А небо, небо над Командорами и в самом деле сумрачно. Оно словно позаимствовало свои невеселые тона у скал. А может, скалы окрасились под цвет неба. Даже океан и тот возле островов кажется более темным.
Да уж, поскупилась тут природа на светлые краски, особенно на зеленую. Ни деревца. Впрочем, надо уточнить: не было ни деревца. Мы видели первые деревья на Командорах! Они посажены на площади перед памятником Ленину: с десяток тополей и столько же березок. Топольки — молодцами: цепко ухватились за эту скудную землю, пошли в рост, брызнули новыми свежими листочками. Березки — те покапризней, их еще холить и холить, но и березки поднимутся, сильны и в них живительные соки.
Около деревьев стоит Сергей Сергеевич Григорьев, секретарь Алеутского райкома партии. Он печально вздыхает:
— Жаль, Тимофей Николаич, покойный наш первый секретарь, не дождался, не увидел, как привились саженцы. А мечтал! На Смоленщине родился, в садах вырос. Вот и тут хотелось ему развести зелень… Запросил нынешней весной саженцы из Петропавловска. Обещали прислать с первым же пароходом. А к нам долго оказии не было. То штормы, то туман. Пароходы пришли только в самом конце мая. На одном — уголь, на другом — продукты да вот эти деревья… А у нас как? Пришло судно на рейд — аврал! Торопимся разгрузить, потому как погода у нас переменчива: лови затишье… А тут сразу два парохода. И к тому же метеостанция штормовое предупреждение передала, и ветер начал уже задувать… Все работали на разгрузке, весь остров! Тимофей Николаич больной был. С плевритом лежал, температурил. Все на причал рвался, да жена не пускала. А когда сама туда ушла, сбежал. В непогодь, в дождь… Мы его домой гоним — сердится. Таскает в воде мешки, ящики. «Где саженцы?» — спрашивает. Тут как раз и подошел с рейда мотобот с деревьями. Уложены аккуратно, корни в мешковину обернуты… Ветер налетел, бот накренило, и одна березка упала в воду. Подхватило ее течением. Никто и не заметил, как Тимофей Николаич прыгнул в лодку. Увидели уже, как гребет. Сильная была волна. Но выгреб. Догнал уплывавшее деревцо, поднял из воды, вынес мокрое, отяжелевшее на берег. Держит на руках, словно не березка это, а малое дитя, к груди прижал, рад, что спас. А на самом лица нет, лихорадка бьет… Окружили мы его тут, говорим: «Или вы, товарищ Королев, отправитесь сейчас же домой, или мы все шабашим!» Подействовало. Увела его жена… Уложила в постель, а он уже горит, уже бредит. Так и не пришел в себя…
Ночевать мы остались на острове. Нас поместили в доме рядом с райкомом, в чьей-то пустовавшей квартире. Похоже было, что хозяева навсегда съехали отсюда и при этом тщательно прибрали жилье. Полы вымыты, навощены, стекла протерты. В буфете хоть и нет посуды, а полки застелены чистыми бумажными салфетками. От стеллажа для книг еще крепко пахнет свежими белилами. Прибрано и на кухне и в сенях. Угольный ящик полон, и можно растопить плиту…
Мы уже легли, когда зашел навестить нас Григорьев.
Он коренной островитянин, потомок алеутов, или, как их еще называют, унанганов, переселенных в начале прошлого века с Алеутских островов на безлюдные Командоры. Сейчас тут около трехсот алеутов, живущих в селе Никольском на острове Беринга и в Преображенском на Медном. Топорков и Сивучий Камень необитаемы, там только топорки да сивучи.
У алеутов свой язык, но нет своей письменности. Они пишут по-русски. У них и в устной речи укоренилось много русских слов, особенно у жителей Медного: их язык несколько отличен от языка соседей.
Кто-то из литераторов уже отмечал, что алеуты не любят покидать свои острова. А если покидают, то, как правило, возвращаются. Говорят, что на материке осело человек пять алеутов, не больше.
Стоит добавить к этому забавную историю, происшедшую с семьей Григорьевых.
Сергей Сергеевич окончил в Никольском семилетку, стал гидрометеорологом, был выбран секретарем райкома партии, но ни разу за свою почти сорокалетнюю жизнь не ездил на материк. Жена его, работающая сестрой в больнице, тоже никуда не уезжала. И вот собрались недавно в отпуск. Путевки — в Сочи. План такой: на пароходе до Петропавловска, там денька три, побывать в театре, самолетом до Хабаровска, где у них старшая дочка заканчивает десятилетку, затем прямым рейсом в Сочи, а уже на обратном пути заехать в Москву и снова задержаться в Хабаровске, чтобы еще побыть с дочерью. Первый этап был завершен более или менее благополучно. Но уже в Хабаровск Григорьевы прибыли немного уставшие от показавшегося им слишком бурливым Петропавловска. Встреча с дочерью была, конечно, радостной, но жена Григорьева, да и сам он ужасно уставали за день — от уличной толчеи, от грохота трамваев, от автомобильных гудков, от всего городского шума. И уже начали тосковать по детям своим, оставленным в Никольском, и уже плохо спали по ночам и со страхом поглядывали на сочинские путевки, предвещавшие длинный путь и долгое пребывание вдали от Командор. Им казалось, что Сочи — это где-то на краю света, откуда и не выберешься… Словом, в день отлета на курорт путевки были сданы, билеты проданы и заменены обратными на самолет до Петропавловска. А там — пароход и родные их острова!
…Григорьев пришел посмотреть, как мы устроились на ночь.
— Сергей Сергеич, — спросил я, — а чья это квартира?
— Тимофей Николаевич Королев жил здесь с женой. Дети у них взрослые, на материке. Вдова к ним уехала… А тут поселится новый секретарь. Ждем из Петропавловска.
Ушел Григорьев. А я не могу уснуть, думаю о человеке, который жил, двигался, работал в этой комнате. Сегодня я много слышал о нем от самых разных людей. О чем бы они ни рассказывали, обязательно вспоминали своего Николаича.
Директор школы показал телеграмму из Ленинграда: «Выезжаю работу Эрик». Это была телеграмма от воспитанника школы, первого юноши алеута, получившего высшее образование. Он только что закончил пединститут и теперь едет преподавать на родных Командорах физику и математику. Везет из Ленинграда жену, дочку.
— Ох, как ждал Эрика Тимофей Николаич! — сказал директор.
Председатель райисполкома тоже поделился со мной приятной новостью: область выделила наконец острову деньги на новое строительство.
— Тимофей Николаич хлопотал! — добавил он.
И тут же, в исполкоме, слышал я, как женщина, жаловавшаяся на что-то, выпалила сгоряча:
— Я вот пойду к Тимофею Николаичу… — и сразу осеклась, умолкла.
Прочно же вошел в сердца людей этот человек, приехавший на далекие острова из срединной России, этот смоленский плотник, привыкший украшать землю домами, садами, этот коммунист-жизнелюб… Я вижу белеющую в темноте книжную полку. Сейчас она пуста, но скоро на ней снова появятся книги. Каков будет их владелец? Пусть полюбит суровую островную землю, как любил ее Николаич…
Утром возвращаемся на корабль. Он снимается с якоря и уходит к северной оконечности острова, к мысу Юшчна.
Юшин, подштурман у Беринга, первым обнаружил на острове котиковое лежбище. До этого моряки со «Святого Петра», чтобы раздобыть пищу, били каланов и сивучей, а шкуры каланов, или морских выдр, нежнейшие пушистые шкуры — «мягкий бриллиант», приберегали до того счастливого дня, когда приплывут на материк. Весной, бродя по острову, Юшин наткнулся еще и на котиков, ушастых тюленей. Убил двоих. Приволок в лагерь. Мясо оказалось невкусным, а шкуры были отменно хороши, чуть погрубее, чем у каланов. Вот эти-то чудесные меха, привезенные на Камчатку моряками экспедиции Беринга, и вскружили головы промысловикам. Все, кто могли и на чем могли, ринулись на острова бить зверя. Началось побоище, которое длилось многие годы. Тут приложили свою руку и русские купцы-стяжатели, и американский торговый дом «Гутчисон, Кооль и компания», арендовавший острова в конце прошлого века, и японцы — владельцы шхун, тайком подбиравшиеся к лежбищам. Истребляли зверя нещадно, варварски и, наверно, вовсе извели бы со свету, если б не новый хозяин — Советская власть. Каланов, которых оставалась какая-нибудь сотня, этот хозяин совсем запретил бить, а котиков разрешил промышлять лишь по строгому расчету — так, чтобы стадо прибавлялось год от году.
Котик — зверь путешествующий. Он плывет на летнее лежбище из южных краев… Первыми весна приводит к Командорам секачей, старых могучих самцов, которые набрались в теплых морях сил для предстоящих схваток. А бои вспыхивают между секачами сразу же, как только они вылезают на берег. Бои за место у моря, за лучшее место, за то, которое ближе к воде. Секач, схватив другого «за грудки», старается перебросить его через голову. Арбитра тут нет, правила борьбы отсутствуют. Отбросив соперника, расправившись с ним и сам окровавленный, зверь уже никому не уступит отвоеванного куска земли. Впереди немало сражений. Подходят с моря самки. Их перехватывают еще в воде. Бывает, что, вцепившись в самку и не желая уступить ее, два конкурента разрывают несчастную пополам: ни тебе, ни мне. Так идет формирование семей. А живут котики гаремами, и в выгоде оказывается тот, кто ближе к морю, кто обосновался на самом перехвате. Такому удается сколотить семью побольше. У иного расторопного секача до сотни жен. А есть неудачники: отбросили его далеко от воды, и он с трудом набрал какой-нибудь десяток наложниц. Схватки за подруг не утихают. Уберечь гарем от разгрома можно только ценой крови. Повелитель не знает покоя. Семья его все лето нежится на солнце, принимает морские ванны, а он за все лето, до глубокой осени, ни разу не сойдет к воде даже на солнцепеке, маковой росинки не примет. Он не может покинуть цитадели, у которой нет ни рва, ни ограды и которую он должен защищать от посягательств соперников только телом своим…
Много забот у секача! Он приплывает с юга весь налитый жиром, а к сентябрю остаются лишь кожа да кости. А ведь надо еще вести семью обратно на юг. И вот, обессиленные и уже не боящиеся за своих подруг, главы семейств сходят наконец к воде, чтобы хоть немного покупаться, поесть, прийти в себя, восстановить часть сил перед дальним плаванием… А самки, как уже сказано, все лето нежились. Придя с юга, они сразу рожают, но это им особых забот не приносит. Малышей своих они сдают на «детскую площадку», на отдельное лежбище. Там безопаснее. В гареме они только мешают род