— Этот доход, Марко, не хуже другого дохода. Думаешь, в Риме ваш папа поступает иначе? И все ваши эти кардиналы?
— Э!
— Молчу, молчу, молчу. Марко, нам пора по домам — скоро закат. Рад был тебя видеть, приветствуй свой дом и свое селение, да благословит их Всевышний.
— И тебе доброго пути, старый мой друг Исаак, гладкий ты лис. Только одно скажи напоследок. Почему ты только сейчас стал скупать такой товар?
— Не стал бы никому говорить, Марко, но тебе скажу по старой дружбе. Грядут новые дни. Я чувствую, брюхом чую, что Константинополю не устоять. Скоро добрые латинские христиане отберут город у добрых греческих христиан и половину из них перережут. И тогда на рынках Венеции будет очень, очень, очень много римских древностей по очень низкой цене, и торговать ими буду не я. Надо же теперь поторопиться бедному еврею!
Адриатика вечно пахнет ветром и травами, солью и солнцем. Приходят и уходят войска и царства, но даже ненастным осенним днем сушеные лаванда и чабрец возвращают частицу солнечного лета. До зимы далеко и до новых побед крестового войска, а пока легкие и теплые дожди играют в догонялки, горы синеют глубже и вечер приходит раньше, и кто не был жаден до чужой добычи, найдет и на самом маленьком островке товар по сердцу. А если откроется на Земле торговля доходней торговли святынями — мы, если будет угодно Всевышнему, отправимся по этому следу.
Дом. История Лазаря
Лодка под парусом скользила по теплым лазоревым водам почти без звука, горы нехотя раскрывали свои ложбины, словно со сна ворочались в постели. Морские брызги хранили тонкий запах лаванды, шалфея и мяты — или это их одежда впитала на горном берегу ароматы местных трав? И можно было только удивляться, почему боги пожелали отдать римлянам скучный западный берег Адриатики, а самая красота на ее востоке досталась варварам. Но может быть, именно для того, чтобы римляне пришли и сделали ее своей?
Юст рассказывал по дороге, сколько нынче собрали винограда, оливок и пшеницы, сколько запасли меда и трав, сколько рабов работает в поле и скольких прикупил он по случаю в Эпидавре Иллирийском[22], где как раз недавно были торги. Много ли домашних рабов нужно воину, который привык к лагерям и походам?
А вот к морскому делу Марк совсем не привык. Выбираясь на причал, не рассчитал шага, чуть не свалился в воду на потеху встречающим. С трудом удержал равновесие, взмахнув руками, и крепко приложился кистью о железную скобу причала, широко так, увесисто. Аж губу закусил от боли, взорвавшей сустав на пальце — как раз на том, где Спутница. Смешно сказать — пройдя войну с батавами, самого себя чуть не покалечить почти на пороге собственного дома.
На причале их встречал еще один человек лет сорока в римской тунике — хромой, седой, со шрамом на всю левую половину лица (и как только уцелел глаз!), и род его занятий нетрудно было угадать. Удар кулаком в грудь, вскинутая в приветствии рука (а на ней кожаный браслет легионера и два пальца слегка искривлены):
— Марк Аквилий, десятник Пятого Македонского Луций Габиний по прозвищу Симон приветствует тебя!
— Сальве! Я не знал, что здесь стоит часть Пятого Македонского, — почти и не морщась от внезапной боли, отчеканил Марк.
— Всего лишь сторожевой пост. Остров слишком незначителен. После Иудейской войны я мог выйти в отставку по ранению, но посуди сам — какой из меня теперь земледелец? Знаю только военное ремесло, еще не начала расти у меня борода, когда я надел калиги — обувь легионера. Так что теперь я тут. Маленький сигнальный пост, всего пять человек. Два таких же увечных ветерана и двое (тут его голос заметно окислился) вспомогательных из местных. Вот на той горе. Всегда рады видеть тебя, Марк Аквилий! Ты расскажешь нам о битвах Четвертого Македонского.
— А вы мне — о подвигах Пятого. Мне говорили о взятии Иерусалима, но зимними вечерами обязательно хочу узнать об этом от тех, кто был там в деле.
Всякий, кто воевал с батавами в германских лесах, привык следить за малейшим движением сбоку и сзади. И Марк не мог не заметить этого горького вздоха со стороны, где стояло несколько рабов. Длинный и худой мужчина с кудрявой бородой, поседевшей совсем не по возрасту, старательно смотрел себе под ноги. Рабы нынче опять подешевели — добыча в Иудее была богатой.
— Ты всегда будешь желанным гостем в моем доме, Луций!
И вполоборота бросил Юсту:
— Мои рабы, полагаю? Покажи.
И Юст чуть суетливо подвел господина к его выстроившейся собственности и начал с поварихи. По всему было видно, что эта добродушная тетка средних лет, чуть полноватая и веселая, ночует в его комнате. Она родилась в этом поместье, ремесло освоила с юных лет, а теперь поодаль стояли две ее маленькие дочки и помощницы. Звали ее Стряпуха, как нельзя кстати.
Помогать ей должна была молчаливая рабыня-иллирийка по имени Рыбка, купленная на распродаже разорившегося имения в материковой Далмации. Пока в доме не было господина, Стряпуха справлялась одна — по правде сказать, других рабов и вовсе не держали, Юсту во всех смыслах ее хватало. Но как можно было встречать римского всадника без должной подготовки? Пришлось закупаться.
Рядом стоял огромный и неуклюжий Дак — подсобная рабочая сила: дров наколоть, воды натаскать. Он, понятное дело, был из Дакии[23], только что приобретен в Эпидавре вместе с двумя другими рабами. Дак был выбран словно бы специально в напоминание Марку о боях на Рейне — пленник, захваченный на войне и едва говорящий на латыни.
Двое других новых рабов были как раз из Иудеи. Скорбный худой садовник, которого назвали Черенком, и молодая девушка с глубоким свежим шрамом на правой щеке (военная добыча часто так выглядит). Волосы у нее были неожиданно светлые для иудейки, а на шее висели бусы из бирюзы — и как только никто не отобрал по дороге! Она должна была убирать в доме, и Юст еще не придумал ей имени. Вроде как подходили Метелка или Чистюля, но имена эти не шли к тонким рукам и лицу, изящному даже со шрамом.
— Как тебя звали в отеческом доме? — спросил Марк. Девушка ему глянулась, и он уже задумался, что взять такую в наложницы было бы неплохо — для тех самых долгих зимних вечеров. Рассказы о битвах, подогретое вино с травами и такая вот девушка. А что, вполне сносно, хоть и не Город.
— Щуламит на языке моей матери, или Эйрена по-гречески, господин. — Она избегала смотреть ему в лицо.
Он усмехнулся. Сразу два имени для такой мелкой, невзрачной девчонки… Что за баловство.
— Юст, почему ее продали как уборщицу? Уверен, за нее бы заплатили дорого содержатели веселых домов.
— Не захотели, Марк, — улыбнулся тот, — что-то там не так. Шрам, наверное. Для простонародья слишком красива, для богатых слегка порченная. И сама, говорят, не хочет, а кому ж это приятно, одним насилием брать? Это не сладко. То есть в походе годится, наверное (он мечтательно улыбнулся), но не в своем же доме.
И тут же поправился:
— Не думай, господин, я не пробовал. Она ведь твоя, я к ней не прикасался. Что она дева, это мне торговец сказал.
Девушка только задышала чуть чаще, а Черенок опять глубоко вздохнул.
— Что так страдаешь, Черенок? — усмехнулся Марк.
— Господин, мое имя Элеазар, сын Йосефа из колена Левия, — ответил он на безупречном греческом, — а греки называли меня Лазарем.
— Черено-ок, — протянул Марк, — ты теперь раб. Учи латинский, Черенок, а то грек у меня уже есть, да и к чему мне тут разглагольствовать по-гречески? Это римская земля. Здесь говорят на латыни.
— Прости, господин, я говорю и на латыни, но не так хорошо, — перешел тот на язык своего господина, — я знал, что ты человек книжный и знаешь греческий, я боялся оскорбить твой слух своими ошибками в римской речи. Еще я говорю на священном нашем наречии и на простом арамейском.
— Ходячая библиотека, — усмехнулся Марк, — но у нас уже есть Филолог. Юст, а почему его не продали в секретари?
— Болтлив и все время вздыхает, — ответил тот, — в саду ему самый раз. Садовую работу знает, я проверял. А грамотных рабов нынче переизбыток, их много там взяли, этих блаблазаров из колена чего-то там такого. И все как один книжники.
— Хорошо, Черенок. А зачем вздыхаешь?
— Я молю нашего Бога даровать тебе, господин, долгие годы жизни, счастья и благополучия и твоему помощнику Юсту вместе с тобой. Ты избавил сестру мою Шуламит от позора.
— Что? — опешил Марк, — она тебе сестра?
— Она тоже из дочерей Авраама, Исаака и Иакова.
— Ваши родословия мне без надобности. Вы из одного дома?
— Из дома Иакова, господин, но я впервые встретил ее на рабском рынке в Эпидавре.
— Ты обязательно расскажешь мне каким-нибудь зимним вечером про своего бога, чем отличается он от наших, и про этих людей, которых называешь своими отцами, — может быть, у вас, иудеев, их и правда по нескольку человек. Говорят, вы поклоняетесь ослиной голове, так что все может быть. Но мне стало любопытно, как попал ты сюда?
— С твоего позволения, господин, буду говорить по-гречески, это… трудная история.
— Используй язык греков, но оставь их вечную болтливость. Будь краток.
Филолог недовольно хмыкнул, конечно.
— Благодарю и постараюсь. Я, мой господин, происхожу из колена Левия (я понимаю, что это тебе не очень важно, но без этих подробностей мой рассказ будет неполон), которое служит в святилище нашего Бога в Иерусалиме. Но Бог наш прогневался…
— Подробности отношений с вашим богом оставь вашим жрецам. Я понял, что ты один из них. Попал в плен при взятии Иерусалима?
— Немного сложнее, мой господин. Боюсь, что те из моих собратьев, которые остались в городе, убиты почти все. Еще перед тем, как воинство Тита Флавия сомкнуло свои ряды перед городскими стенами, я был отправлен из нашего святилища с небольшим поручением…
— Лазутчик? — лениво спросил Марк.