— Не получается ли у Вас, товарищ Тевосян, как у того старичка, который женился на очень молодой, мучил её и сам маялся? Лучше скажите, что нужно, чтобы изготовлять эти трубы качественными?
Тевосян немного помолчал, что-то обдумывая, а потом попросил выделить 300 тонн молибдена.
— А что Вы скажете, товарищ Вознесенский? — Сталин повернулся в сторону Председателя Госплана, но тот чутко стоял на страже остродефицитных, редких материалов.
— Молибден весь распределён по наркоматам. Имеется лишь НЗ — неприкосновенный запас, — сухо ответил он.
Решение насущного вопроса явно заходило в тупик. Я почувствовал, что нужно вмешаться в разговор, и сказал:
— Каждая поломка труб вызывает аварию, устранение которой обходится в десятки тысяч рублей, а иногда такая авария приводит вообще к ликвидации бурящейся скважины.
Этот довод показался Сталину убедительным, и он опять обратился к Вознесенскому с мягкой улыбкой, видимо, щадя его самолюбие и зная твёрдый, принципиальный характер Вознесенского:
— Товарищ Вознесенский, а для чего создается НЗ? — спросил Сталин и сам ответил:
— Для того создается, чтобы всё-таки есть, питаться, когда есть больше нечего. Не так ли? Давайте выделим 300 тонн молибдена, а Вас очень попросим восстановить это количество в НЗ.
Помолчав, Сталин посмотрел на озабоченного этим разговором непроницаемого Молотова:
— Вячеслав Михайлович, проголосуем? Молотов согласился. Дело было решено.
...О том, что Сталин всесторонне готовился к подобным совещаниям, говорит множество фактов. Мне помнится, например, как во время выступления начальника Краснодарского нефтекомбината С.С. Апряткина Сталин спросил его, каковы общие запасы нефти в Краснодарском крае. Апряткин назвал цифру — 160 миллионов тонн. Сталин попросил его «расшифровать» эти запасы по их категориям.
Начальник комбината не помнил точных данных. Сталин изучающе посмотрел на него и укоризненно произнёс:
— Хороший хозяин, товарищ Апряткин, должен точно знать свои запасы по их категориям.
Все мы были удивлены конкретной осведомлённостью Сталина. А начальник комбината сидел красный от стыда. Это был урок и ему, и всем нам.
Вспоминается и такой случай. Когда Х.М. Сааков, управляющий трестом «Ворошиловнефть», перечисляя нефтяные разрабатываемые месторождения, не уточнил их местонахождение, Сталин как бы мельком спросил:
— Это вдоль афганской границы?
— Да, товарищ Сталин, — подтвердил Сааков.
Бытует и доныне мнение, будто существовали некие особые запретные темы, например, тема репрессий, с которыми к Сталину обращаться опасно, а то и вовсе невозможно. Это, мол, могло повлечь за собой тяжкие последствия. Мол, Сталин не терпел таких обращений.
Я лично убедился на многих случаях, что, наоборот, Сталин уважал смелых и прямых людей, тех, кто мог говорить с ним обо всём, что лежит на душе, честно и прямо. Сталин таких людей слушал, верил им, как натура цельная и прямая.
Вот запечатлённый навсегда в моем сознании случай с тем же Сааковым. Окончив своё выступление, Сааков обратился к Сталину с жалобой на неправильные репрессии против руководящих работников его треста. Прямо сказал, как первый секретарь ЦК Узбекистана и нарком внутренних дел республики уговаривали его подписать акт о вредительских действиях целой группы работников, у которых он, Сааков, принимал дела треста.
Сталин сурово спросил:
— Вы подписали акт?
— Нет, не подписал! — ответил решительный Сааков.
После небольшой паузы Сталин медленно проговорил так, чтобы слышали все, кто сидел за притихшим столом.
— Это нам известно... Скоро состоится Восемнадцатая партийная конференция (Восемнадцатая Всесоюзная конференция ВКП(б), проходила в Москве с 15 по 20 февраля 1941 — прим. ред.), и вот там мы накрутим вашим деятелям хвосты.
Не могу вспомнить ни одного случая, когда Сталин повышал бы голос, разнося кого-нибудь, или говорил раздражённым тоном. Никогда он не допускал, чтобы его собеседник стушевался перед ним, потерялся от страха или почтения.
Он умел сразу и незаметно устанавливать с людьми доверительный, деловой контакт. Да, многие из выступавших у него на совещаниях волновались, это и понятно. Но он каким-то особым человеческим даром умел чувствовать собеседника, его волнение, и либо мягко вставленным в беседу вопросом, либо одним жестом мог снять напряжение, успокоить, ободрить. Или дружески пошутить.
Помню, как однажды случился такой казус: вставший для выступления начальник «Грознефти» Кочергов словно окаменел и от волнения не мог вымолвить ни слова, пока Сталин не вывел его из шока, успокаивающе произнеся:
— Не волнуйтесь, товарищ Кочергов, мы все здесь свои люди. Это было на том, памятном для меня приёме.
В тот вечер, когда мы возвращались из Кремля в наркомат, Христофор Мосесович Сааков заметил мне:
— Всех я слушал внимательно. И ведь, пожалуй, только Вы один вели себя совсем спокойно. Так уверенно, ничуть не теряясь, как у себя дома, отвечали на вопросы Сталина.
Мне было тогда 29 лет и, конечно, услышать такое о себе от опытного и смелого человека, что ни говори — приятно.
Как же относился ко мне Сталин? То, что я действительно легко освоился в общении с ним, отвечал на его вопросы чётко и точно, отстаивая интересы своего дела, — заслуга прежде всего хозяина кремлёвского кабинета, создавшего на совещании доверительно-деловую атмосферу. И ещё — просто, я сумел взять себя в руки, скрыть своё внутреннее волнение. Видимо, Сталин это заметил и запомнил.
Как же относился Сталин к специалистам?
Ему нравились знающие своё дело люди, особенно «новая волна» специалистов, пришедших на производство в советское время, питомцы нового строя, которых он мог по справедливости считать и своими питомцами. И он слушал нас, как мне кажется, с особым чувством, — это нам, тогда молодым людям из рабфаков и институтов, предстояло обживать будущее. Вот почему, заметив чьё-нибудь дарование, присматривался к нему — каков сам человек, если трус — не годится, если дерзновенный — нужен. И он таких всячески поддерживал, выдвигал на руководящие посты, ведь не зря знаменитые «сталинские наркомы» — это 30-35-летние люди (в основном) с неизрасходованной энергией и верой, что будущее будет построено именно ими.
Он понимал, что специалисты новой формации открыты новым техническим и научным идеям, в чём не раз убеждался на многочисленных своих совещаниях, всегда деловых и конкретных. Здесь мы проходили выучку, как руководить своим хозяйством, как находить главные тенденции в производстве, как их осуществлять. И здесь Сталин требовал от людей смелости и принципиальности.
Конечно, работать с ним было непросто и нелегко — работать приходилось в зоне повышенной ответственности: Сталин от каждого требовал глубокого знания своего дела, конкретности. Он всегда проникал в самую суть исследуемой проблемы, обладая при этом какой-то мистической (не побоюсь этого слова) способностью чувствовать и находить наиболее слабые и уязвимые места в позиции собеседника. Было очень трудно понимать, что ты почти безоружен перед его сжатыми до самой сути доводами. Мы знали, какую огромную власть он держит в руках, но сколько власти, столько и тяжёлой ноши. И мы все — от Сталина до простого шахтёра — несли эту ношу, непомерную и гордую, каждый по своим силам.
Жизнь молодая
Жизнь теперешних высоких руководителей несравненно более на виду, внешне многообразнее и шире, чем была в своё время наша. Благодаря телевидению, ныне вездесущему, народ может видеть своих государственных мужей на теннисных кортах, на футбольном поле, в речной проруби, а то просто в майке в кругу семьи. И все это, чувствуется, с их согласия. С удовольствием они ещё совсем недавно демонстрировали своё физическое здоровье и бодрость, плясали среди толпы. Вообще саморекламировались, как это делают лидеры на Западе.
Ну, а у нас? Как это принимает наш народ? Думаю, плохо, невесело принимает, глядя на упитанных лидеров.
Совсем в иной нравственной атмосфере складывалась и проходила личная жизнь руководителей моего поколения. А чаще всего, особенно перед войной и в войну, на личную жизнь времени не хватало. Мы вроде бы и не жили этой удобной частной жизнью. Были поглощены работой, в «сплошной лихорадке бу-ден», как написал Владимир Маяковский.
Так было и со мной в годы моей работы первым заместителем наркома нефтяной промышленности СССР, которые можно было бы назвать «Наркомовские дни и ночи», годы конца второй пятилетки и начала предвоенной, третьей пятилетки. Страна спешно и упорно готовилась к неизбежной схватке с фашизмом, и военный аспект был определяющим в развитии нашей отрасли. Это мы обсуждали на строго закрытых совещаниях у Сталина: вещи назывались своими именами. Никто из нас не питал ни малейших иллюзий на тот счёт, что с фашизмом, мол, можно поладить, ужиться, избежать войны.
«Война не за горами» — эта фраза была для нас почти обиходной.
Сегодняшние фальсификаторы, клеветники России тщатся извратить смысл и задачи политики Советского Союза тех лет, доказать геополитический сговор Сталина и Гитлера, то, что, мол, коммунизм и фашизм — почти одно и то же. Это — клевета и на всех нас, и на историю страны. Достаточно одного сравнения: Гитлер — это превосходство одной нации, немецкой, над всеми народами мира, Сталин — это интернациональное братство людей. Мы всем своим существом ненавидели фашизм.
Направляемые волей Сталина, мы изо всех сил работали на оборону страны. В начале третьей пятилетки нефтяная промышленность достигла наивысших, мировых показателей, обеспечив тем самым «в войне моторов» наше превосходство.
Что я мог в те дни накануне войны сказать о своей личной жизни? Пожалуй, мог сказать только так: «Моя личная жизнь — работа и ещё раз — работа». Даже в кино пойти было некогда, круг личных друзей сузился до тех, с кем я работал, но и с ними некогда было встретиться за накрытым столом. Мы не выделялись среди других ничем, даже одеждой.