— У меня кто-то был, — игнорируя слова Симона, густо пророкотал он и, позабыв обо всех, схватил с подоконника пластмассовую вазу.
Тряхнув и мощно дунув в нее, якобы почистил, налил в неё чаю. Иван вспомнил, что вазу ему подарили лет десять назад, и она никогда внутри не мылась. Но предупредить не успел.
— Интересно, — задумчиво проговорил Симон, брови его заломились. — Я посмотрю, кто там у тебя был… А что-нибудь?..
— Не было там ничего! Перевернули вверх дном, порвали всё и попортили!
Дон Севильяк пил огромными глотками, не обжигаясь крутым кипятком. При этом сопел как паровоз под парами и упрямо избегал смотреть на Ивана. Он явно был расстроен, и как ни старался казаться если не равнодушным, то хотя бы спокойным, его по-рачьи выпуклые глаза, мимика и жесты выдавали с головой.
Иван встревожился.
— Что-нибудь произошло? — осторожно поинтересовался он, уверенный в своей причастности к событию.
Дон Севильяк отвернулся.
— Нет… Пока нет. — Симон прищурил один глаз, будто прицеливался, посмотрел в сторону Ивана долгим взглядом. Привычным движением потёр колени ладонями. Вытянул губы в трубочку и пожевал их. — Впрочем… — что-то решив про себя, заключил он, — вскоре я тебе, Ваня, кое-что расскажу, а пока что это… несколько преждевременно. — Он помолчал и, словно отбросив все мысли о случившемся с доном Севильяком, отрубил: — Успеется!.. Пока поговорим о другом. Итак, Ваня, Сарый будет жить у тебя. Слышишь, Камен?
— Как не слышать? — пробормотал Сарый, выхлёбывая, наверное, двадцатое блюдце чаю. — Вас послушаешь, так лучше здесь отсидеться. Да и КЕРГИШЕТ всё-таки… Интересно. Но сам знаешь, как оно бывает.
Симон недоверчиво хмыкнул.
— Проследи, Ваня, чтобы он на улицу пока не выходил. А чтобы отсюда куда-нибудь не улизнул, никакой обуви, как я тебе уже говорил, ему не давай. Знаем его… Впрочем…
Симон на некоторое время замолчал, чем воспользовался Сарый.
— Ну, что ты говоришь? — отбился он от наговора и налил себе новое блюдце.
— То и говорю. А это вот, Ваня, на твоё и его кормление.
Так и сказал — на кормление, и подал Ивану толстенную, листов на пятьсот, пачку денег. Крупными купюрами.
От их вида у Ивана, не привыкшего к таким суммам, появилось смутное подозрение о деятельности всех этих ренков и вертов, в том числе сидящих рядом с ним.
Выросший в достатке, он, тем не менее, цену деньгам знал. Поэтому отметал все выгодные, как некоторым казалось, предложения для получения легких деньжат, самих плывущих в руки во время внезапно наступившей в стране неурядицы в обществе и экономике. Боялся скатиться до животного состояния нувориша.
Потому он, беря у Симона пачку, замешкался. Симон заметил его состояние.
— Бери, Ваня, — сказал он твердо. — Мы твоё, мягко сказать, негативное отношение к ним знаем и одобряем. Но этими не брезгуй. Они того не стоят… Эти деньги чистые, если хочешь, и не связаны ни с какими тёмными делишками или преступлениями.
— Сразу видно, зарплата, — съязвил Иван, не зная как ему поступить в данной ситуации.
Дон Севильяк, похоже, позабыл уже о своих бедах и от предположения Ивана о зарплате загоготал. Сарый от неожиданного грохота выронил блюдце и, обжёгшись горячим чаем, подпрыгнул.
— Без ехидства не можешь? — осуждающе покачал головой Симон. Повернулся к дону. — А ты прекрати!
Дон Севильяк сразу остыл. Он смотрел на товарища, рот его ещё был открыт для хохота, но ни один звук не вылетал из него, словно их там, глубоко в горле, придавили, заткнув все выходы.
— Да, Ваня, это зарплата. В основном, Сарыю за твоё обучение. И плюс твоя стипендия. Устраивает?
— Вполне, — промямлил Иван. — Спохватился: — Что я с такой уймой делать буду?
Симон, вдруг, простецки почесал затылок, что совершенно не вязалось с его аристократичной внешностью и поведением.
— Найдёшь. Питайся сам и корми Камена, как следует, обнови гардероб… Что ещё? Ну, перестань, Ваня. У нас такие ставки. — Симон встал. — Нам пора. На днях к вам ещё заглянем, посмотрим, как тут у вас идут дела. До свидания, Ваня! Камен… Ты должен его научить как можно быстрее.
— Быстро, знаешь, что делается? — сварливо откликнулся учитель.
— Всё-таки, от тебя многое зависит.
В дверях Симон обернулся:
— Ни пуха, ни пера!
— К чёрту! — без энтузиазма поддержал его расхожей фразой Иван. Настроение у него ухудшалось с каждой минутой.
Сарый продолжал пить чай и после ухода Симона и дона Севильяка, потребляя немеренное количество сахара.
«Вот куда пойдут деньги», — подумал Иван с неприязнью.
Уроки ходьбы во времени
День и ночь в представлениях Ивана слились в единое понятие, так как Сарый не признавал ни их различия, ни времени вообще.
Вначале ученик дурел от его выходок, бестолковых и бессистемных, с его точки зрения, занятий и знаний, которыми его пичкал учитель. К таковым относились:
аутогенная гимнастика, так её называл Сарый, а ещё — предваряющей;
плоские анекдоты из жизни давно умерших людей, от которых, анекдотов имеется в виду, Сарый был в восторге;
гипнотические сеансы, когда у Ивана раздваивалось сознание не оттого, что это как-то воздействовало на него, а от занудности учителя и его веры в свои возможности на этом поприще;
уроки тарабарского языка ходоков во времени, быстро выученного Иванам, отчего Сарый не мог успокоиться и пытался начинать всё с начала;
основы каких-то несуществующих географий, топографий и тому подобное, не всегда понятное, но всегда легко осваиваемое учеником.
Кроме того, от его бесконечных чаепитий, разглагольствований и беспардонного поведения.
Ивану к тому же начинало казаться, что Сарый не спал вовсе и к этому же принуждал ученика, хотя на самом деле, ходок во времени только и делал, что спал подобно сурку зимой, но урывками и беспорядочно. Иван привык и знал свои потребности спать без перерывов часов восемь, только тогда он чувствовал себя человеком в силе, способным неутомимо ходить, бегать, работать, не злиться по самому незначительному поводу, воспринимать любой сложности информацию и кое-что соображать.
Каждый раз, когда, по мнению Сарыя, наступало утро, вне зависимости от часа суток, он поднимался с постели. В течение нескольких минут проводил необычную разминку. Так он называл медленное своё исчезновение из поля видимости — вначале его тщедушная фигура светлела и становилась схожей с изображением на негативе, выцветала и, просуществовав мгновение размазанной серой тенью, смешивалась с окружающим воздухом и пропадала, как будто её никогда и не было в комнате. Проходило несколько мгновений, он появлялся, проделывая всё в обратном порядке.
Поначалу его разминка Ивана слегка волновала, он переживал за Сарыя, потом попривык, справедливо считая, что у каждого свои недостатки. Если учителю нравится поступать именно так, то, какое дело до этого ученику?
Однако недели через две-три, Сарый, как у них теперь повелось, повелительно почирикивая, объявил Ивану, дабы он внимательно следил за его странными упражнениями, а не кривил рожу от занятий. Так и сказал — рожу. К тому времени от недосыпания, постоянных упрёков и оскорблений, занятий языком ходоков во времени, возникшем ещё тогда, когда люди и говорить-то не умели по-настоящему, и всякой другой нелепицы, Иван был доведён, как говорится, до ручки и безо всякого умысла пропустил мимо своего помутнённого сознания повеление учителя.
Это был тяжелый день в его жизни. В Афганистане, даже в бою, было легче. Там враг, с тобой друзья, а тут…
— Таких ослов, — капризно повизгивая, кричал учитель, тряся заметно пополневшими щеками, — нужно учить переходу из настоящего на дорогу времени как щенков плаванию. Бросить в воду на глубину — и всё! Жить захочет, выплывет. Кретин!.. Бестолочь!.. Межеумок!..
Другие звания, присваиваемые учителем ученику, следует оставить в стороне, дабы не поощрять иных к их произнесению.
Иван стал следить за его разминкой. И что же? Поток оскорблений не только не уменьшился, но приобрёл новые краски и эпитеты. Как только и кем только он не был обозван…
Однако удивительным было не отношение учителя к нему.
Удивлению достойно было то, как это он, Иван Толкачёв, вечный поборник личной свободы, терпел словесные выпады и щелчки в свой адрес? Если бы ещё всего какой-то месяц назад ему сказали, что кто-то покусится на его личность и будет себе позволять такие высказывания, а с его стороны не последует отпора, то он бы нашёлся, как доказать обратное… А сейчас беспрекословно соглашался с учителем и вместе с ним сам себя считал именно таковым, и ни на йоту лучше. Более того, он старался неукоснительно исполнять его прихоти и в этом, порой, даже находить удовлетворение. Ему иногда даже казалось, что он плохо выполняет наставления учителя и неправильно оценивает его выкрутасы.
Итак, он стал следить за утренними (в кавычках, ведь это могло быть в любое время суток, а не утром) развлечениями учителя. А тот наговаривал ему одно и то же: — и тупица, мол, ты, и в школе тебя надо драть было, а то, что его ученик осёл, дубина и лентяй, так это перешло в разряд милой ласки доброго папаши, любовно журящего нерадивое своё дитятко.
Прошла ещё неделя. У Ивана не было времени вздохнуть, осмыслить происходящее: — недосыпал, что-то делал по указке Сарыя, поил его чаем, бегал в магазины за едой…
С едой и беготнёй по лавкам — беда! Учитель ел за пятерых. И сколько бы не приносилось домой еды, её хватало от силы на день.
Выглядело это так: в магазин вбегает взъерошенный, плохо выбритый, с провалившимися от бессонницы глазами и высохший от трудов человек, одетый кое-как (дважды босиком, на позднюю осень, глядя, а однажды — без брюк), и, рыская безумным взглядом, покупает всё съестное, что подвернётся под руку, и засовывает в громадную сумку.
Слава об Иване быстро распространилась по округе. Всякий пытался поздороваться, разрешали ему бесцеремонность. Один раз Иван слышал, как кто-то многозначительно сказал: «Гений!» Два раза: «Изобретатель!» И много раз: «Парень с приветом, а здоровый. С ним лучше не связываться…»