Скоба просится в туалет. Я тоже не прочь, но они могут заподозрить в этом намерение убежать, и я остаюсь в нерешительности.
Мент вводит толстуху с алкогольно-проститутским брюхом и мужичка-сутенера. Толстуха матерински оглядывает аудиторию. Мужичонка (такими обычно изображают шпиков III отделения) ищет правильный стиль поведения.
Прощупывание и ликвидация шарфов и шнурков.
— Да ты думаешь, я из-за такого пустяка на суицидную пойду? — сценически оскаливается толстуха.
Ее приглашают в маломерную камеру.
Приводят Скобу. В коридоре маячит баскетбольного ГОСТа экзекутор, в штатском. Прикрывает дверь. «Инспектор уголовного розыска».
Скоба просится домой. Менты потешаются над его наивностью. Скоба возмущается. Ему грозят рукоприкадством. Табличка «Инспектора...» изменяет проекцию вместе с дверью. Выглядывает низкорослый экзекутор в штатском. Скоба просится в камеру. Женщин перебазируют в просторный карцер. Скобу вкупе с сутенером — в малогабаритный.
Я заявляю насчет туалета. Ассистент препровождает меня. В дереве высверлена дыра. Пусть он подойдет, приблизит глаз, а я ткну... пальцем.
Возвращаясь из гальюна, различаю гул ударов. Кого-то уже пустили в обработку? Шум несется из большой камеры. Наверное, Люся с толстухой преподают уроки смирения сердечнице. Нет, это она сама колотит сапогами в дверь и поносит ментов.
Несовершеннолетних по одному отпускают. Поклоны благодарности.
— А можно вернуться на концерт?
— Оттуда вернешься сюда!
Мальчиков из коридора запускают в холл. Сидящий негромко общается с каждым.
Выпускают Скобу. Урожай из комплекса сократился пяти человек. Девица, дзюдоист, Скоба, некто пьяый и я.
Из камеры стук. Брезгливая маска толстухи. «Она сейчас задохнется». Мент забегает в камеру и за меховой ворот выволакивает, будто нашкодившую кошку, девицу. Она блюет влет. Мент запинывает ее в клозет.
Богатырь продолжает меня исследовать. Он прохаживается наискосок по дежурке, облокачивается на стойку у стола младшего по чину. Под галифе колышется бабье бедро.
«Слушайте, мы же русские люди!» Нет, не так. «Ребята, я могу вас спасти!» Не то. «Сейчас вы скоты, но я...» Ну уж!
Не пора ли вытянуть фант одной из теорий. Например, о том, что человечество группируется на три части: волки, овцы и всеядные. Так что же, овца? Или волк на псарне? Тогда натянем поубедительнее кудрявую шкуру.
Мой теперешний арсенал? Сугубо диверсионные атрибуты: зрение, слух, память. И — голос. Разумеется, после, когда выберусь из выгребной ямы.
Меня, в целом, утешает мой дар, у большинства нет и этого, так чем же им оплатить заботу?
Богатырь манит пальцем из-за слюнонепроницаемого плексигласа. С ученической готовностью и собачьей покорностью захожу в отсек. Он сидит (живот между колен) — я стою.
Богатырь: Как же ты так?
Автор: Да я ничего, собственно, не нарушил. Я просто:
Богатырь: А это?
Автор: Он не разобрался в ситуации. Разве я похож на хулигана? Я практически вообще не пью. Да чтоб я когда-нибудь позволил себе что-то такое...
Богатырь: А это?
Автор: Она очень спешила, и ей было не до объективности. Вы понимаете, я ведь не гопник из подворотни. У меня семья, дети.
Богатырь: Сколько?
Автор: Двое.
Богатырь: Деньги на штраф есть?
Автор: Как назло одна мелочь.
Старший по чину рвет рапорт. Я рад.
Богатырь: Подойди к нему. Запиши со слов и отпусти.
Автор: Спасибо! (Поклон.) Спасибо большое. Вы не представляете, как я вам благодарен.
Я не видел его лица. Я повернулся спиной и подошел к младшему по званию.
Он: Сядь.
Я (уклоняясь от перегара): Спасибо.
Он: Вокинжеков Петр Владимирович.
Я: Валерьевич.
Он: Пятьдесят третьего года рождения, проспект...
Я: Так точно. Квартира двести восемьдесят пять.
Он: И не стыдно тебе?
Я: Ужас как стыдно, буквально готов повеситься. Вы знаете, я ведь ничего не совершил. У меня брат в МВД служит. Я всегда уважал милицию. Я и работаю рядом с Речной милицией. Со мной в группе ребята из Речной учатся. Меня в жизни никуда не забирали.
Он: Где учишься?
Я: В Речном училище.
Он: А если сообщим о твоем поведении?
Я: Так я же...
Он: Придешь в среду.
Я: На собеседование?
Он: Да, принесешь.
Я: Что, характеристику?
Он: Слушай, мы же мужики. Я по закону обязан тебе согласно рапорта оформить на пятнадцать суток за хулиганство.
Я: Да я же только...
Он: Я там не был. Ты все понял?
Я: Сколько?
Он: Ну уж ты сам подумай. Только никому не говори, что здесь был. Жене не говори.
Я: Да что вы, она умрет, если узнает. В среду во сколько подъехать?
Он: Когда сможешь. Мы сутки дежурим. Если меня не найдешь, отдашь ему. Все равно кому, понял?
Я: Да.
Он: Только никому не говори.
Я: Да что вы, конечно, зачем же я буду трепаться? Вы меня так выручили, спасибо сердечное. До свидания.
Он: До свидания.
Я: Спасибо вам.
Еще раз прощаюсь с Богатырем. Трое задержанных сидят на спаренных стульях. Девица дремлет в карцере. Я прощаюсь с ассистентом. Я на пороге.
Младший по чину благодетель — в дверях: «Так ты все понял? Никому не говори. Жене не говори. В среду придешь». Китель распахнут. Мерцает папироска. Меркнут погоны. Я удаляюсь.
У них отсутствует чувство меры. Они алчны. Я даю, он возмущается, топочет ногами, составляет с Богатырем документ, и вдвоем напрягают меня возвести взятку во вторую степень.
«Из-за случая нельзя обвинять систему», — начинает мама. «Сколько раз мы тебе внушали — ни во что не вмешивайся», — ворвется в исповедь сестра.
Может быть, сходить в церковь? А если священник куплен? Так оно наверняка и есть.
Обратиться в «Человек и закон»? Все синхронно изложить. Со мной отправятся сотрудники. Снабдят меченой купюрой. Я вручу ее одному из двоих. Лучше младшему, поскольку он, наверно, обычно сшибает. Младший сразу расколется. Что у него за душой?
Сейчас же поеду в Большой дом. Или предварительно проконсультироваться с адвокатессой? А нельзя ли найти опеку в лице клуба? Что, если сейчас позвонить жене, чтобы она телефонировала в отделение, поинтересовалась, где я: якобы вместе ходили на концерт и кто-то ей сообщил там или позвонил после, что я задержан.
Может быть, не носить денег и просто все забыть?
Может быть, использовать сюжет? Неудача или удача? Не я ли маялся отсутствием за последние недели «творческих командировок»? Ожидаемая в отделении плата — это как бы за билет. То, что не ублажил слух «Землянами», — не напоминание ли о миссии?
Философствую далее: я действительно, хотя абсолютно символически, отстранял мента. Он, как представитель власти, осерчал. Составление им рапорта — следствие злобы и непорядочности. Подпись униформистки под документом понятна: менты — ее опора, хотя, с другой стороны, она-то уж видела мою невиновность. Череда милиционеров до приезда в отделение, в общем-то, ни при чем. Дежурные — даже спасители, если не наврали мне относительно законных последствий рапортишек. Пятнадцать суток, пожалуй, не обязательны для развития темы.
Может быть, никого не вовлекать в мою новеллу, покорно сунуть ментам бабки и постараться забыть. Меня разве мало унижали?
Я уступаю вам копченую колбасу и Пугачеву, уличные термометры и Розенбаума... Я готов... Я.. Это все их. Что не зачислено еще в ряд потребления и дефицита: эпилепсия, инакомыслие, самоубийство? Я должен был: умереть там, в бытовке преступников, или позже, в отделении, или еще позже, на реанимации, или в загородной канаве.
Да, я не могу свыкнуться с мыслью, что должен за них молиться, — мне хочется их убивать!
Такой маленький домик, эдакий теремок-модерн, и сколько в нем вершится судеб! Я не в силах испепелить отделение взглядом, я даже не в состоянии обречь мафиози на инфаркт.
Аквариум комплекса светится между насаждений парка. Я, оказывается, совсем рядом, но почему-то задаю вопрос о местонахождении метро курсанту-артиллеристу. Я делаю это робко, потому что боюсь теперь любой формы, боюсь, боюсь, боюсь...
Хмельная семейно-родственная группа — и я сторонюсь: всякое может произойти, а второй тур повлечет увеличение тарифа.
Автобус объезжает корону комплекса. Перед конечной остановкой салон заполняют истерично-веселые люди в алкогольно-приподнятом настроении. Дым и перегар. Мат. «Ты хочешь воспринимать отрицательное — сознайся в этом». — «Нет, я не пристрастен. Взгляни, они из ада».
Финиш. Исторгнутое общество ничтожно по сравнению с лавиной, уминающейся в метро. Старательно огибаю желтые ограждения. Толпа всасывает меня. Менты с мегафонами координируют напор человеческой массы. Любой из них полномочен выволочь меня из людского потока.
Властное лицо контролера. Гомон, толчки, запахи, сиплые записи второго отделения. Я наказан. Так же, как в пионерлагере — «Никакого кино!», как в ПТУ — «Останешься натирать полы!» Я поставлен лицом к стене. Руки... Куда же деть руки? Приближается величественный фас за полусферой стекла. Заминка схода.
Я располагаюсь в непешеходном углу. Я намерен дождаться Длинного. Между прохожих мелькает азиатское личико мента. Он не забывает о моем присутствии. Периодически к поездам проходят менты. То-то славно будет в их череде опознать исходного.
Поток редеет. Азиат закончил обеспечение посадки в последние двери состава без инцидентов и проволочек. Насупротив меня прислонился пьяный постовой, отпущенный на продолжение зрелища. Он неуверенно на меня смотрит. А если признает врага? Пережидаю еще один поезд, чтобы избежать попутчика с ментовским удостоверением. В вагоне рядом со мной устраивается кавалер сердечницы. Встреченные свидетели моей драмы, да и вообще все — словно бы актеры, которые возвращаются после спектакля.
21 число. Ночью мне снятся манипуляции с телом сердечницы. Менты близки к оргазму. Их натруженные на чужих скулах кулаки сомкнуты в «замки». Сердечница напоминает подвесной мост между двумя бастионами. Ассистент изнемогает на стреме. Внезапно — весенний маршрут. Не мудрено — там я был как бы свободен. Во всяком случае, ощущал себя старшим братом. Мы отстаем с матерью от автобуса. После не найти отель. Лейпциг или Карл-Маркс-Штадт? Квартира однополчанки. Мать нервничает. Гимназия в Воронеже. Произвожу акробатические этюды перед детворой...