Цветков и сам увлекся: он рассказал и о надпочечниках и об их гормоне — адреналине, который повышает кровяное давление.
— Секреция, то есть выделение адреналина, — говорил он, — увеличивается при боли, при сильном возбуждении — в момент боя, опасности, при спортивных или трудовых соревнованиях, при особо напряженной работе. Благодаря этому человек или животное проявляет невероятную для него в обычное время силу, неутомимость, Теперь даже впрыскивают адреналин в тех случаях, когда надо побороть утомление: например, вьючным или верховым животным при длительном переходе, если нельзя сделать привал.
И, словно читая лекцию, Цветков продолжал:
— Задумывались ли вы, друзья мои, вот над чем… На земном шаре примерно два миллиарда людей. Но своих знакомых я отличу везде, если только не совсем забыл их. По каким признакам мы узнаем людей?
— По чертам лица, по росту, — сказал Гущин.
— По голосу, — добавила Елена Михайловна.
— По цвету глаз, волос, — вставил охотник.
— Все это верно, — заметил Цветков. — Можно указать и другие индивидуальные отличия: сложение, походку. Поется же в песне: «Я милого узнала по походке…» И, знаете, все эти различия зависят от работы желез внутренней секреции. Вот я, например, рыжий, вы — черный. Это все зависит от работы щитовидной железы. Но дело не только в этом: щитовидная железа имеет огромное значение для здоровья. Например, если действие ее очень усилится, человек заболевает Базедовой болезнью — она назвала по имени врача Базедова, который впервые ее описал. Тяжелая это болезнь! Щитовидная железа опухает, дыхание учащается, сильно изменяется обмен веществ, глаза выпучены. Больной всегда возбужден.
— А лечат эту болезнь? — спросила Елена Михайловна.
— Лечат, конечно. А вот если слабо работает щитовидная железа, тогда, пожалуй, еще хуже: человек становится кретином, идиотом.
Затем Цветков рассказал о том, как академик Рашков добился искусственной линьки птиц тем, что кормил их щитовидной железой других животных. У птиц после линьки перья опять вырастают, им снова дают щитовидную железу, и перья опять выпадают, так что в течение года получается несколько «урожаев» пуха и пера.
— Вы представляете себе, — сказал Цветков, — что это значит для птицеводства нашей страны! Как это повышает сбор пуха и пера!
— Вполне понятно, — сказал Якушев. — Наука — самое великое дело.
Беседа затянулась далеко за полночь, и Якушевы настояли, чтобы гости остались у них ночевать.
— Незачем вам блуждать ночью по незнакомому городу, — сказал Сергей Иванович.
Елена Михайловна приготовила москвичам постели на тюфяках из свежего сена.
Лежа в постели, Гущин вдруг спохватился:
— Зря остались!
— А что? — спросил Цветков.
— Надо бы телеграмму послать в редакцию…
— Утром успеешь.
— Послушай, Юра, — помолчав минуты две, снова начал Гущин, — а могут найти новые, пока еще неизвестные железы внутренней секреции?
— Почему же нет?
— Ты знаешь, что самое привлекательное в науке? Что ей нет конца. Она — как в сказке волшебный кошелек: только вынешь из него монету, а в нем уже шевелится другая.
— Это не в сказке, а в басне Крылова.
— Пусть в басне. Подумай, как интересно: разрешили научную задачу, сейчас же из нее вытекает другая. Получается неисчерпаемое богатство, как с тем кошельком.
— Да будет тебе философствовать! Спи наконец! — начал сердиться Цветков. — Ведь хозяев разбудим!
Утром после обильного завтрака Якушевы проводили гостей до калитки. Цветы переливались на солнце всеми красками, и на них блестела еще не просохшая роса.
— Да вы художник, Сергей Иваныч! — сказал Гущин, любуясь садом.
— Есть немного, — серьезно ответил Якушев.
Как только друзья пришли в гостиницу, Гущин, не поднимаясь в номер, послал телеграмму в редакцию:
«Существование лысых уток подтвердилось. Продолжаем розыски».
III. В горле Белого моря
— Ну, что ж мы будем делать дальше? — спросил Гущин, как только они вошли к себе в номер.
— А ты как думаешь?
— Думаю, что надо ехать дальше на север. Ведь оттуда летят птицы.
— Пожалуй, ты прав. Но мне необходимо связаться с Рашковым. Предупредить его, что моя командировка может затянуться.
— Еще бы! Ведь здесь мы узнали только, куда направить поиски, а этого мало.
— Правда, не очень мало, но не все.
— Ну, и что ж ты думаешь делать? — повторил Гущин.
— Спрошу хозяина.
Цветков вызвал Рашкова по междугородному видеофону. На экране показалось широкое лицо академика, его доброжелательно-насмешливые глаза и густые русые волосы с сединой. Он с большим интересом выслушал Цветкова.
— Ну, конечно, — сказал он, — след найден, грешно было бы не идти по нему дальше. Командировку вашу придется продлить. А как ваш спутник?
— Его не нужно уговаривать. Он горит желанием, — ответил Цветков.
— Понятно — на то он и газетчик. Вот что, Юрий Михайлович… Помните, я вам говорил о Миронове?
— Это председатель рыболовецкого колхоза?
— Да. От него недалеко наши рыбные и тюленьи хозяйства. Я там бывал, и он хорошо меня знает. Уверен, что он охотно вам поможет. Поезжайте к нему.
Севернее его колхоза уже ничего нет, он находится на самом берегу моря.
— Отлично, Николай Фомич, рад буду с ним познакомиться.
— Может быть, там вы найдете разгадку. Запомните: Миронова зовут Сергей Петрович. Ну, желаю вам… ни пуха ни пера!
— То есть уток без пуха и перьев? Спасибо, Николай Фомич.
Гущин обрадовался, когда узнал, что им предстоит побывать в рыболовецком колхозе; это было ново для него. Он сообщил в редакцию о том, что они продолжают поиски. Потом забежал к Путятину, но не застал его: репортер выехал в район по срочному заданию. Гущин оставил ему записку, в которой сообщал о беседе с Якушевым и о дальнейшем путешествии.
На следующее утро Цветков и Гущин вышли на маленькой станции железной дороги. Это была конечная станция на берегу моря. День был тихий и прозрачный. Над необъятным простором моря сияло голубое небо без единой тучки. Только похожий на клочок облачка, еле видный днем месяц затерялся вверху. Здесь было уже не так жарко, как в Ильинске.
Вплотную к морю подходила ровная зеленая гладь тундры; на востоке, у самого горизонта, темнела длинная цепь холмов.
Колхоз оказался близко от станции. Это было большое селение с крепкими бревенчатыми домами. Затейливая резьба украшала наличники окон, на крышах скучали в неподвижности нарядные флюгера. Посредине улицы друзья усидели странное сооружение: гладкие столбы, соединенные перекладинами, а поперек перекладин длинные жерди. К ним были подвешены крупные рыбины, связанные попарно хвостами.
Около этого сооружения сидел на лавочке очень древний старик. Несмотря на теплый полдень, он был одет в меховые сапоги и тулуп. Старик задремал на солнышке, но при появлении незнакомцев сразу пробудился и стал смотреть на них с откровенным детским любопытством.
— Сторожишь рыбу, дедушка? — обратился к нему Цветков.
— А как же, — сказал старик, — треску сторожим. Вишь, елуй[3] для рашкерки[4]. На елунцах — палтухи, — старик указал на перекладины, а потом ткнул в длинную, метров в десять, жердь, — на палтухах решетины[5] висят. Как бы собаки не сцапали… А вам кого? — вдруг спросил он.
— Нам председателя, — ответил Цветков. — Где бы его найти?
— А вот он сам, — сказал старик.
На крыльцо нового дома вышел человек небольшого роста. На его выцветшей гимнастерке виднелись одна желтая, две красные нашивки и две планки с цветными полосками орденских ленточек.
Приезжие подошли к крыльцу.
— Сергей Петрович Миронов? — обратился к нему Цветков.
— Точно. А вы кто будете и откуда? — спросил председатель.
У него был тот же окающий говор, что и у Якушева.
Цветков назвал себя, сославшись на Рашкова, затем познакомил председателя с Гущиным.
— Ученику славного Николая Фомича привет и почет! — обрадованно сказал Миронов, явно гордясь знакомством с академиком. — Как же, бывал он у нас.
Вам, товарищ журналист, тоже интересно будет познакомиться с нашей работой.
— Еще бы!
— Вот что, Сергей Петрович, — сказал Цветков, — мы к вам по особому поручению Николая Фомича.
— Отлично! — ответил Миронов. — Чем надо — помогу.
Он пригласил их в дом. Тут помещалось правление колхоза. Пройдя через большую комнату, где несколько человек щелкали на счетах, гости вошли в светлую угловую комнатку. Там у стен стояли две аккуратно застланные койки, в одном углу — одностворчатый книжный шкаф, а в другом — знамя из темно-алого бархата с густой золотой бахромой. На столе лежало несколько брошюр.
— Это у вас красный уголок? — спросил Гущин.
— Нет, комната для приезжающих, — ответил Миронов. — У нас тут не красный уголок, а целый клуб есть. Сейчас вас будут кормить обедом, — добавил он без всякого перехода.
— Спасибо, Сергей Петрович, мы недавно в поезде основательно закусили, — возразил Цветков. — А не выслушаете ли вы нас сначала? Есть у вас сейчас время?
— Говорите, говорите!
Цветков рассказал, зачем они приехали.
— Вам такие утки не попадались? — спросил Гущин.
— Нет. Не встречались. Так вот вам охотник говорил, что эти птицы летят с полуночи. А сегодня как раз с нашей брюги пойдет в море дрифтер…
— Что с чего пойдет? — не понял Гущин.
Миронов засмеялся:
— С непривычки наших поморских слов не поймешь. Брюга — это пристань по-вашему. А дрифтер — тоже москвичам в новость. Судно, которое тянет плавные сети. Пойдет дрифтер на полночь. Если эти птицы вправду с той стороны летят, — кто знает, может, вам и повезет. А потом я думаю, что вам поплавать интересно будет.
— Конечно! — согласился Гущин.