ряка из-под Кемерова, высокого, тонкого, но очень сильного человека.
Еще месяц назад жили они в разных концах страны и не знали друг друга. Услыхав о строительстве Усть-Илимской ГЭС, поднялись и поехали на Ангару, по счастливой случайности одновременно. У каждого были свои спутники, но после встречи в поезде как-то уж так случилось, что они отошли от всех, остались втроем и решили продолжать путь вместе.
Толя, Саша и Генрих больше всего были озабочены: удастся ли им работать вместе. Экскаваторщик Генрих будет вынимать грунт, шофер Толя на самосвале отвозить этот грунт, а слесарь и электрик Саша отлично справится с ремонтом обеих машин. Они выложили мне свои соображения. Что я им мог сказать? Все зависело от того, под чье начальство они попадут. Встретится человек с тонкой душой, думающий, понимающий движение людских сердец, — значит, хорошо. А если окажется одним из тех, кто имеет двойную фамилию «Давай-давай» и для кого человек только средство, чтобы выполнить план этой недели или этого месяца, а не цель, во имя которой и выполняются наши планы — маленькие и грандиозные, пиши пропало: разгонит друзей по разным самым отдаленным участкам.
Как и все, кто впервые попадал в эти края, парни любовались природой, присматривались к ней, оценивая эти места каждый со своей точки зрения. Генрих рассуждал о том, что здесь, конечно, куда труднее, чем в алтайских степях. Там что! Земля да земля, черпай ее ковшом экскаватора без всякой задержки. А тут не тот грунт — скалы или болота, тут просто так не разойдешься, надо подумать, приспособиться и уж потом становиться в забой. Толя все расспрашивал шкипера о зиме — большие ли морозы, есть ли ветры. Шоферу всегда зимой труднее. А Саша долго объяснял, как важна настоящая ремонтная база для экскаваторов и автомашин, и все гадал, какие же мастерские на стройке.
Слушал я парней и не мог отделаться от ощущения, что уже где-то встречался с ними. То мне казалось, что Генриха я знаю еще с целины, Толю видел в карьерах Джезказгана, а с Сашей плавал на рыболовном траулере в Северной Атлантике; то думалось, а не встречал ли я их на Ярославском дизельном заводе у автоматической линии? Но вскоре понимаю, откуда у меня это ощущение. Просто таких, как они, у нас много. Это о них сказал Юлиус Фучик, что герои пролетариата очень просты и обычны. Их героизм заключается только в том, что они делают все, что нужно делать в решительный момент.
Правда, не всегда такие парни, как эти трое, уезжают на целину или на новостройку с первым поездом. Они прежде все обдумают, взвесят и, уехав, уж не сбегут, не отступят перед, пусть даже большими, трудностями. Они не станут произносить зажигательных речей. Им это ни к чему, они люди дела. В душе у них есть что-то подобное локатору — тонкое ощущение жизни, которое и ведет их туда, где они нужнее всего.
Слушая этих парней, наблюдая за ними, я вспомнил одного их сверстника. Он еще учился в институте, когда все мы узнали правду о беззакониях в период культа личности. Николай допытывался у старших, как же это все могло произойти. Но ни один ответ его не удовлетворял. Со свойственной молодости горячностью он обвинял во всем поколение старших. Все мы — его отец, заслуженный фронтовик, большой ученый, друзья отца — одним махом были зачислены в приспособленцы и политические трусы. Напрасно мы пытались переубедить его, объяснить ошибочность суждений. Бесполезно! Разговаривать с ним было трудно. Николай безапелляционно судил о малознакомых ему вещах и, казалось, вступал в спор, чтобы слушать лишь себя.
В 1960 году он окончил институт. И тут случилось неожиданное. Парень, всегда твердивший, что молодому инженеру надо начинать с самого низа, с цеха, с работы у станка, парень, давно объявивший друзьям и родным, что после окончания института уезжает в Сибирь на один из заводов-новостроек, остался в Москве в управлении, ничем не связанном с его профессией.
Вскоре он женился и уехал от родителей на другой конец Москвы. Мы с ним не виделись года три. Я слышал, что Николай преуспевает на служебном поприще, заведует каким-то отделом.
Недавно мы встретились. Удивлению моему не было предела. Куда девался прежний, пусть заблуждавшийся, чересчур горячий, но честный юноша, так остро переживавший даже самую малую несправедливость, презиравший людей, идущих на сделку с совестью! Передо мной сидел другой человек. Николай приобрел не только лоск «руководящего лица», в речах его появилась сдержанность, обтекаемость и та неуловимая нотка равнодушия ко всему и всем, кроме своей персоны, которая отличает преуспевающих карьеристов. Он стал очень походить на тех, кого еще совсем недавно всячески и не без справедливости третировал, упрекая в чванстве и неискренности, стал гладким, благополучным чиновником, которому есть что потерять в жизни — теплое место.
Долго я раздумывал над такой метаморфозой. Произошла она скорее всего потому, что Николай только изучал идеи, но никогда ими не проникался, только говорил о борьбе, но не готовился к ней.
Генрих сказал, что есть разные экскаваторщики — одни любят в легком грунте, в песочке копаться, другим, наоборот, нравится тяжелый скальный грунт. Так и в жизни. Кто ковыряется «в легком грунте», ищет путь полегче, а кто вгрызается в скалу — у таких все мускулы болят, но они счастливы, живут в полный рост. Трое моих ангарских спутников были из тех, кто предпочитает «тяжелый грунт». Они не меняют свои идеи, как рубашки, не предают их, они верны в дружбе и ненависти. И, что самое главное, готовы отстаивать свою правду, бороться за нее, ибо знают, что это правда их народа, правда человека труда, действия. Они-то и оставят после себя след на земле, глубокий и прекрасный, — новые города и каналы, искусственные моря и грандиозные электростанции.
Я был очень рад, когда через несколько месяцев после возвращения с Ангары получил письмо от Толи, Саши и Генриха. Они добились своего — вместе строили дорогу Братск — Толстый мыс. Жилось им трудно, работалось много, а тут еще пришлось воевать с прорабом-взяточником, и эта война сначала кончилась их поражением — Сашу уволили, но Толя и Генрих не бросили друга, добрались до начальника стройки, и теперь уже выгнали прораба.
Тогда я не мог знать о том, как повернутся дела позже. Но твердо верил — парни эти настоящие. И все, кто плыл теперь на барже, полюбили их, всем нам было хорошо и как-то очень спокойно рядом с этими ребятами.
Плыла с нами еще одна чудесная спутница, верный друг всех путешествующих — песня. Прописана она в «кают-компании». Как только «тридцатьчетверка» вывела баржу на стрежень реки, на палубе раздался царапающий душу скрежет выдергиваемых гвоздей. Кто-то распечатывал большой ящик, приткнутый к штабелю листов сухой штукатурки. Скрежет оборвался, раздался стук, упала боковинка, и все увидели лакированную черноту— в ящике примостилось новенькое пианино. Один из нас поднял крышку и прочитал: «Кама». Думали ли пермские мастера, собиравшие этот инструмент, что он заберется так далеко?
У него сразу нашлась хозяйка — создательница многих песен, которые уже несколько дней подряд звучат в «кают-компании».
На носу баржи под широким брезентом лежали спальные мешки. Здесь живет бригада композитора Александры Пахмутовой. Ее составляют поэты Николай Добронравов и Сергей Гребенников, популярные певцы Иосиф Кобзон и Виктор Кахно. Всех их связывает старая дружба с ангарцами, они уже бывали в Братске. Песни, которые написала Пахмутова после первого путешествия в Приангарье, поет вся молодежь. На этот раз Пахмутова и ее спутники отправляются к Толстому мысу.
К концу первого дня наш небольшой караван подходит к Дубынинскому порогу. Капитан «тридцатьчетверки» не рискует идти дальше — ночью это опасно, катер и баржа упираются носами в берег.
…Через полчаса на поляне пылает костер. Толя подвешивает над ним два ведерных, закопченных до лакового блеска чайника. Аля — так Пахмутову стали называть все на барже — и Саша режут хлеб, накрывают на «стол». Остальные вскрывают консервные банки.
Сначала за «столом» шумно, потом все постепенно притихают. Мы словно боимся смехом или громким словом спугнуть окружающую нас красоту.
День уступает место вечеру. Уже перестала играть, плескаться в реке рыба, уже фиолетово-синие сумерки захватили прибрежный лес, выплеснулись на поляну и окружили костер, уже поползли из распадков серые клочья холодного тумана, а там, высоко над Ангарой, в последних лучах еще золотятся стволы сосен и серебряной чернью отливают ребристые скалы.
Аля подходит к березе, стоящей у самой воды, и застывает, обращенная лицом к засыпающей реке.
Много лет назад, перед войной, я читал статью замечательного русского актера Прова Садовского. Он писал о связи художника с природой, вечно питающей его чувства и фантазию. Одно место в статье меня особенно поразило и осталось в памяти. Садовский говорил, что истинный художник — артист, писатель, музыкант, живописец — только тот, кто при виде неподдельной, первозданной красоты природы смахнет набежавшую слезу. Мне не дано было тогда, в семнадцать лет, понять, оценить всю мудрость его слов. Теперь-то я знаю, какие шедевры подарили человечеству великие гении, вдохновленные картинами родной природы.
Алю зовут. Она не откликается, лишь проводит ладошкой по щеке — может быть, отгоняет назойливого комара, а может быть, смахивает слезу. Что слышится ей в эти минуты? Для композитора мир всегда наполнен звуками: нежными и грозными, веселыми и грустными, волнующими и убаюкивающими.
После ужина костер переносят поближе к барже, подкинутые в него дрова разгораются и освещают прыгающим заревом «кают-компанию». Аля садится к пианино. Ее руки, маленькие и неожиданно сильные, с быстрыми пальцами заставили «Каму» превзойти все свои возможности — под высоким таежным небом пианино звучало, словно концертный рояль.
Мы сидим затаив дыхание, люди разных судеб, разных профессий — шофер, экскаваторщик, поэт, механик, певец, матрос. Необычность обстановки, красота таежной ночи, чарующая музыка настраивают нас на одну волну — мечтательности и раздумий.