ойное траты сил. Впрочем, химера. Траектория гарды, глазок реверса, два кило картошки и когда-то: «А что ты сделал?» Истеричное переключение режима ролей — я, может быть, успею? Тени учителей, но ни тишайшего звука. Мы, в общем-то, так же немы. Через лед тысячелетий я кричу себе: мальчик, сюда нельзя! Я узнал тебя, ты всегда разный: я запоминаю лицо, но оно меняется, я настаиваю на прежнем облике, но что я против вечности?! Ты — новый, твой рот разведен: я хочу к тебе! Я знаю! Именно это — когда-то и я... Но вот уже годы — лишенные иммунитета рецепторы вселенной... Если бы фигура, что удаляется от меня прочь, могла вернуть мое детство — как бы я бежал за ней, гнался, шепча уже просьбу: «Верните меня, умоляю, назад, навсегда!..»
— Сколько вы пишете? — Меценат дружелюбен и ироничен. Я — не препятствие и не конкурент. Ему приятен долг редактора и гражданина.
— В среднем по сто страниц в год. — Я вспоминаю, как фантомы образов терроризируют домочадцев: вопли детей, жертвенный взгляд жены, максимальный выход магнитофона.
— И все в стол? — Меценат протягивает мне руку с карусели истории литературы. Что почетнее: восседать на картонных фигурках, отрывать «контроль» или вращать аттракцион?
— Вы разве не вкурсе? «Да и нет не говорите, белое и черное не берите». — Я не жду иного регламента нашей встречи. — У меня была публикация на Западе.
— А, что-то припоминаю. — Он словно бы изучает меня, собираясь отвесить крамольную фразу. — Ну, это вы, что называется, шагнули одной ногой.
Когда тебе выколют глаза, отрежут уши, вырвут язык, отсекут нос и ампутируют пальцы, тогда ты окажешься «один к одному» в когорте созревших. Я бы залез на вселенскую колокольню и бил в набат. Оглохший от звона, я различил бы рой фигур. Они стремятся на зов, неся свои идеи и раны, — окружение неустанно калечит их, пытаясь лишить нетривиальности и превратить в себе подобных.
— Автору необходимо иметь обратную связь. — Я всматриваюсь в собеседника, и он замечает: мне кажется, он загримирован под традиционную клоунски-патриотическую маску.
— Я ее имею. — Мой взгляд обращается в окно и в небо. Редактор улыбается. Я не удерживаюсь и вновь вперяюсь в актера.
— Это, конечно, замечательно. Мало кто может подобным похвастаться, но, надеюсь, вы не станете меня уверять, что на ваши литературные труды материализуются рецензии или что ваши небесные покровители ниспосылают хоть какие-то гонорары. — Беллетрист выбил свой шар и готов дать фору.
— Я не стану отрицать нужды, которую испытываю, и страстей, которые утоляются посредством денежных вкладов. — Если откровенность не обезоружит, то, во всяком случае, доставит мне радость. — Но я не в силах выдоить из себя ни строчки, пригодной для печати.
— А вы не пробовали обратиться к сказке? — Самбистский финт. Передо мной полое пространство. — Я убежден, что у вас это. должно получиться.
Возможна ли помеха в сочинении сказки? Переименовать, зашифровать — я останусь при своих и буду опубликован. А не взяться ли за гражданскую тему? Настрочу хвалебный очерк о ПТУ или о благородной роли моего предприятия?
Язык оказывается неподвластен разуму, и я начинаю хаять «сегодняшний день».
— Вам не приходилось жить за границей? — вроде бы издалека начинает собеседник. — Вы знаете: оттуда, особенно из малых стран Европы, совершенно иначе видишь нашу страну. Здесь этот контраст даже трудно вообразить.
Мне очень хочется согласиться: это действительно так — я истощен отрицанием. Я допускаю, что мы оба страдаем за Родину. Но идеи наши, возможно, подразумевают только единый эпилог, а в динамике не имеют ничего общего.
— Я был бы счастлив, если бы мы с вами как-нибудь посвятили несколько часов хождению по городу и я бы мог вам показывать и говорить: «Это — плохо», так же как и вы в свою очередь открывали бы передо мной здоровое и светлое: «Это — хорошо!» — Я провоцирую партнера на бросок для последующей контратаки.
— Мы лучше сделаем наоборот, вы будете говорить: «Это — хорошо!» — а я буду говорить: «Это — плохо!», и вы попробуете меня разубедить. Я — на лопатках.
На секретер, как доверчивые птицы, пикируют издания о всех видах загрязнения Мирового океана. Количество нулей за арабскими цифрами критично для восприятия не более, чем кольца табачного дыма, — мне не осознать того, что катастрофа — не угроза будущего, а факт настоящего. Общение с экологами и юристами убеждает, что имеющие полномочия не имеют стремления к спасению природы, а имеющие эти стремления, соответственно, не имеют полномочий; трагедия в том, что мало кто всерьез относится к перспективе иссякания пресной воды, нарушения теплового режима и прочих необратимых процессов.
Мой масштаб мал — восславить родное предприятие, впрочем, может быть, ославить? Проработав более пяти лет, я составил мнение о стиле работы кормящей меня фирмы. Будучи вахтенным по вагон-бытовке, я докладывал с разных объектов сводки о выполнении различных видов работ. «Собрано два кубометра наплавного мусора» — это когда ни один рабочий не покидал за день бытовки, разве что с целью добычи вина. «Мусор уничтожен», — завтра уже никто не докажет, что сегодня государство безоглядно облапошено.
Освоив обязанности рулевого-моториста, я более емко оценил деятельность конторы глазами плавсостава. «Нагружено пять шаланд», «Отошли на свалку грунта...». Теплоход остается стоять около пустых шаланд — земмашина в неисправности, — «голубой рейс».
Считая путь до свалки лишней обузой, коллеги с более мощного теплохода сбрасывают дноизвлеченный грунт ниже Охтинского моста. Мы с капитаном ухарски улыбаемся: «Россия».
Хвалебная статья завершена. Остается предъявить руководству, далее — Меценату, — он передает в журнал, — и я склоняю голову навстречу лавровому венцу. На базе публикации можно сделать сценарий, а в жанре беллетристики развить сюжет в повесть или даже в роман. Таким образом я введу в заблуждение миллионы людей.
Отбор фактов производственной деятельности скомпоновал коллаж вредоносности предприятия. Однако предприятие — это люди. Итак, я должен обозначить на их биографии клеймо, соответствие которого судьбам многих людей столько раз отрицал; клеймо, которое само по себе было атрибутом расправ над здравомыслящими деятельными людьми; я должен произнести летальный дуэт слов — «враги народа».
Единственная организация, которая создана для очистки водного бассейна, не выполняет рапортуемых объектов. Она обманывает государство, провоцируя его на обман других стран.
Враги внутри и вовне. Не сам ли народ — свой собственный враг? Кто заставляет спиваться миллионы людей? Кто заставляет их расправляться с последними здравомыслящими? Ответа я не знаю!
Как реально заставить контору выполнять то, что сейчас является приписками? Руководство не может не понимать безвозвратности для гидросферы каждого дня фальсификаций. Что поставило их в условия, когда попираются первостепенные права во Вселенной — права природы? Боязнь ответственности за здравомыслие?
Адресовать мои выводы в столицу? Но на каком этапе они попадут к заинтересованному лицу? Вернее всего, конверт станет бумерангом в рамках города.
Так что же предпринять? Пойти доложить? Кому?
Когда мой дед обнаружил спорынью в муке, отправляемой в Сибирь для питания армии, то, как ответственный для пробы, дал соответствующее заключение. К его удивлению, отравленный груз ушел и был подготовлен новый.
Как отчетливо вижу я упырей и оборотней и недоумевающего деда: «Товарищи!..»
Он не согласился с ситуацией и, как патриот (хотя из «бывших»), отправился сообщить «куда следует». Все связи его матери — фигуры значительной — оказались тщетны. Милостью было сообщение статьи. Во время баллотирования на ответственный пост она отказалась от должности, аргументируя: «Мой сын объявлен врагом народа». Она, конечно, выполняла все то, что входило (и не входило!) в обязанности отторгнутого чина, потому что коллектив не обнаружил должного человека, поскольку подобные — убывали.
Сознание того, что сюжетом я обязан геноструктуре, вызывает во мне сумбур: я не верю в то, что меня искренне могут беспокоить вопросы экологии и экономики, я не хочу стать жертвой, я пытаюсь спасти мир от катастрофы, мое дело только писать, да, но — о чем?
3. КОРОЛЕВА РОПШИНСКОЙ
Портвейн не в первый раз печется о моей половой функции. Его потребность в оргазме нейтрализована алкоголем. Нынче он сулит мне амплуа соглядатая — гостей двое. Парень, вероятно, курсант: он заботится о физической оболочке — ежедневный заплыв, солнечные ванны, бег. Спутница — очевидная блудница: глобальный распад дискоординирует речь и ориентацию. Портвейн познакомился с ребятами на пруду. Он, конечно, не планировал купание, ему было приятно выпить под аккомпанемент пляжных тел.
— Сейчас мы служивого выгоним, я обесточу питание, а в темноте ты ее сразу тащи к себе. — Отсутствие передних зубов провоцирует меня считать его ребенком. Нарушение дикции искажает команды, непонимание которых может повлечь неправильное исполнение, что, в свою очередь, на ходу чревато аварией и, может быть, даже затоплением плавсредства. Впрочем, я уже изучил диалект Портвейна и знаю, что некоторое журчание означает «отдать швартовы», а определенной интонации цыканье с бульканьем — «замени на штурвале». Обанкротившийся мозг подвержен бреду. — А мы сейчас куда идем? Ну, да.
Капитан пытается нащупать твердую почву.
— Ты ведь знаешь, что я всегда от и до, и если что, то только ко мне. — Веки захлопываются, раздается храп, Портвейн дает крен и валится набок, глаза полуоткрыты, но очевидны только белки, он обобщает свою биографию: причины старения «3-Д6», способ изготовления браги и прочее, подсознание разматывается, как рулон рубероида.
В сепии отцветающей ночи курсант не смог разглядеть должным образом исходные данные объекта. Теперь он поеживается и проверяет взглядом, свободен ли выход. Капитан пытается обойтись с гостьей по-свойски, но раздается шлепок и лай: она пресекает тактильную фамильярность и матерится. Курсанта как дым вытягивает по трапу на верхнюю палубу.