— Извини, я сейчас, — сказал ему брат и двинулся на перехват уходящих Нейдгардов. Если бы не истекало время, в которое можно подойти и поговорить, он бы так и не решился, но пришлось заставить себя. Пан или пропал. Сейчас или никогда. — Ольга Борисовна!
Она остановилась. Наконец, выпрямила шею и подняла лицо. Пола шляпы, как театральный занавес, открыла его. Её светлые, покрасневшие глаза, мягкий контур черт, вьющиеся русые локоны, выглядывающие из-под шляпы.
— Примите мои искренние соболезнования, Ольга Борисовна.
Миг растерянности. Кивок. И тихий, но твёрдый голос:
— И вы примите мои, Пётр Аркадьевич.
Отойти бы с дороги и дать им уйти, но как же сложно это сделать! Он перевёл внимание на Дмитрия, чтобы не выглядеть непочтительным:
— Я думаю вызвать на дуэль Шаховского.
Дмитрий от удивления подался корпусом назад. Разве что руку к сердцу не приложил.
— Господи! Пётр, это ужасная идея.
— Я должен.
— Пожалейте родителей! Он ведь и вас убьёт!
— Не обязательно…
— Я там был, и я заверяю вас, что шансов никаких. А вы как стреляете?
Пётр понимал, что вопрос не содержит насмешки — откуда студенту, а не военному, вообще уметь стрелять? — только дружескую заботу. Да и мало кто знал, что у него врождённый ревматизм правой руки, от того и почерк ужасен, и мало что он крепко может в ней держать. Но он также знал, что на него смотрит Ольга, любившая, а, точнее, всё ещё любящая Мишу (разве смерть вмиг перечёркивает чувства?), офицера, что был способен на такого рода поступки. И если он не последует примеру брата, то ничего не будет стоить в её глазах.
— Я подготовлюсь, научусь стрелять…
— Пётр, — Дмитрий осторожно взял его под локоть и отвёл чуть в сторону, — Миша хотел, чтобы вы позаботились обо всех после его смерти. Прошу вас, не лишайте нас ещё одного хорошего человека.
— Я бы предпочёл избавиться от плохого, вы сами сказали, что Миша был прав, а князь Шаховской — зазнавшийся болван!
— Тише, если вы скажете это ещё громче, то до него дойдут слухи и он сам вас вызовет.
— Я этого не боюсь!
— Пётр, Миша хотел, чтобы вы присматривали и за Олей, — Дмитрий глазами повёл к сестре, — он так переживал о том, что с ней будет!
— За Ольгой Борисовной? — дыхание на секунду спёрло. Он повернулся к ней. Она, оказалось, тоже смотрела на них, и восприняла это как сигнал окончания беседы. Подошла.
— Надеюсь, что Дима отговорил вас от этого опрометчивого поступка, Пётр Аркадьевич?
— Вы тоже не хотите, чтобы я… отомстил за брата?
— Нет. Пётр Аркадьевич, я совсем не хочу, чтобы и вы подвергли себя этому риску.
В прошлом году, когда он приехал в Санкт-Петербург и Михаил представил ему свою избранницу, она, посчитав его ещё ребёнком, назвала «Петя», но, поинтересовавшись, сколько ему лет и узнав, что он получил аттестат зрелости, смеясь, исправилась на «Пётр Аркадьевич» и, хотя он был младше неё на три года, с тех пор так и обращалась. И тем не менее, всегда в этом её «Пётр Аркадьевич» слышался подтекст: «Но это я не всерьёз, ведь ты — ещё мальчик».
— Слышал, Пётр? — Дмитрий похлопал его по плечу, в этот горький, объединивший всех день перестав «выкать». — Так что, выкини из головы.
— Нет, я…
Но Нейдгарды уже тронулись. Ольге, у которой заканчивались душевные силы и выдержка, хотелось поскорее уйти с мрачного кладбища, где обрёл свой последний приют её жених.
Пётр и Саша снимали квартиру на Васильевском острове, неподалёку от университета, минутах в десяти ходьбы. Сумерки сгущались и со стороны Невы тянуло холодом. Братья молчали, погружённые в траурные мысли.
— Мне нужно раздобыть револьвер, — произнёс старший, нарушив тишину.
— Что⁈ Зачем? — удивился Саша, остановившись.
— Затем.
Пытаясь понять, к чему это было сказано, что задумал Пётр, Саша вернулся к случившемуся, похоронам, дуэли, из-за которой всё к ним и пришло.
— Не скажи, что тоже стреляться будешь?
— Буду.
— А как же твоя рука?
— Ничего, натренироваться можно. Главное револьвер купить. Отец бы легко его достал, но ему я ничего говорить не хочу.
Вдруг откуда-то сзади раздалось:
— Столыпины! Столыпины!
Братья оглянулись. Судя по одежде и стрижке — это был студент. Он приближался к ним и, когда оставалось шагов тридцать, они его признали.
— Вернадский! Что ты тут?
— Иду от Ольденбургов, издалека увидел вас, сворачивающих, и решил пойти следом.
— Дело какое-то? — продолжил интересоваться Пётр.
— Хотел пригласить вас к нам заглянуть завтра. Мы снова собираемся.
— Для чего?
— Как для чего? Говорить о будущем России! — вдохновенно произнёс Владимир Вернадский, учившийся с ним на одном факультете и том же естественном отделении. Они поступали вместе прошлым летом.
— Что о нём говорить? — нахмурился Пётр. — Хотите улучшений — делайте. К чему все эти разговоры?
— Так прежде знать нужно, что делать! Обсудим, и примемся за дело!
— Отчего нельзя это в университете обсуждать? С профессорами.
— Да как-то в своём кругу свободнее, проще… Книги можно все обсудить, — подчеркнул Владимир, обозначив, что цензура не разрешает читать многое, а потому и публично говорить нельзя о том, что ты это всё же прочёл.
— Какие книги? После которых потом царя убивают? Все эти кружки, Володя, ни к чему хорошему не ведут.
— Какой же ты!.. — взмахнул рукой Вернадский, подбирая слово. Подобрал: — Закостенелый! Думаешь, профессоры только истины знают? Они тоже когда-то были как мы, искали, исследовали, спорили. Дух новаторства в них был, как и в нас! А затем они его утеряли на своей верноподданической службе. Чиновничья жизнь, необходимость выслуживаться и дорожить местом вытрясла из них научное свободолюбие! Они многое перестали понимать. Потому и можем мы сами дойти до того, как будущее строить, что делать.
На этом «что делать» Петра передёрнуло незаметно. Роман Чернышевского под таким названием, нашумевший двадцать лет назад и запрещённый, до сих пор не сходил с уст «думающих», каковыми они сами себя считали — тех людей, кто всегда против всего установленного и за всё отсутствующее. Казалось иногда, что запрети рабство — они и то потребуют вернуть из принципа несогласия. И вот это повторяемое, суетливое, бессмысленное, как присказка, «что делать?», растиражированное среди «интеллигенции» и студенчества, было способно вызвать нервное расстройство, будто ежесекундно, каждый миг жизни надо было непременно что-то делать — неважно что — лишь бы делать. А надо ли, есть ли в том необходимость — этого сомнения нельзя было и произнести, сразу же записывали в «царедворцев», «лакействующих», «душителей свободы». Но у Петра сейчас не было совсем никакого настроения спорить, и он произнёс:
— Ты извини, Володя, мы с похорон идём. Устали.
— О, прости, я не знал! Кто скончался?
— Брат. Дуэль, — выдал он, лаконичностью поставив точку в разговоре. Вернадский попритих и отступил:
— Мои соболезнования! Прости, что я так вот… не знал, правда, не знал!
— Ничего.
— Ну… увидимся на лекциях завтра? У Менделеева?
— Да, до завтра.
Столыпины простились с товарищем и поднялись в квартиру. Аграфена, бывшая крепостная, прислуживавшая им, встретила их, заплаканная. Михаила она знала. Не так близко, как младших братьев, но даже если бы знала ещё меньше — всё равно бы расчувствовалось её доброе и отзывчивое сердце простой, старой деревенской женщины. Кто из них не заплачет по случайной смерти, унёсшей молодую жизнь? Утирая глаза фартуком, она стала накрывать ужин.
Саша сел на диван и, посмотрев на Петю, задумчиво произнёс:
— А, может, всё-таки, заглянуть как-нибудь к Ольденбургам? Так… отвлечься! — добавил он на всякий случай, видя на лице брата неодобрение.
Пётр ничего не сказал. Только подумал ещё более упрямо, что нужно достать револьвер и научиться хорошенько стрелять.
Глава II
Аркадий Дмитриевич Столыпин выехал сразу же, как получил весть о смерти сына. Приехав к уже зарытой могиле, он не смог проронить ни единой слезы. Что-то в нём как будто бы надорвалось. Генералу приблизилось шестьдесят лет, но стареть он стал только теперь, после того как потерял, пережил своего ребёнка. Много смертей он видел на войне, лишался многих товарищей, но сын — это не то же самое.
Просиживая у окна молча не первый день, своей неподвижностью и задумчивостью Аркадий Дмитриевич заставлял своих младших сыновей, не знающих, что сказать и как себя вести, теряться. Они ходили в университет, возвращались, обедали с ним, но не решались заговорить первыми. Авторитет отца всегда был так велик, что, стоило тому сурово на них посмотреть, как молодые люди краснели до ушей. В семье военного была строгая дисциплина, обязательное послушание, иерархия, не допускающая, чтобы младший не подчинился старшему.
Сегодня моросил дождь. Саша задерживался где-то после лекций, а Пётр, придя аккуратно, как и должен был, вошёл в зал, где сидел отец. И тот, наконец, повернулся к нему и сказал:
— Не хочешь, Петя, поехать домой на каникулах?
Домой. Имелось в виду поместье в Орловской губернии, где отец поселился после окончания Русско-турецкой войны. До этого десять лет они жили в Ковенской губернии, в имении, которое Аркадий Дмитриевич выиграл в карты. А детство своё Пётр провёл в Середниково, усадьбе, находящейся неподалёку от Москвы. Родила же его мать и вовсе в Саксонии. Так где у него дом? В Подмосковье, в Ковно, в Орловщине? Или здесь, в Санкт-Петербурге, где он начал по-настоящему взрослеть и узнавать жизнь?
— Отец, можно прежде поговорить с тобой? Я все эти дни хотел…
Генерал указал на кресло перед собой, без слов приглашая осуществить задуманное. Студент присел и, переведя дыхание, выпалил:
— Я хочу просить руки и сердца Ольги Борисовны. Нейдгард, — добавил он фамилию после паузы, как будто можно было не понять, о ком речь.
Аркадий Дмитриевич внимательно посмотрел на сына. Такой юный, что едва усы пробились. Жениться собрался! В атмосфере пережитого горя эта мысль почему-то показалась ярко-светлой, забавно-неуместной, неловкой, но умиротворяющей. У генерала от первого брака — жена скончалась родами — был старший сын, Дмитрий, жил в Саратовской губернии, занимался земскими делами, о браке даже не думал, хотя Петра был намного старше. А этот — вот те на!