, семья. О ней он печётся, её кормит, не перед кем носа не задирает и в дела, в которых не понимает, не суётся. Нет, сброд — это вот, учащиеся не для того, чтобы узнать что-то, а для того, чтобы себя считать умными и их бы таковыми считали. Сбрелись в одну кучу и красуются не своими даже идеями, а лишь тем, как способны исказить чужие». От многих высказываний и умозаключений Петра воротило, но он не лез в спор, а только думал, что, пожалуй, поскорее надо уйти отсюда. Да только стоило начать это замышлять, как среди присутствующих он увидел будто бы кого-то знакомого. На него смотрела пара девичьих глаз и, видимо, уже давно. Рост Столыпина выделял его, и быстро обнаружить молодого человека среди других не составляло труда. Приглядевшись, Пётр припомнил — это та самая барышня, с которой он зимой сел в одну конку. Злится ли она на него, что не стал продолжать беседу? Или забыла о том случае?
— Ещё? — подставили ему вторую рюмку водки.
— Нет, пожалуй, что хватит, — твёрдо отрезал он тоном, не терпящим возражений. Щупловатый студент не стал настаивать и взял её себе.
Рядом зашуршали юбки и, подвигая его соседа, вдруг, на скамью рядом уселась та самая девушка, переставшая смотреть издали и подошедшая.
— Здравствуй, — улыбнулась она. Пётр кивнул, немного растерявшись и попытавшись привстать, как делал это всегда при появлении женщин, но, зажатый, тотчас опустился обратно. — Помнишь меня?
— Я не знаю вашего имени, — выпалил он.
— Екатерина, — представилась она и по-мужски протянула руку для пожатия. Посмотрев на неё с неловкостью, Столыпин произнёс:
— Пётр. А рукопожатие, извините, я считаю делом мужским.
— Ах, я и забыла, что ты домостроевец! — хохотнула она, забрав ладонь. — Выпьем за встречу?
— Я уже выпил.
— Но не со мной. Или, чтобы уговорить, тебе надо сказать «дама просит»?
Пётр почувствовал, что она тоже выпила до того, как подошла к нему, и значительно больше, чем он. Помимо замеченной ещё тогда прямоты и грубоватости, она стала фривольнее, а подёрнутые хмельком глаза выражали безыскусное, вульгарное кокетство. И всё же она угадала. «Дама просит» работало с ним почти безотказно. Екатерина дотянулась до бутылки и налила им обоим сама.
— За знакомство! — произнесла она и опрокинула в себя водку. Столыпин тоже выпил, отметив, что девушка в этом опытнее него. — А ты знаешь, что у обеих наших императриц Екатерин мужья были — Петры?
— Любите историю? — делая вид, что не уловил подтекста, спросил Пётр. Он не мог себя заставить перейти на «ты» так просто, как это сделала девушка.
— История многому учит, показывая, что человеческое общество развивается и постепенно меняется. Эволюционирует, — с небольшими заминками выговорила длинное слово Екатерина. — Но эволюция — это медленно. Французы правильнее поступили, они выбрали революцию!
— А вы, никак, революционерка?
— Нет, но я сочувствую тем, кто выбрал этот путь. Мы все трусим, а они борются за лучшую жизнь.
— Отчего вы так уверены, что жизнь станет лучше?
— Как же ей не стать лучше, если будут свергнуты угнетатели народные?
— А кто будет вместо них?
— Никого! Народу власть не нужна.
— А кто же рассудит в случае сложной ситуации? Вот мы с вами так сильно расходимся во взглядах, как же решать будем, кто прав?
— Народным судом!
— Вы верите, что большинство всегда право?
— А как же иначе?
— Екатерина, — после двух рюмок Пётр несколько осмелел. Он обвёл взглядом помещение под низкими сводами, наполнившееся винными парами, табачным дымом и запахом гари и сала с кухни. Собеседница невольно повторила движение своими глазами. — Здесь две дюжины мужчин и, помимо вас, три девушки. Мужчины напьются хорошенько и, как им присуще, начнут искать других развлечений. По вашей логике, поскольку их большинство, они несомненно будут правы, требуя от вас четверых того, чего им захочется. И вы, будучи в меньшинстве, должны будете уступить.
— Женщины никому ничего не должны! Они свободны!
— Но у вас есть то, что они захотят получить.
— Делить нужно меж всеми поровну имущество, а человек принадлежит лишь самому себе!
— Попробуйте объяснить это десятку пьяных, когда свергнете всю власть.
— А вы бы за меня заступились? — посмотрела Столыпину в глаза Екатерина.
— Так я же на стороне угнетателей. Или защитников? Вы уж определитесь.
— Петя… — под столом её рука легла ему на ногу. Она подалась в его сторону, прижимаясь плечом к плечу. Никаких сомнений не было в том, что он понравился ей, и что, охмелевшая, она решится на то, на что трезвой головой бы не решилась.
— Мне пора идти, — резко поднялся Столыпин, беря свою студенческую фуражку и надевая на голову, — и вам советую покинуть это место поскорее.
— Пётр! — попыталась остановить его она, но он стремительно двинулся к ступенькам наверх и быстро взметнулся на улицу. Гул голосов остался за спиной. Он вдохнул воздуха поглубже, оправляя одежду, от которой теперь неприятно пахло не лучшими впечатлениями. Как некоторые ведут такую жизнь, шляясь по кабакам постоянно? Что там можно делать? — Петя!
Он обернулся. Екатерина вышла за ним и, слегка растрёпанная, с раскрасневшимися от алкоголя щеками, подошла к нему. Взор её горел.
— Вы опять от меня убегаете?
«Надо же, мы снова вернулись к „вы“!» — отметил Столыпин.
— Мне действительно пора.
Зубы Екатерины скрипнули:
— Что, не по нутру вам бедная мещаночка? Ниже вашего достоинства снизойти до такой, как я? От вас так и тянет высокомерием!
— Вы, Екатерина, если себя низко ставите, то не удивляйтесь, что кто-то оказывается выше, увы, не по своей вине, не по своему почину.
— Ах, я себя низко ставлю? Знаю я вас, дворянчиков! У себя в усадьбах всех крестьянок по стогам затаскаете, а в Петербург приезжаете — вам только на балах невест родовитых подавай! Ещё добродетель корчите! Угнетатели вы и есть — пользуетесь властью вашей, где она есть, так что вам и слова не скажи, никакие вы не защитники, а обидчики и оскорбители извечные!
— Я, к сожалению, тоже знаю таких господ. Но для меня честь девушки — неважно, крестьянка она, мещанка или дворянка — является неприкосновенной, покуда она сама ею дорожит.
Ярость отхлынула с лица Екатерины и она, обмякнув, опустила плечи. Смотря на Столыпина уже по-другому, с прежним интересом, она вытерла глаза от случайно набежавших слёз.
— Вас проводить? — предложил Пётр.
— Нет, благодарю. Мне недалеко…
— В таком случае — разрешите откланяться!
Он пришёл в квартиру, полный сумбурных мыслей. Ему двадцать один год и, конечно же, женское внимание и прикосновение заставляли кровь нагреваться. Это будоражило и волновало, в некоторой степени манило, и в то же время сам способ, то, где, кто и как — это отталкивало, вызывало неприятие. Зачем пользоваться возможностью, если она причинит вред другому человеку? Разговоры среди молодых людей, в которых звучали оправдания «она сама позвала», «сама хотела», «я ничего не должен — сама отдалась» Столыпина злили, он презирал этих кичливых донжуанов, снимающих с себя ответственность. Ведь девушки наивны, неопытны и эмоциональны, они, в отличие от мужчин, живут чувствами, а не разумом, они хотят любви. Зачем же брать её у них, не давая ничего взамен?
Удивляя брата, Пётр взял листок и чернила и уселся за стол. Пора бы попробовать, решиться, начать. Он вывел на бумаге: «Оля!». Посмотрел. Зачеркнул. Вывел заново: «Оленька!». Посмотрел. Поморщился. Зачеркнул. Написал: «Уважаемая Ольга Борисовна!». Посмотрел. Стиснул зубы, стукнул кулаком. Зачеркнул.
— Петя, что с тобой? — спросил Саша, оторвавшись от книги.
— Всё в порядке, — пробормотал тот под нос.
«Оля!» — написал заново. Покусал кончик пера. Продолжил: «Я люблю вас! Если бы вы могли себе представить, как безумно и сильно я вас люблю!». Но, не поставив точки, Пётр отшвырнул перо, схватил лист, скомкал его и швырнул в угол. Саша проследил за полётом бумажного комка.
— Что это было?
— Стих неудачный.
— Ты с какой поры стихи решил писать?
— Да вот сейчас решил, попробовал — не вышло, больше не стану.
Александр просто не видел, что таковых попыток уже было не одна и не две. Пётр несколько раз писал черновики письма Ольге Нейдгард, но не решался их дописывать или отправлять — выбрасывал. Все слова находил неподходящими, недостойными, не выражающими в полной мере его чувств. А если перечитывал несколько раз подряд написанное, то оно становилось до того глупым, что за каждую строчку охватывал стыд.
— Саша, — позвал Пётр брата. Подождал, когда тот отвлечётся от чтения и посмотрит на него. — Я завтра за билетом иду. На поезд.
Тот, не совсем понимая, уточнил:
— Билетом? Мы не вместе разве едем?
— Я приеду к отцу позже. Если приеду…
Саша понял и, захлопнув книгу, встал.
— Всё-таки… едешь?
— Да. Я найду Шаховского и буду с ним стреляться.
— Петя…
— Я решил. Не пытайся разубедить.
— А отцу я что скажу?
— Скажи, что задержался по некоторым делам здесь, в Петербурге. Если… если всё гладко пройдёт, так сам приеду оправдаться, а если нет — вас оповестят.
Младший брат покачал головой, но знал, что против решений старшего не сработают никакие доводы. Если тот решил — исполнит.
— Храни тебя Бог, Петя! — подошёл он к тому и обнял.
Примечания:
[1] Предтеча современной зачётки, куда проставляли оценки и отметки об оплате учёбы
[2] Слушательниц Бестужевских курсов официально называли «бестужевки», но в народе за ними закрепилось название «бестыжевки» из-за их слишком свободного образа жизни, не подобающего женщине патриархального воспитания
Глава VII
Коронационные торжества прошли с положенным им великолепием. Но Москва не была готова проститься с теперь уже по-настоящему императорской четой и их двором, отпустить их так скоро. После коронации Александр Третий с Марией Фёдоровной посетили открытие Русского Исторического Музея, ещё даже не до конца законченного, но кое-как приведённого в порядок, чтобы царствующие особы успели обозреть его во время пребывания в первопрестольной. А дальше наметилось освящение отделанного изнутри Храма Христа Спасителя, и вновь никак нельзя было уехать не дождавшись, ведь в Москву съезжались единицы оставшихся в живых ветеранов Отечественной войны 1812 года, в честь победы в которой храм и был заложен. Обсуждения всех этих мероприятий велись в шумных и весёлых комнатах фрейлин.