Годы 1923–1924 послужили водоразделом для всей русской культуры и, конечно, для всего, связанного с издательским делом и печатью. Суммируя все происшедшее, отметим, что, во-первых, образовалась настоящая пропасть, юридическая граница между той русской культурой, которая оказалась в эмиграции, и той, которая осталась в России. Все проекты поддержания совместных советско-эмигрантских журнальных, издательских и прочих предприятий, вроде газеты «Накануне» и горьковской «Беседы», были прекращены. Во-вторых, в самой России прекратилось издание журнала «Русский Современник» — а его можно было считать каким-то вариантом осуществления посылки независимости и ценности искусства (в применении к современной культуре), из которой исходил журнал РАХН «Искусство».
К 1923–1924 годам упрочилось, стало более солидным, официальным и положение так называемой пролетарской, «октябрьской» культуры, особенно после основания в 1924 году толстого журнала «Октябрь», который был призван составить пролетарский, партийный противовес советскому, но формально независимому журналу, основанному еще Лениным, — «Красной нови». В эти годы стали стремительно уменьшаться возможности существования писательских и поэтических независимых и неформальных групп и группировок. Правда, еще несколько лет просуществует ЛЕФ. Возникнет группа конструктивистов, но все это будет весьма далеко от той атмосферы независимой литературной жизни, которая питала возникновение альманахов и сборников в 1921–1922 годах. Весьма показателен тот факт, что желавшие выпускать свой альманах члены Московского лингвистического кружка (Б. Горнунг и др.) вынуждены были ограничиться созданием рукописного альманаха «Гермес» и после нескольких номеров прекратили его.
Тем не менее можно говорить о том, что традиция независимых литературных сборников и альманахов, связанных с культурой Серебряного века, еще какое-то время оставалась жива. Эта традиция продолжалась в Петербурге и была связана с деятельностью издательства «Мысль», которое возникло там в начале нэпа. Издательство «Мысль» было кооперативным, а поскольку кооперативные организации вели собственную историю споров и разногласий с большевиками и поскольку некоторые видные кооператоры оказались изгнанными из советской России вместе с группой философов, куда входили Н. Бердяев, Ф. Степун и др., издательская программа и круг авторов, объединившихся вокруг «Мысли», достаточно красноречиво провозглашали свою оппозиционность идеологическим позициям режима. Одним из наиболее влиятельных авторов «Мысли» был бывший «скиф» Р. И. Иванов-Разумник. Под его руководством и выходил на протяжении 1922–1925 годов альманах «Литературная мысль». В нем публиковались стихи и прозаические произведения самых разных авторов, в основном живших в Петербурге (Ахматовой, Вс. Рождественского, М. Зощенко, В. Каверина), а также литературоведческие и философские статьи самого разнообразного содержания: от формалистов и близких к ним Б. Томашевского, В. Жирмунского, В. Виноградова (см. в альманахе его монографию о символике у Анны Ахматовой), В. Комаровича (известная работа о генезисе романа Достоевского «Подросток») до философских работ С. Аскольдова. С выпуском третьего номера издание «Литературной мысли» прекратилось, равно как и дальнейшая издательская деятельность, связанная с формальной школой. Тем не менее под маркой издательства «Мысль» успел появиться еще один замечательный, поистине несоветский сборник, который увидел свет как будто чудом. Это сборник статей «Современная литература», вышедший в свет в 1925 году.
Сборник выпущен под руководством и под редакцией Иванова-Разумника, который нигде не фигурирует под своим именем, хотя ему принадлежат также неподписанное предисловие и поистине замечательная последняя статья (автор скрылся за весьма многозначительным говорящим псевдонимом Ипполит Удушьев). В сборнике участвовали авторы, часть из которых была так или иначе объединена аурой символизма. Среди них: Андрей Белый, Александр Гизетти, Юрий Верховский, Ольга Форш, Евгений Замятин, а также Борис Томашевский. Кроме этого в сборнике напечатана известная статья Блока об акмеизме «Без божества, без вдохновенья». Авторы сборника пишут о Федоре Сологубе, Андрее Белом, Блоке. Центральное место занимает статья Юрия Верховского «Путь поэта» — большое, до сих пор непревзойденное по глубине, детальности и проникновенности исследование поэзии покойного Николая Степановича Гумилева. Но самое большое впечатление даже теперь, более чем через восемьдесят лет, производит «Взгляд и нечто. Отрывок» Ипполита Удушьева, сиречь Иванова-Разумника.
В сущности, эта статья как нельзя лучше завершает настоящий обзор, поскольку является первым по хронологии, но, кажется, последним по очереди голосом в многолетней дискуссии о проблеме русского Серебряного века. С одной стороны, кажется до крайности несправедливым и бесчувственным огульное зачисление всех без исключения творцов конца XIX — начала XX века в категорию эпигонов, «александрийцев», писателей и поэтов «с небольшим голосом», «с талантом небольшого размаха», «мастеров изощренной техники, но не больше» — на том основании, что им выпало на долю жить в эпоху Серебряного века (tarde venientibus argentum), когда пропало большое дыхание, не виден небосвод и «бездна звездная» уже не может звучать[1216]. Как нам кажется, история Серебряного века и его трагедия — лучшее доказательство, что металл, из которого он был сделан, не «амальгама», как считал Разумник, а чистейший металл редчайших земель. С другой стороны, яркая и чистая нота страстного монолога Ипполита Удушьева — это тот платиновый эталон (О. Ронен), по которому всегда можно будет мерить любое искусство.
Из комментария к первой части цикла Пастернака «Тема с вариациями»
Как известно, цикл «Тема с вариациями» посвящен Пушкину и в первой публикации (альманах «Круг», 1923) носил недвусмысленное название «Стихи о Пушкине». Однако ни это посвящение, ни образ Пушкина — «фигуранта» почти всех стихотворений, ни многочисленные пушкинские аллюзии и цитаты не дают ответов на некоторые загадки цикла.
Помимо пушкинского слоя в цикле «Тема с вариациями» явственно просвечивает более древний — мифологический. Он подразумевает прежде всего названного в стихотворениях сфинкса и целый ряд неназванных ассоциаций, которые сфинкс за собой влечет. В своих комментариях к циклу Е. В. и Е. Б. Пастернак дважды обращаются к этому образу, трактуя его двояко: «…в „Теме с вариациями“ олицетворением „загадочной гениальности“ Пушкина стал сфинкс»[1217] и «сфинкс в стих. Пастернака — не мифическое полуживотное-получеловек, а характеристика и обозначение самого Пушкина»[1218]. И то и другое бесспорно, однако со сфинксом связываются и другие смысловые значения, важные для цикла в целом.
Тема сфинкса вводится эпиграфом из Ап. Григорьева, подчеркивающим загадочность, таинственность — главную, родовую черту сфинкса, а также вводящим определяющий для цикла мотив связи времен. Начальные строки стихотворения «Тема» вполне отчетливо разделяют сфинкса и Пушкина: поэт стоит на скале и, закрыв глаза, представляет себе сфинкса, находящегося в пустыне. С другой стороны, на Пушкина нужно смотреть как на одно из упомянутых в эпиграфе «Египта древнего живущих изваяний, // С очами тихими, недвижных и немых, // С челом, сияющим от царственных венчаний», — образ Пушкина, стоящего над морем, запечатлен на живописном полотне[1219], о котором помнит Пастернак, и в этом смысле отчасти совпадает с изваянием сфинкса.
С самого начала Пушкин будет событийно и метафорически связан со «стихией свободной стихии» — морем, а сфинкс — с пустыней. Пастернак применяет прием так называемого «рембрандтовского освещения»: фигуры сфинкса и Пушкина ярко подсвечиваются, вырываются из темноты, поскольку действие стихотворений происходит ночью (в отличие от известной картины Репина — Айвазовского). Сфинкс освещается голубоватым светом луны, Пушкин — свечами, но эти подсветки взаимозаменяемы, как, собственно, — Пушкин и сфинкс:
Светло как днем. Их озаряет пена.
От этой точки глаз нельзя отвлечь.
Прибой на сфинкса не жалеет свеч
И заменяет свежими мгновенно.
(«Не жалеет свеч», конечно, идиома — не жалеет усилий, однако она тут же реализуется в прямом значении — «заменяет свежими мгновенно».)
Или:
Плыли свечи. И казалось, стынет
Кровь колосса. Заплывали губы
Голубой улыбкою пустыни.
В час отлива ночь пошла на убыль.
Попутно заметим, что все действие разворачивается между приливом и отливом, которые соответствуют лунному циклу: луна, освещающая море и пустыню, вероятно, полная, и прибой заливает берег, чтобы к утру «взасос осушить песок». Этот природный цикл соответствует циклу творческому, который протекает ночью: от заката до рассвета; поэтому свечи оплывают, пока пишется черновик «Пророка».
Вернемся к тому, что своим внутренним взором видит Пушкин в сфинксе:
Не нашу дичь: не домыслы в тупик
Поставленного грека, не загадку,
Но предка плоскогубого хамита,
Как оспу, перенесшего пески,
Изрытого, как оспою, пустыней,
И больше ничего.
Взгляд Пушкина и «наша дичь» — то есть привычный, традиционный взгляд — противопоставлены, поскольку сфинкс сам по себе неоднозначен и предполагает разное восприятие. Не углубляясь слишком в историю вопроса, отметим только, что изначально сфинкс (шепсес-анх — «живой образ», ср. у Ап. Григорьева — «живущее изваяние») — это символическое изображение египетских фараонов или богов, а не мифологический персонаж. Со времен Раннего египетского царства синкретическое существо с головой человека (чаще всего конкретного фараона) и телом льва представляло идею могущества фараона, сравнимого с могуществом и силой льва