Ниже впервые публикуются по автографам письма В. Я. Брюсова к Д. С. Мережковскому, хранящиеся в фондах Брюсова в Отделе рукописей Российской государственной библиотеки и в Рукописном отделе Института русской литературы (Пушкинский Дом) РАН, а также неотправленное письмо Д. С. Мережковского к В. Я. Брюсову, автограф которого, входящий в состав коллекции А. Я. Полонского (оп. 1, ед. хр. 7), хранится ныне в Архиве-библиотеке Российского фонда культуры (Москва).
12 ноября 1901 года, Москва.[563]
1901.
Ю. Бартенев[564] спрашивает у меня еще, что именно хотели Вы читать: что-либо из уже напечатанного, или главу, которая напечатана лишь теперь, или нечто особое; в последнем случае было бы желательно иметь и «текст», возвращенный при бумаге. Иначе ему при его ходатайствах всегда могут возразить: — ведь Вы не знаете, что написал там «литератор Д. Мережковский». Он полагает, что дело вполне поправимое[565]. Я же, как и Вы сами, не очень надеясь, думаю все-таки, что будет полезно (и для Вашего чтения о Гоголе[566], и для разных чтений разных лиц), если Бартенев немного покричит на эту «попадью», как у нас называют попечителя[567]. А покричать Бартенев склонен и способен.
О смерти Толстого заговаривали и у нас[568]. Перед домом его собиралась толпа, добиваясь вестей. — О головке Леонардо я опять говорил С. А. Полякову; он напечатает непременно; только Ваш оттиск слишком бледен и много потеряет при воспроизведении[569]. — «Религиозно-философские собрания», конечно, что-то желанное очень[570]. Но ведь Вы наверное знаете наизусть, что скажет Перцов, Философов, Миролюбов и даже Розанов[571]. А им подобало бы угадывать во многом, что скажете Вы. Потому Победоносцев, синод, митрополит и разные другие светские и духовные лица действительно нужны[572]. А что я был бы рад примкнуть и так и иначе, что говорить. Редко же бываю в Петербурге уже потому, что как-то боишься за часы: хочешь докончить и то и другое и многое, столько книг, о которых думаешь, что они необходимы. А в конце концов бросаешь и дни и недели на слишком знакомые приманчивости. — Завтра Флексер читает в этом самом Историческом м<узее> о совре<ме>нной литературе и журналах[573].
Сердечно преданный
Середина ноября 1901 года, Москва.
Новым козырем (если не обидно это сравнение) в Вашем деле — лекция Флексера, то есть то, что ее разрешили. Я буду очень на этом настаивать. Внешне чтение прошло (это Вам, вероятно, любопытно) блистательно. Зала была наполнена и переполнена, и желающим отказывали в билетах[574]. (А когда читал Бальмонт, все слушатели могли друг с другом здороваться[575].) Лекция — как вообще все писания Волынского, Вы их лучше меня знаете. Но ожесточеннее всего, кажется, бранил он именно Вас[576]. Когда дошел он до места, где поносит Михайловского, называя его жандармом, — начались свистки, сверху, из толпы студентов. Но они были совершенно заглушены хлопаньем[577]. Я рассматривал рукоплещущих — почти все молодые, и почти все не евреи. И по окончании чтения часть, небольшая, свистала, — а значительная группа бодро, упрямо стояла, глядя на них в упор, и аплодировала. Вспоминаю, что в прошлом году, когда я читал стихи на некоем «вечере нового искусства» (кстати, тоже давшем полный сбор), меня встретили аплодисментами, — наверное не из числа личных знакомцев[578]. Значит, в Москве есть какое-то количество читателей и слушателей, которых не пугает новое и нападки на Михайловского и которым не дико, когда слово «безумный» применяется как честь (а одна наша газета сегодня защищает Достоевского, думая, что Фл<ексер> разбранил его, назвав безумцем)[579]. Конечно, эти слушатели еще не знают различия между Волынским и Мережковским, а только помнят Северный Вестник, да знают слова Борьба за идеализм[580], — но они составят ядро на Вашем чтении, они будут не только слышать, но и слушать. Им Вы и Ваше чтение нужны. Итак, присылайте текст лекции, мы будем хлопотать всячески[581]. Ведь даже для цензуры и округа это нелепо — разрешать Флексеру и запрещать Вам.
Преданный сердечно
Февраль 1903 года, Москва.
1903.
Получил Вашу рукопись и письмо[582]. Я писал Вам, что посылаю от Скорпиона двести рублей, не как полную «оплату» Ваших (и Зинаиды Николаевны) страниц в Сев<ерных> Цветах, но «в счет»[583]. Как-то однажды Зинаида Николаевна писала нам, что считает свой гонорар в 150 р. с печатного листа[584]. Так мы и продолжаем считать. И Вы хорошо знаете, что это гонорар довольно значительный. Северные же Цветы пока давали издателю только убыток.
Что до оценки сборников стихов, то 200 и 200 р. — цифры, опять указанные Зинаидой Николаевной[585]. Притом ее сборник будет так невелик, что за него нельзя назначить даже 1 р. в продаже. Сделайте расчет, и Вы увидите, что Скорпион едва-едва получит обратно свои деньги, если издание даже распродастся до конца.
Совершенно необходимо переменить заглавие Вашего отрывка. Поставленное Вами слишком длинно, слишком неопределенно. И в тексте его трудно уместить, и в оглавлении, и особенно (что всего важнее) — в объявлениях. Нужно что-нибудь более короткое, непременно с указанием на Ваш роман. Нельзя ли так:
Попойка
Из черновых набросков для романа «Петр и Алексей». —?
Или (если Вы не хотите слова «Попойка»):
Из черновых набросков
к роману
Петр и Алексей —?
Или еще:
Петр и Алексей.
(Черновые наброски для одной из глав романа).
Пожалуйста, исполните эту «издательскую» просьбу[586].
Ваш сердечно
Около 10 сентября 1903 года, Москва.
1903.
Серг<ей> Алекс<андрович> решительно не возьмется этой осенью за издание Дафниса[587]. И я не вижу с своей стороны возможности настаивать. Скорпион печатает сейчас тринадцать книг; расходы предстоят ощутительные очень. А Дафнис ни в каком случае не такая книга, чтобы могла окупить себя, т. е. если издать ее, как предлагаете Вы, роскошно (а иначе не стоит!). Но неужели с Дафнисом как-нибудь связана Судьба Г<оголя>?[588] Было бы очень грустно.
На добрых словах спасибо. Но разве я в общем враждебен Н<овому> Пути?[589] Но есть в нем одна сторона, с которой я не могу примириться: и это не «антиэстетичность», как говорите Вы, а «антилитературность»[590]. Вы мне и лично говорили, что, по Вашему мнению, литературы более нет и пока она не нужна. И это отсутствие любви к литературе сказывается в Н<овом> Пути не столько помещением пошлых рассказов, вроде «Ставленника»[591], сколько полной разобщенностью с мировой литературой. В Н<овом> Пути бывали прекрасные стихи, хорошие переводные рассказы, отзывы о важных книгах, но случайно. Н<овый> Путь смотрит на литературу свысока, как на что-то низшее, чем его собственное дело. И вот этот «взгляд свысока» мне мучителен. Все-таки я прежде всего «литератор» (не в Верленовском смысле)[592] и современных художников слова — хотя бы Верхарна или Георге[593] — считаю такими же вождями человечества, какими были в свое время Шекспир, Гете, Достоевский. Замечательно, что Н<овый> Путь создал своих сотрудников во всех областях, кроме «литературной хроники», которая в нем поразительно скудна, бесцветна, безыдейна (не считаю полемических нападок З. Н., которые удивительно не в тоне Н<ового> П<ути>). Люди, любящие литературу, инстинктивно не идут к Н