому как колдуны, исполняя ритуальный танец, вызывают дождь, — снуют с рассвета алкоголики по дворам и переулкам, материализуя своей энергией бутылку. Та же доля и мне — что еще? Я — сломан! Ничего, кроме правды! Как это будет? Воспоминания о предыдущем дне, предыдущей пьянке. Планы на текущий день. Поход к пивному ларьку. Идиотский разговор с идиотами. Завершение его: по рублю? День. Бутылки и закуска. С охмелением пробуждается озлобленность. Или так, по этапам: 1) Любовь ко всему сущему. 2) Ненависть ко всем и вся. 3) Вселенское горе. Где-то существует друг или был да это Юрка жившие в разных домах мы даже спали вместе да я сбегал ночью из дома тихонько вылезал через окно в сад крался и проникал на соседский участок Юрка ночевал на чердаке в сарае я подымался к нему мы курили и говорили всякие пакости я рос без отца мне нравились мышцы на Юркиных предплечьях. Да, существует еще кто-то, вроде как приятель: он льет гипсовых будд, используя для технических нужд репродукции «Джоконды». Если повезет, будут девочки. Может быть, будет жена. Пьяный, я изгоняю из дома жену. Девочка — очевидно, подруга жены. Мы выползаем из квартиры поодиночке. Мы забираемся в подвал. Вернее всего, мы наслаждаемся друг другом в парадной. После этого — добавка алкоголя у формовщика будд. Беседа. Думы о похмелье. А потом, что будет потом? От нее будет пахнуть, как от запревшей тряпки, зубы желты и поломаны, она радостно улыбается, заискивая, — нальют ли? Да, изо рта пахнет, как из недр уборной. И зубы, они ведь коричневые, и сточены, как у крысы на закате жизни.
Хочу чтобы все это оказалось каким-то страшным сном кошмаром я ведь никогда не болел слыл самым здоровым среди сверстников это потому что мама всегда предупреждала у меня развитие болезни как что заболит так она сразу спросит буду ли я есть таблетку я соглашался и ел прямо жевал а теперь предложи мне таблетку ни за что я ее просто выброшу.
Ржавые (наверное) цепи, что же еще; качаясь, звучат, и стон их, пульсируя по звеньям и опоре, передается камню и земле и маятником отмеряет мое забвение. Из всех движений ума и тела, что ведомы мне, отличаю направленное в мою сторону — кто? Зачем? Неизвестно. Вибрация, и только. Неуверенность, но рвение. Что же все-таки? Я жду, давно жду. Помню. Но что в том? Если бы сейчас... Ближе. И вот уже ясно: ко мне. Вариться в кипятке, пожираться муравьями — что это мне, отведавшему землю? Приди! В обмен на все муки — миг встречи. Что сказать? О чем? Что такое страх? О, эти грязные подошвы, шорох замшелых листьев, суета насекомых в кипе их и все то, что дальше, до меня, — как преодолеть, как сообщиться с фигурой, тень которой мазнула ультрамарином траву и камень? Остановись! Замри: слышишь? Я видел, как падала звезда, я загадал!
1981
АТТЕСТАТ
Пятилетний, в коротких штанишках на помочах, я шествую по Невскому. Рядом, конечно, должна шагать мама, мы всегда вдвоем: она посвящает мне все свободное от заработка время и даже то, что неизменно отведено третьей ипостаси — разносчицы телеграмм. Тогда я, обняв утомленную шею, поблескиваю глазами с ее плеча.
Если я не оседлал маму, то рука моя должна храниться в ее ладони, но я ощущаю землю и свою незакрепощенную кисть — где ты? Однако бедра женщин, которые обычно наплывают на мое лицо, стремятся к равновесию значительно ниже линии горизонта — здесь что-то неладно.
Я внимательно вглядываюсь в асфальт, хотя желание мое — всмотреться в прохожих, но, зная, что единый взгляд толпы примагничен ко мне, я прижимаю подбородок к груди и зыркаю по сторонам...
— Не пиши от первого лица, — отмечая пренебрежение — не свое — читателя (она ранимее меня!), с кривой усмешкой наваливается на спинку кресла тетка. Рука ее стиснута коленями, ноги вибрируют.
Когда пальцы мои, нащупав клюкву, давили ее, лицо изображало муку, а после, когда рука подносила содеянное к глазам, я плакал.
— У тебя опять получится вопль, — осязает волосы тетка: часть их заплетена в косички, отдельные участки завиты и — проседь, проседь. Ребенком я окрестил это империей...
Здесь было кафе: мать кормила пирожными, звучали сказки (непременно поучительные), официантка Тася, гардеробщик — инвалид с культей, замененной в будущем протезом, и улыбка его (улыбочка), и голос: «Видите...»
Я сидел на потертом стуле и прикидывал сумму, на которую потреблял: угощение качественнее общепитовского, но и дороже — его много. Появлению продуктов аккомпанирует табло калькулятора — оно люминесцирует, мне не избежать огненных цифр; 2 яйца, традиционно диетические — 13х2=26; в меню добавляют за варку и сервис, а подсовывают, убежден, по 9 коп., в столовой неизбежно минимум 30, вместо 18, а это, считай, еще одно можно проглотить, да на 3 коп. хлеба, или так: на копейку соли, на две — хлеба... соли, кстати, хватило бы на месяц, а с мучным тоже нечестно, буханку за 14 копеек кромсают на 20 кусков и каждый оценен в копейку, да еще начисляют по 3 коп. за два куска.
Я сидел на потертом стуле и вновь истязался испытанным ранее, когда мялся в очереди у стен кулинарии, мялся и читал судьбы. Когда мы двигались неспетым строем, мне вдруг стало жутко от всего, включая винтики на прилавке-холодильнике: фурнитура тоже оказалась причастна. Стало жаль себя, когда увидел все как оно есть на самом деле: пиратский глаз кассира, вдавленные, тройные, квадратные подбородки, куцые, будто об одной фаланге, пальцы, сжавшие мешки полиэтиленовые импортные с рекламой джинсов и автомобилей, кошелки холщовые (СССР) с мочащимися голозадыми детьми...
Я не уверен, что не присутствую в данный момент в некоторых прельстивших взор зданиях. Я, смотрящий, придирчив: здесь изменить цвет и ликвидировать четвертый, надстроенный, этаж — он нарушает гармонию.
Я, находящийся в домах, одинок и грустен: здесь кишит народ, бал, мне вроде бы весело, но я обманут, ее — нет, хотя, стоящая, не она ли? Щурюсь, догоняю во внутреннем дворе (статуи, фонтан), останавливаю и изучаю — нет; здесь — ни души, я — затворник, мотается пес, таранит руку, это — апогей скорби, и я готов зарыться в собачью шерсть, но — нельзя, я под окном незримых и вновь понимаю, что мне не пять, а близко к тридцати, и пока (надежда!) я не вывел категорию: мечтатель или неудачник.
Активно изучаю присутствующих. Это — две аспирантки, прижавшиеся к стойке у заветного окна; они читают допоздна, делят яблоко, спят вместе; асимметричный дипломант: поклевывает девиц («неплохо»!), перетасовывает бумаги, наслаждаясь не только укомплектованностью материала, но и проникая заодно в женскую физиологию; потряхивает ворохом (пощупывая аспиранток), снова перекладывает; невидимые инспектора отдела кадров под защитой плексигласа затаились (как щуки) в промежностях шкафов и сейфов.
— Скажите, мне имеет смысл ждать? — громко и никому, пощелкивая пальцами над рабочим местом инспектора 030.
— Есть право у человека в туалет отлучиться?! — басом (деланным) различается в неистовстве сирени (и это в самом сердце канцелярии!) опустошенное за ночь лицо.
В детстве я мечтал стать сумасшедшим — сумасшедшие не чувствуют боли. Жениться на медичке? Только не это! Я полагал, что меня настолько угнетет медицинская практика супруги, что я не изыщу ресурсов для половой жизни. Второе место завоевала работница УВД или КГБ. Третье могла бы заслужить государственная бюрократка.
Похаживаю энергично, не позволяя усомниться ни людям, ни мебели, ни самому духу делопроизводства в своей бодрости и решимости.