<…> Впрочем, третий кандидат был Мережковский, и он также несомненно больше заслуживает Нобеля, чем Бунин, ибо, если Горький — эпоха, а Бунин — конец эпохи, то Мережковский — эпоха конца эпохи, и влияние его и в России и за границей несоизмеримо с Буниным, у которого никакого, вчистую, влияния ни там, ни здесь не было. А посл[едние] новости, сравнивавшие его стиль с толстовским (точно дело в “стиле”, т. е. пере, которым пишешь!), сравнивая в ущерб Толстому — просто позорны. Обо всем этом, конечно, приходится молчать. Мережковский и Гиппиус — в ярости. М. б. единственное, за жизнь, простое чувство у этой сложной пары»[20].
Мысль о политической ангажированности Нобелевского комитета прозвучала и в «Литературной газете» за 1933 год: «В противовес кандидатуре Горького, которую никто никогда и не выдвигал, да и не мог в буржуазных условиях выдвинуть, белогвардейский Олимп выдвинул и всячески отстаивал кандидатуру матерого волка контрреволюции Бунина, чье творчество, особенно последнего времени, насыщенное мотивами смерти, распада, обреченности в обстановке катастрофического мирового кризиса, пришлось, очевидно, ко двору шведских академических старцев»[21].
Второй серьезный конкурент Бунина — писатель, поэт, эссеист Дмитрий Сергеевич Мережковский. Впервые его кандидатуру выдвинул академик, специалист по истории русской литературы Нестор Котляревский в 1914 году, вероятно, в связи с выходом 24‑томного издания Мережковского, а потом до 1930‑го его никто не номинировал. С 1930 по 1937‑й его номинировали ежегодно. Неизменным номинатором был славист из Лундского университета С. Агрелл, который до 1933 года выдвигал Мережковского вместе с Буниным, а после награждения Бунина, вплоть до своей смерти в 1937‑м, продолжал выдвигать Мережковского.
Мережковский был известен в Европе. Его трилогию «Христос и Антихрист» перевели на французский язык сразу после издания на русском, и она пользовалась популярностью у европейских читателей. Европейские издатели пытались интерпретировать творчество Мережковского как продолжение традиции Генрика Сенкевича, награжденного в 1905‑м. А в 1903‑м Мережковский издал книгу «Толстой и Достоевский» и благодаря ей предстал в глазах французских читателей как духовный восприемник русских писателей, известных на Западе.
О высоких шансах Мережковского на премию свидетельствует и тот факт, что французские газетчики взяли у него интервью в 1932 году, за неделю до объявления лауреата[22].
Есть вероятность, что Нобелевский комитет так и не присудил премию Мережковскому из-за того, что тот переусердствовал в создании репутации писателя-пророка: «То всерьез, то саркастически журналисты утверждали, что в 1910 году он предсказал русскую революцию, а в 1933‑м — новую мировую войну…»[23].
Помимо Бальмонта, Бунина, Горького и Мережковского, на Нобелевскую премию по литературе в 20–30‑е годы ХХ века номинировали белогвардейского генерала Петра Николаевича Краснова, а также писателей Ивана Сергеевича Шмелёва и Марка Александровича Алданова.
П. Н. Краснов, хоть и известен как военный, занимался литературой и публицистикой. В 1926 году его выдвинул известный филолог и славист Владимир Францев. Но больше имя Краснова в связи с Нобелевской премией нигде не появилось.
Писатель и православный мыслитель И. С. Шмелёв, эмигрировавший из России, становился номинантом в 1931 и 1932 годах. Его творчеством восхищался немецкий писатель Томас Манн: он выдвинул Шмелёва на Нобелевскую премию в 1931‑м[24]. В сопроводительном письме было написано: «…я счел возможным также предположить, что если комитету может быть угодно когда-нибудь присудить премию русскому писателю, то в этом случае мне хотелось бы назвать имя Ивана Шмелёва. То политическое обстоятельство, что он принадлежит к парижским эмигрантам как решительный противник большевизма, можно оставить в стороне или учесть в том, по крайней мере, смысле, что он живет во французской столице в большой нужде. Его литературные заслуги, по моему убеждению, столь значительны, что он предстает достойным кандидатом на присуждение премии. Из его произведений, которые произвели сильнейшее впечатление на меня и, смею думать, на мировую читающую публику, назову роман “Человек из ресторана” и потрясающую поэму “Солнце мёртвых”, в которой Шмелёв выразил свое восприятие революции. Но и ранние его новеллы, написанные до катастрофы (например, “Неупиваемая чаша” и “Любовь в Крыму”), достойны пера Тургенева и определенным образом свидетельствуют в его пользу»[25].
К этому времени Шмелёв был уже известен не только среди русскоговорящих читателей, но и зарубежной образованной публике. К январю 1931 года вышло 28 изданий его произведений на 12 языках и готовились новые.
В тот же год на премию выдвигались Мережковский и Бунин. Шмелёв решил побороться за звание нобелевского лауреата, хотя и не очень верил в успех. Он отправил четыре книги своих произведений и письмо в Швецию профессору Лундского университета, слависту С. Агреллу, который ранее представлял к Нобелевской премии Бунина и Мережковского. Агрелл не ответил. Также Шмелёв отослал книгу и письмо С. Лагерлёф, лауреату Нобелевской премии 1909 года, которая тоже горячо восхищалась «Солнцем мёртвых», но его кандидатуру на Нобелевскую премию она не поддержала[26].
Шмелёв написал письмо своему хорошему знакомому — профессору и ректору Лейденского университета Николасу ван Вейку, который ценил писателя настолько, что включил его произведения в учебную программу Лейденского и Амстердамского университетов. Ван Вейк выразил сожаление по поводу того, что Шмелёва нет в списке номинантов; свое письмо он направил в 1931 году, только в феврале, поэтому рассматривать кандидатуру решили в 1932‑м. Шмелёва поддержал и его друг, православный философ Иван Ильин.
Несмотря на то что в 1931 году премию не получил ни один из русских писателей, отношения между Шмелёвым и Буниным ухудшились. Об этом косвенно свидетельствует такая запись в «Грасском дневнике» Галины Кузнецовой, возлюбленной Бунина: «Уверена, что Шмелёв, который разводит о ней такую патоку, если бы хоть раз вздумал перечесть Чехова, постеснялся бы потом взяться за перо. Его потонувшая в блинах, пирогах Россия — ужасна»[27].
Заметным номинантом на Нобелевскую премию стал М. А. Алданов — прозаик, публицист, создатель нового типа исторического романа, эмигрировавший из России после того, как власть захватили большевики. По воспоминаниям современников, Алданов был одним из самых известных писателей-эмигрантов не только среди русскоязычных, но и среди иностранных читателей. Ни один из русских писателей не был номинирован столько раз, сколько Алданов — с 1938 по 1957 год 13 раз: девять раз его номинировал сам Бунин, четыре раза публицист Самсон Соловейчик.
Именно Алданов хлопотал о выдвижении на премию Бунина, и последний, получив ее, стал хлопотать об Алданове. Инициатива исходила от самого Бунина. Алданов написал ему по этому поводу: «Я никогда не просил бы, если бы вы сами это первый не сделали»[28].
Выдвигая Алданова на премию в первый раз, Бунин удивительно лаконичен. Он лишь просит за коллегу по цеху, не раскрывая ни его личности, ни творчества, вероятно, полагая, что его просьбы и в таком виде достаточно: «Господа академики, имею честь предложить вам кандидатуру господина Марка Алданова (Ландау) на Нобелевскую премию 1938 года. Примите мои уверения в совершеннейшем к вам почтении»[29].
Правда, через пару дней после этого письма, видимо, с подачи самого Алданова, Бунин дослал в академию приложение на 16 страницах, в котором составил краткую биографию номинанта, подчеркивая его либеральные взгляды, не позволившие остаться в России, а также список произведений. Он даже приложил англоязычную справку из «Британской энциклопедии», в которой Алданов был назван литературным наследником Достоевского и Толстого.
Рецензент Алданова, славист Карлгрен, в разные годы выдвижения писателя, в своих отзывах, с одной стороны, давал высокую оценку писательскому мастерству, с другой — каждый раз настаивал на том, что проза Алданова имеет только периферийное значение для эмигрантской среды. Вероятно, по этой причине Алданов так и не стал нобелевским лауреатом.
Советские писатели и Нобелевская премия
С 1933 года, когда номинировали Горького, советских писателей не выдвигали до послевоенных лет. После Второй мировой войны игнорировать Советский Союз как страну-победительницу стало невозможно. Английский филолог и философ Исайя Берлин, работавший в 1947 году в посольстве Великобритании в Москве, так описал новую политическую атмосферу: «Выдающаяся храбрость и жертвенность советских людей в войне против Гитлера подняли во второй половине 1945 года волну симпатий к Советскому Союзу, заглушившую во многом критику советской системы и ее методов. Повсюду в мире люди горячо стремились к взаимопониманию и сотрудничеству»[30].
Первым в 1946 году номинировали Бориса Пастернака; и снова в 1947‑м. Тогда же член Шведской академии Генри Олссон впервые выдвинул Михаила Шолохова. И Шолохов, и Пастернак были к тому времени широко известны на Западе, а потому их выдвижение представлялось закономерным. О популярности Шолохова в Швеции писала руководству еще в 1934 году А. М. Коллонтай: «Из литературных сил мне представляется, что кандидатура Шолохова здесь находит некоторый отклик. Его читают и ставят высоко его талант»