В этом разговоре крестьяне обыденно обсуждали убийства. Один из них, Пашка, которым студент особенно восхищался, рассказывал: «Мы вот, когда после Сеняк под Курском стояли, так тоже смиряли одно село. Затеялись там мужики барина разбивать… И барин-то, говорят, добрый был… Ну, пошли на него всем селом, и бабы, конечно, увязались, а навстречу им — стражники. Мужики с кольями, с косами, — на них. Стражники сделали залп, да, понятно, драло… какая там черт сила в этих мужланах! — а одна пуля и жильни ребенка на руках у бабе. Баба жива осталась, а он, понятно, и не пискнул, так ножками и брыкнул. Так, господи ты боже мой! — сказал Пашка, мотая головой и усаживаясь поудобней, — чего только не натворили мужики! Все в лоск, вдребезги разнесли, барина этого самого в закуту загнали, затолкли, а мужик этот, отец-то этого ребенка, прибежал туда с этим самым ребенком, задохнулся, очумел от горя — и давай барина по голове этим ребенком мертвым охаживать! Сгреб за ножки — и давай бузовать» (т. 3, с. 273–274).
Самое ужасное в разговоре было даже не то, что речь шла о жестоких убийствах. Чудовищна была легкость, с которой крестьяне их обсуждали, — без тени раскаяния или сострадания к жертвам. И в душе юноши случился переворот: «Гимназист… горбясь, пошел к темному шумящему саду, домой. Все три собаки… побежали за ним, круто загнув хвосты» (т. 3, с. 277).
Рассказ «Ночной разговор» вызвал резкие суждения. Некоторые критики увидели в нем «пасквиль на Россию». Бунин в письме издателю Н. С. Клестову в 1912 году написал: «Им ли говорить о моих изображениях народа? Они о папуасах имеют больше понятий, чем о народе, о России…»[66].
Социальные катастрофы, постигшие Россию в начале ХХ века, Бунин воспринял именно как катастрофы. В Февральской революции 1917 года он увидел предзнаменование крушения России, в апреле 1917‑го окончательно порвал с Горьким из-за разницы во взглядах на происходящее. Октябрьскую революцию он также остро и последовательно не принимал. В «Автобиографических заметках» он писал: «Но тут разразилась война, а затем революция. Я был не из тех, кто был ею застигнут врасплох, для кого ее размеры и зверства были неожиданностью, но все же действительность превзошла все мои ожидания: во что вскоре превратилась русская революция, не поймет никто, ее не видевший. Зрелище это было сплошным ужасом для всякого, кто не утратил образа и подобия Божия, и из России, после захвата власти Лениным, бежали сотни тысяч людей, имевших малейшую возможность бежать»[67].
С 1918 по 1920 год Бунин создал цикл дневников «Окаянные дни», в которых отразил личные впечатления от происходящего и интерпретировал случившееся как исполнение пророчеств о гибельных сторонах русской ментальности[68]. В эти же годы Иван Алексеевич с Верой перебрались в Одессу, и Бунин включился в борьбу с большевиками: писал статьи для местных изданий, возглавил литературный отдел газеты «Южное слово», участвовал в деятельности основанного генералом Антоном Ивановичем Деникиным агентства ОСВАГ[69] и даже говорил в частных разговорах, что хочет вступить в Добровольческую армию.
24 января 1920 года Бунин и Вера поднялись на борт небольшого, переполненного спасавшими свои жизни людьми, французского парохода «Спарта», чтобы навсегда покинуть Россию. Бунин написал об их многотрудном плавании в рассказе «Конец» так: «Вдруг я совсем очнулся, вдруг меня озарило: да — так вот оно что — я в Черном море, я на чужом пароходе, я зачем-то плыву в Константинополь, России — конец, да и всему, всей моей прежней жизни тоже конец, даже если и случится чудо и мы не погибнем в этой злой и ледяной пучине!» (т. 5, с. 67).
Несколько месяцев чета провела в Константинополе и Софии. В конце марта 1920 года Бунины прибыли в Париж. О начале эмиграции Бунин написал в «Автобиографических заметках»: «Я покинул Москву 21 мая 1918 года, жил на юге России, переходившем из рук в руки “белых” и “красных”, и 26 января 1920 года, испив чашу несказанных душевных страданий, эмигрировал сперва на Балканы, потом во Францию. Во Франции я жил первое время в Париже, с лета 1923 года переселился в Приморские Альпы, возвращаясь в Париж только на некоторые зимние месяцы»[70].
Бунины осели во Франции. Они жили в Париже, в Приморских Альпах, на вилле в Грассе (городок недалеко от Ниццы). Их дневники пестрят заметками о встречах с А. И. Куприным, Д. С. Мережковским, З. Н. Гиппиус, А. Н. Толстым, К. Д. Бальмонтом, М. А. Осоргиным. Эмигранты помогали друг другу, по крайней мере пока Нобелевская премия не стала яблоком раздора: Бунин хлопотал о визе для Шмелёва, убитого горем после расстрела в Крыму единственного сына, а Мережковский — о переводах произведений Бунина на французский язык.
Книги Бунина продолжали выходить в Париже, Берлине и Праге. Две Пушкинские премии и звание почетного академика Императорской академии наук делали его самым титулованным среди русских писателей-эмигрантов. Он почти сразу завоевал репутацию лидера литературного поколения первой волны эмиграции. Георгий Адамович назвал Бунина «одним из последних лучей какого-то чудного русского дня»[71], а также «духом и голосом русской литературы».
В отличие от Мережковского и Горького, Бунин был мало известен массовому французскому читателю. Его ценили русские эмигранты и иностранцы, интересовавшиеся русской культурой. В широкой же читательской среде царил интерес к актуальным событиям в СССР и Германии, а не ностальгическое творчество Бунина.
В 1933 году в Париже вышел роман «Жизнь Арсеньева», над которым Бунин работал с 1927‑го. По сути, это лирическая исповедь героя, в которой явлен путь становления художника. Произведение задумывалось как «интимная» повесть, но расширилось до пределов общенациональных.
Бунин и Нобелевская премия
В 1922 году писатель-эмигрант М. А. Алданов обратился к французскому писателю Р. Роллану, чтобы тот внес Бунина в список на соискание Нобелевской премии. Роллан уже был знаком с творчеством Бунина: в первой половине того же 1922‑го в издательстве «Bossard» на французском языке вышел сборник под названием «Господин из Сан-Франциско». Роллан откликнулся на него таким письмом: «Позвольте сказать Вам о том художественном наслаждении, которое я испытал при прочтении сборника Ваших рассказов “[Господин] из Сан-Франциско”. Возможно, что нас разделяют многие идеи — или, вернее, должны были бы разделять нас, согласно житейским правилам[72]. Но что касается меня — я об этом не забочусь. Я вижу лишь одно: вдохновенную красоту некоторых рассказов, обновление Вашими усилиями того русского искусства, которое и так уже столь богато и которое Вы сумели еще больше обогатить и по форме и по содержанию… Поразительна жизненность человеческой поросли: ее топчут ногами, ломают, пачкают, а она всегда оживает и всегда под новыми формами…»[73].
При этом текст более позднего письма, скорее всего адресованного Алданову, говорит в пользу того, что совет последнего подтолкнул Роллана к номинированию Бунина. Вот текст этого письма из книги А. М. Блоха: «Конечно, я восхищаюсь Иваном Буниным. С моей точки зрения, это один из крупнейших художников нашего времени. Я готов поддержать кандидатуру г. Бунина на Нобелевскую премию, но не совместную кандидатуру г. Бунина и Мережковского. К этому я должен прибавить, что я выступлю за г. Бунина только если у меня будет уверенность, что Горький не хочет, чтобы была выдвинута его кандидатура. Если был бы выдвинут Горький, то я прежде всего голосовал бы за него. Я был бы чрезвычайно рад, если бы были выдвинуты кандидатуры Бунина и Горького одновременно: это явилось бы непреложным доказательством того, что в данном случае политика не играла никакой роли. Я знаю, впрочем, с каким уважением относится Горький к Бунину; недавно он мне об этом писал: он считает его самым талантливым из всех современных русских писателей»[74].
Экспертом по номинации Бунина стал А. Карлгрен. В следующие годы среди номинаторов писателя вплоть до премиального 1933‑го станет С. Агрелл, с которым Бунин завязал переписку уже в 1923 году. Авторитет Агрелла повлиял на число номинаторов Бунина: в 1930‑м он был единственным номинатором, зато в 1931‑м их было уже семь, и среди них — В. А. Францев (ставший профессором славянских литератур в Пражском университете), М. И. Ростовцев (в то время профессор Античности Висконсинского университета), О. Брок (профессор славистики Университета Осло) и целый ряд других известных славистов. Писатель сдружился и с племянником Альфреда Нобеля Эммануилом, который также стал одним из его номинаторов.
Шведские поклонники переслали Бунину копию письма Эммануила, о чем Галина Кузнецова написала в своем «Грасском дневнике» (запись от 31 января 1931 года): «Очень хорошие вести из Стокгольма. Выставлена кандидатура И. А. Кроме того, переслано письмо Эм. Нобеля, где он пишет, что он за Бунина: прочел пять-шесть его книг и в восторге от них»[75]. Но в том же году Нобеля разбил паралич, и есть предположение, что его болезнь снизила тогда шансы Бунина на успех. В 1931‑м нобелевским лауреатом стал поэт Э. А. Карлфельдт.
В 1932 году исполнилось 10 лет, как рассматривался вопрос о том, чтобы присудить Нобелевскую премию Бунину. Писатель Андре Терив опубликовал эссе, посвященное русскому нобелиату, и в нем написал: «В большей степени, чем два его соотечественника, Мережковский и Горький, которые также выдвигались на Нобелевскую премию, он исповедует литературу ясную и простую. Наследник Толстого и Чехова, которого он знал лично, своим строгим совершенством формы он сближается с Пушкиным, “великим непонятым” европейцами русским писателем, несравненным гением, чье значение для русской литературы и культуры сумел прекрасно показать Достоевский в знаменитой речи 1880 года»