Обычно приходилось прилагать усилие, чтобы ствол не трясся в ладони. Врождённый ревматизм придавал видимость трусости и слабости, которые Пётр не дозволял себе. Но сегодня, несмотря на усталость и малое количество сна, рука не задрожала с лёгкостью. Стала крепкой. Возможно, причиной была радость от почти достигнутой цели.
Вызвав Шаховского на дуэль, Столыпин спросил у дежурного, что впустил его, где можно остановиться в Кисловодске? Но час был поздний, и студенту предложили постелить в казарме — свободные койки были. Пётр не согласился бы в другой раз проводить ночь под одной крышей с убийцей брата, неподалёку от него, но, во-первых, боялся проспать рассвет — а тут бы его точно разбудили. Во-вторых, не имел представления, где находится место, на котором решили стреляться, а из казармы выйдут все вместе и плутать не придётся. Да и тревожить никого среди ночи с просьбой предоставить комнату не пришлось.
— На позицию, господа! — махнул рукой секундант Шаховского.
Столыпин всё так же безмятежно пошёл вперёд, не глядя на князя. Ни в душе, ни в сердце Петра не было страха. Казалось бы, уже через несколько минут его жизнь может прерваться, но отчего-то совершенно не страшно. Боялся ли Миша? О чём думал перед смертью? Ему никогда уже не узнать об этом. А о чём думает он сам? О том, что Иван Шаховской — зарвавшийся дворянчик, из тех, которые позорят аристократию своей причисленностью к ней. Развратник, повеса и пустой человек. Он мог считать себя сколько угодно героем за то, что пострелял башибузуков на войне, но героизм — это не просто храбрость, толкающая на подвиги, это подвиги, совершённые осмысленно, во благо чего-то и с пониманием невозможности поступить по-другому, ведь здравомыслящий герой никогда не станет рваться в пекло, пока не осознает, что это единственный шанс спасти что-то или кого-то. «А что здесь делаю я сам? Разве не геройствую?» — подумал Пётр. Не кривя перед собой душой, он признавал, что хотел возмужать в глазах Ольги, доказать ей, что на многое способен, а лучшего варианта проявить себя не было. Войны закончились, лезть в первую попавшуюся драку и самому становится негодяем — дурное дело, а вот покарать того, кто заслужил — совсем иное.
Он встал на точку и, выпрямившись, развернулся. Горы в округе были не высокие, зелёные. Небо над ними было ослепительной голубизны. Солнце уже падало на листву, и та, превращаясь в изумруды, шелестела утренним зовом. Подумав об Ольге, Пётр не помыслил о том, что надо было проститься с ней, или увидеть её напоследок, или рассказать ей о задуманном. Перед глазами стояло её лицо, и внутренний голос говорил: «Вот теперь я смогу поехать к ней, вернуться и объясниться в чувствах. Теперь смогу!».
Два выстрела раздались одновременно. Когда Столыпин нажимал на спусковой крючок, он не всматривался в лицо Шаховского, наоборот, старался не думать о том, что ведёт пальбу в живого человека. Какой бы сволочью тот ни была, а всё же создание Божье. Одушевлённое. А душегубом Пётр становиться никогда не собирался. Он продолжал стоять, держа ствол прямо, когда увидел, как падает назад князь, с короткой отсрочкой, будто пуля сначала пригвоздила его к месту, а потом решила откинуть.
— Иван! Ваня! — дёрнулись к тому офицеры. Только добежав и подхватывая, чтобы уложить на траве, обернулись ко второму дуэлянту. Тот стоял. — Столыпин, вы целы⁈
— Да вроде бы… — растерянно сказал Пётр, не понимая, что ответил тихо и его не слышат. Сорвался с места и тоже поспешил к Шаховскому, ранение которого разглядывал фельдшер. — Что там?
— Не совсем понятно, — пальцами освобождая грудь от рубашки и пытаясь найти пулевое отверстие, мужчина низко склонился, нащупывая и зажимая льющуюся кровь. — Кажется, выше сердца. Ближе к плечу.
Пётр стоял, опустив руки, смотрел со стороны, будто бы не он сотворил это. Шаховской разглядел его над головами сослуживцев и, не теряя обычной спеси, хмыкнул:
— А ты, всё же, не Михаил!
— Молчи, береги силы! Сейчас отнесём тебя в лазарет, — подхватили его офицеры. Один из них, которому не хватило места возле раненного, вдруг заметил Столыпину:
— У вас же тоже рана!
— Да? — Пётр удивлённо опустил взгляд туда, куда ему указали. По руке, державшей револьвер, текла алая струйка, капая вниз, на землю. — Действительно…
— Серьёзно зацепило?
Столыпин поднял локоть и, повертев рукав, оценил нанесённый ущерб. Пуля прорвала ткань, обожгла и содрала кожу, но пролетела дальше. Она угодила прямо в самое больное место, мучимое с детства судорогами и расслабленностью мышц.
— Царапина.
— Как же вы не заметили? — взяв футляр от револьверов, поднёс его офицер, чтобы Столыпин положил свой назад. Тот исполнил молчаливую просьбу.
— У меня эта рука крайне нечувствительна. Она плохо слушается и иногда я не замечаю касаний.
— И вы вот так стреляли плохо слушающейся рукой? — опешил тот.
— Ну да… — не нашёлся, как это объяснить Пётр. А разве был у него выход?
— Опасный вы дуэлянт будете в будущем, юноша, — покачал тот головой, — если научитесь стрелять рукой, что слушается хорошо!
— Я дуэлянтом быть не собираюсь, — заверил Столыпин, — но если меня вызовут, уклоняться никогда не стану.
Поляну быстро покинули и направились в крепость.
Когда Столыпина перевязали, фельдшер с уверенностью выяснил, что рана Шаховского не опасна для жизни — пуля не задела сердца и артерий, хотя была очень близко.
— Я рад, — сказал Петя, — я не хотел его убивать.
— Интересный вы мститель, не желающий убийства! — вытерев руки, фельдшер указал на дверь. — Иван Николаевич хочет вас видеть.
— Меня?
— Да, как ни странно.
Столыпин испытал неясное смущение. В его неопытном представлении, он всегда гадал, как смотреть в глаза женщине после близости с нею? Что-то похожее по интимности возникало и между двумя людьми, едва не отнявшими жизнь друг у друга. Какая-то сверхъестественная тайна, не способная раскрыться для тех, кто не участвовал.
Осторожно войдя в палату для больных, Пётр увидел три занятых койки. На одной из них лежал князь.
— Подойди, будь любезен, — подозвал он студента надменным, но чуть более снисходительным, чем раньше, голосом. Когда Столыпин приблизился, Шаховской изучающе оглядел его. — Ты ведь не военный.
— Нет.
— Откуда стрелять научился?
— Тренировался.
— Ради меня? — без ответа поняв, что это так, князь хохотнул, поморщился и прошипел. — Надо же! Какая честь.
— Вы слывёте метким стрелком, глупо было не готовиться.
— Согласен. Глупо… — Шаховской задумался о чём-то, но быстро заговорил опять: — Как и стреляться этим утром с трясущимися от похмелья руками.
— Я предполагал и предлагал вам…
— Умереть так хотелось? Думаешь, я бы иначе промазал? Сейчас бы не я тут лежал, а тебя бы отпевать несли.
— Почему же вы решили… пожалеть меня?
На этот раз пауза была дольше. Иван Николаевич выглядел устало и несколько печально.
— У меня чахотка. Я проживу ещё сколько-нибудь, но не слишком много. Для чего же мне, имеющему в запасе немного лет, отнимать много у другого?
— Никто не знает, сколько ему предначертано, — заметил Пётр.
— Но предсказать порой не трудно. Как и то, что тебя отчислят из университета, если узнают, что ты тут устроил.
Столыпин сконфузился. Голова невольно утопла в плечах. Возможно, через связи отца договориться бы получилось, но, тем не менее, скандал, выяснения… Да, угроза отчисления не шуточная.
— Вот что, — вздохнул князь, — меня уже из-за брата твоего сослали сюда. Мне терять нечего. А тебе окажу милость за наглость и храбрость. Когда командир наш, Яков Дмитриевич вернётся, увидит моё состояние и всё поймёт, мы ему не скажем, с кем я стрелялся. Только уж и ты сам языком не болтай, понял? Дуэли не было, вот и всё.
Пётр кивнул согласно. Ему это было выгодно, впрочем, как и князю Шаховскому. Всё-таки офицеры о чести и репутации заботятся до гробовой доски, и дать распространиться новости, что его подстрелил какой-то юнец-агроном — это осрамиться навечно.
— Значит, уговор, — Шаховской протянул было руку, но остановил движение, вовремя поняв, что убийце брата Столыпин жать её не будет. — А теперь иди, и покинь Кисловодск побыстрее!
Выйдя во внутренний двор крепости, Пётр огляделся. Неужели всё закончилось? Неужели он сделал это? Неужели вчерашнее вторжение сюда и решающее утро не были сном? Вдохнув поглубже, Столыпин заметил, что воздух сделался слаще. И задышалось свободнее.
Забрав свой путевой несессер, с которым путешествовал, Пётр попрощался с драгунами, поблагодарил за ночлег и казарменный завтрак. Ступил на вчерашнюю дорогу. Впереди покачивал макушками стройный ряд пирамидальных тополей. Аллеи из них высадили по всему городу, преображая его облик. Жителей было немного — тысячи полторы. Боковые улочки, уходящие к горным ручьям, населялись горцами с семьями, их побелённые каменные сакли с камышовыми крышами уютно гнездились вдалеке за двухэтажными особняками зажиточных русских купцов и дворян. Наслаждаясь чудесной погодой, гуляли дамы под руку с кавалерами. «Весело жить в такой земле! Какое-то отрадное чувство разлито во всех моих жилах. Воздух чист и свеж, как поцелуй ребенка; солнце ярко, небо сине — чего бы, кажется, больше? — зачем тут страсти, желания, сожаления?» — вспомнились Столыпину строки Лермонтова, написанные, правда, о Пятигорске, но кавказский дух витал тут всюду единый. Может и к лучшему, что Шаховского он застал именно тут, а не в Пятигорске, более людном и оживлённом, там бы наверняка наделалось шума и избежать огласки не удалось.
Спросив у встречного господина, есть ли тут гостиница, в которой можно отобедать, Столыпин получил указание и направился туда. Насытится как следует, и тронется в обратный путь.
В гостинице он поздоровался со вчерашним адвокатом из дилижанса. Заказал щей и запечённой рыбы. Всё это принесли ему с хлебом и стаканом минеральной воды, которая, оправдывая имя города, была кисловатой, так что Пётр решил запить всё чаем, поданным с черешневым вареньем. Наконец, ощутив себя если не заново рождённым, то отдохнувшим, окрылённым и счастливым, Столыпин побрёл искать то место, где высадился вчера с другими пассажирами. Оно нашлось выше по улице и, при свете дня, выдало себя столбами тех самых шести фонарей. Царапина от пули несильно саднила под рукавом, ни капли не мешая воодушевлённому настроению.