Мэри бросилась нам навстречу, с ней были Филип-младший и Фейс. Мэри была в простеньком хлопчатобумажном платье, лицо и руки покрывал загар. Она была ровесницей Филипа, худощавая, как и он, двигалась по-молодому, легко; она не то чтобы поблекла, но как-то высохла за прошедшее время, а выражением глаз стала еще больше походить на мужа.
Ах, как она рада меня видеть, ну просто замечательно! Она быстро поцеловала меня, но не успел я ответить ей тем же, как она уже выговаривала Фейс, крепко схватившейся за материнскую руку и пребывавшей в крайнем смущении. Затем, одарив Филипа лучезарной улыбкой, Мэри сказала, что «папа и мама» — имелись в виду наши родители — собирались заглянуть после ужина, что она купила в деревне двух цыплят к воскресному обеду, кстати, и в воскресенье они тоже собирались заглянуть, как бы не запамятовать, а Джон первый раз у них, — все же как она рада меня видеть! — и она надеется, что после Нью-Йорка их жизнь не покажется мне слишком простой, что выгляжу я прекрасно, что нам пора идти, нет, все-таки Джон очень неплохо выглядит, и она надеется, что Филип не забыл зайти к Пирсам, и что ей так хочется услышать все-все про Островитянию!
С той же энергией она разместила нас во взятом напрокат автомобиле, и мы поехали по уходящей вдаль песчаной дороге. Росшие по обочинам сосны источали влажный вечерний запах смолы. Пахло морем.
Домик был новый. Стоял он на небольшом холме над укромной бухтой, позади высились сосны. К северу и к югу вдоль фестончато вырезанного берега, тоже на взгорках, виднелись похожие домики. Вместе с домом Филип приобрел десять акров земли. Сразу за домом располагалась конюшня для верховой лошади, где стояли и дрожки, а на берегу, на красивом песчаном пляже, — купальные кабинки.
Домик был неоштукатуренный. Большая комната, куда вы сразу же попадали, служила одновременно и гостиной, и детской, и библиотекой, и комнатой для музицирования — словом, всем, кроме кухни и столовой. Наверху находились спальни и оборудованная по последнему слову техники ванная. Спальни были большие, и потому их было всего несколько.
— Пока Алиса еще не приехала, ты можешь занять свободную комнату, — сказала Мэри, — ну а потом устроим тебя вместе с маленьким Филом. Видишь, как все просто. Летом мы стараемся жить попроще. Мы оба решили, что штукатурка лишит дом простоты и безыскусности.
— Он не проще, чем те, к которым я привык в Островитянии.
— Ты должен мне все про это рассказать. Не беспокойся, переоденешься попозже. Спускайся сразу.
Я слышал, как она о чем-то говорит с Филипом в соседней комнате, как бродят внизу дети, звенит посуда на кухне. Над письменным столом зажглась электрическая лампа. Предметы личной гигиены наличествовали в полном наборе. Но мне недоставало уединенности, я не хотел, чтобы меня слышали, не хотелось слышать чужие звуки и голоса. В этом доме я ощущал себя как в клетке. Стены островитянских домов были толще. Кроме тех моментов, когда хозяйствовали совместно, как то случилось в Верхней усадьбе, каждый в своей комнате жил словно в отдельном доме. Обстановка здесь тоже сводилась к минимуму и была даже, пожалуй, более сподручной, удобной, однако недостаток уединенности сводил на нет все остальные достоинства. Чужие жизни назойливо вторгались в вашу своими звуками…
Вечером того же дня в экипаже, принадлежавшем гостинице, где они остановились, приехали родители. В окружении сыновей — Филипа и Джона — и жены старшего они сидели на веранде. Внуки наверху уже спали. Встреча получилась немногословной, однако объединяющая нас теплая, глубокая привязанность казалась почти осязаемой. Столь сильного чувства Островитяния изменить не могла. Основной новостью и соответственно предметом общей беседы вначале стало мое пребывание в Нью-Йорке. От меня потребовали отчет по всей форме, и я переживал из-за того, что он может не удовлетворить моих слушателей. Бóльшую часть рассказа я уделил отношению дядюшки Джозефа и его обещаниям. Разумеется, об этом не следовало бы говорить, но сидящие рядом со мной имели право знать все.
Сыновнее чувство подсказывало мне, что родителей больше всего интересует, во-первых, надежным ли было мое финансовое будущее, и, во-вторых, доволен ли я работой. Насчет первого успокоить их не составило труда, что же до второго, то я не придумал ничего лучшего, чем описать свой рабочий день, добавив, что работа всецело поглощает меня. Доволен ли я на самом деле и буду ли доволен впредь — этим вопросом я пока не задавался. Дабы дополнить картину, я пересказал несколько сложившихся в процессе работы ситуаций, чувствуя, как постепенно краснею, настолько внимательно, затаив дыхание, они слушали меня. Наконец я не выдержал и замолчал.
— Как странно видеть тебя бизнесменом, — сказала мама.
— С удовольствием бы еще посидела и послушала, — сказала Мэри, — но тогда утром вы останетесь без завтрака.
Отец спросил Филипа про книгу и вышел взглянуть на нее.
— Джон, — сказал брат, — ты должен ответить мне на многие вопросы, которые уже давно меня мучат. Ты — первый бизнесмен из Нью-Йорка, оказавшийся в моей власти. Так что ответь по совести: как ты думаешь, справедливы ли все те обвинения против большого бизнеса, которые теперь можно услышать на каждом шагу?
Я щедро поделился с ним своими скудными знаниями.
Родители ушли. На веранде снова появилась Мэри и, усевшись поудобнее, сказала:
— Теперь, — причем в голосе ее слышалось «Уф, наконец-то!», — теперь я могу спокойно поговорить с Джоном.
— Наверное, уже поздновато, — заметил Филип.
— Мне не хочется спать, да и Джону, по-моему, тоже, — ответила Мэри едва ли не умоляющим тоном.
— Конечно, Мэри, с удовольствием. Сна у меня ни в одном глазу.
— Завтра будет не до разговоров, — сказала она. — Кухарка совсем взбеленилась, жалуется, что на нее навалили столько работы, как будто она раньше не знала. Прости, Джон, но ты — свой человек, и я от тебя ничего не скрываю. Придется мне помочь ей и сходить за мороженым. Папа и мама будут завтра к обеду, а днем мне нужно съездить в клуб узнать программу мероприятий на будущую неделю. Вечером мы все собираемся на ужин к Бедлоу, и еще у меня стирка.
— Тем более… — начал было Филип.
— Милый, — откликнулась Мэри, — сегодня тоже был сумасшедший день, и лучше всего сейчас переключиться на что-нибудь совсем, совсем другое.
— Ты безнадежна, — вздохнул брат.
— Нет, я не безнадежна, Филип! Но уж точно стану такой, если не буду позволять себе хоть ненадолго расслабиться.
— Думаю, тебе лучше всего лечь и хорошенько выспаться.
— Я не хочу ложиться! Расскажи мне об Островитянии, Джон! Надеюсь, там-то хоть женщинам живется полегче?
Я сказал, что проблем с кухаркой в Островитянии просто не может быть, так же как там нет клубов, куда нужно ездить узнавать о мероприятиях, а продукты не приходится привозить издалека. Мэри слушала, пропуская то, что я говорю, через собственный опыт. Разговор стал конкретнее и, похоже, не собирался скоро заканчиваться.
Филип был явно недоволен.
— Всего за одну ночь не обсудить, — нервно вмешался он.
— Я хочу знать все до мельчайших подробностей, — заявила Мэри.
— Цельного представления у тебя так и так не сложится.
— Сложится, если Джон задержится еще ненадолго, — ответила Мэри и тут же спросила, как у островитянок обстоят дела со стиркой. Я сказал, что стирают они реже, одежда у них проще, и к тому же они ее не гладят. А что до самой стирки, то она мало чем отличается…
— Мэри, — сказал брат, — уже начало первого!
— Что ж, — отозвалась Мэри, — мой господин и повелитель призывает меня, и я обязана повиноваться. Сдается мне, что женщины в Островитянии работают не меньше нашего, но это не стоит им таких усилий.
— Знаешь, Филип, — сказал я, — а ведь у Мэри сложилось цельное представление.
Мэри встала, и Филип обнял ее за плечи.
— Завтра продолжим, — сказала на прощание Мэри и вышла вслед за мужем, выключая по пути свет.
Оставшись один, я внезапно подумал о других различиях, и сердце мое учащенно забилось. В Островитянии родители, у которых двое сыновей, причем один женатый, вели бы совместное хозяйство, объединенные алией. Там отец не стал бы, подобно моему, ворчать и принимать в штыки то, чем занимается его сын, мать — поняла бы своего ребенка, и, собравшись вместе в счастливом семейном кругу, равно заинтересованные в одном и том же, мы не спеша вели бы беседу, не чувствуя никаких преград и барьеров. Там — работа моей жены не отличалась бы столь резко от моей. Наттана справлялась с тележкой для перевозки камня не хуже любого мужчины. Ее братья помогали Эттере на кухне.
Филип и Мэри сами создали себе разделение труда. Мэри распоряжалась воскресными делами, что отнимало у нее весь день, в то время как Филип приглядывал за детьми, которые до того целую неделю были под присмотром матери. Но воскресенье являлось исключением. На протяжении всей недели заботы мужа и жены почти не соприкасались.
Купаясь перед обедом, минут пять мы с Филипом обсуждали эту проблему. Мэри, запыхавшаяся, присоединилась к нам. Филип сказал, что хочет, чтобы и она искупалась. Одна из обязанностей, которую ей следовало исполнять неукоснительно, состояла в том, что она — его жена.
Мэри заявила, что было бы прелестно, если бы муж и жена могли выполнять какую-либо работу вместе, но конкретных идей у нее на этот счет не появилось. Она пыталась реально представить это себе, но обобщения ей явно не давались.
— В целом, — подытожил Филип, — я думаю, что у нас все устроено наилучшим образом. Я специалист в своей области и зарабатываю деньги, а у Мэри — свои заботы.
— Мне приходится так много всего делать, что я уж точно не специалист ни в чем, — сказала Мэри.
— Ты специалист в очень многих вещах, Мэри. Жизнь сложна, и человек, который ни в чем не разбирается, просто не выживет. Если бы мы с Мэри половину своего времени занимались не своим делом, то это дело и наполовину не делалось бы так хорошо, как сейчас.