На колонну Ленька уже не глядел. Пристроился к детворе, облепившей канаву под акациями. Притягивали люди. Какие они? Зачем пришли? Чужая речь, чужой смех скребли душу. С утра самого, как у сельмага убили человека, в глазах его застрял испуг. Не проходил он до сих пор. Из пересохшего горла за весь день не выронил ни единого слова. Даже сильный взрыв неподалеку, на площади, не встряхнул его. Завертел головой: бомбят, наши?! Нет, молчит небо.
Вдруг мальчишки сорвались все разом. Кинулись в колонну и пропали в клубах пыли. Ленька огляделся: что вспугнуло их? Позади — Карась. Кусал губы, а на пыльных щеках темные полоски от слез.
— Там, на площади, фрицы… Ленина… взорвали. Ленька прищурился. И погасли в глазах искорки испуга
Глава пятая
Илья Качура спустился с чердака в тот же день, как прошли через станицу гитлеровские войска. Первое время ходил по двору. Прищуренный хозяйский глаз лип ко всему отставшему, отвалившемуся, а крупные руки его, стосковавшиеся по домашней работе, с нетерпением играли молотком. Неотступно следовала за ним Анюта. По-девичьи, тревожно и пылко, светились ее глаза, горели, будто в первые годы замужества. Теплел взгляд и у Ильи, когда их глаза встречались. Болтали больше о пустяках, но взгляды…
Ленька понимал хорошо их смысл, — злился на мать, что она так легко отнеслась к случившемуся. Особенно не давали ему покоя тревожные мысли ночью, а днем, у обрыва, не так уж тяжким начинало казаться отцово преступление. Воевал год, бил фашистов не хуже других. Устал, потерял веру… А тут — дом. Не попади при отступлении часть в их степи, наверняка бы такого не стряслось. Это единственное, что как-то оправдывало отца в его глазах.
Отец на диво быстро смелел. Все чаще стал отлучаться из дому. Надевал темно-синий костюм, в каком, бывало, являлся на демонстрации да на заседания, и уходил. Постоянным спутником был у него дядька Макар. Вчера вернулся позднее обычного, выпивши. Радостный, веселый. Возле калитки обнял и поцеловал выбежавшую навстречу мать. Подмигнул ей, кивая на него, Леньку:
— Сын-то красавец!
— Наша, денисовская кровь, — пьяно хихикнул позади Макар.
— «Денисовская». — Отец оттопырил нижнюю губу. — У него дед был, батя мой, эх!.. Все вы, Денисы, в подметки ему не годитесь! Что? Ленька, ступай-ка сюда. Кому говорю!
Ленька, не взглянув на отца, прошел в сад.
— Вернись, не тебе велено! — прокричала вслед мать.
Илья помрачнел. Оттолкнул шурина и жену, пошатываясь, поднялся на веранду, не снимая пиджака, плюхнулся лицом вниз на ребячью кровать.
Непонятное творилось в доме. Нынче еще новость. Вернулся Ленька под вечер с рыбалки. Удилища бросил на крышу кухни. Вошел — голоса умолкли. Со света сперва не разобрал, в чем дело. Дядька Макар, как обычно, приткнулся на корточках к печке, дымил самокруткой. Отец сидел у стены на лавке, тоже курил, мать убирала со стола. Из-за ее плеча торчал братов русый вихор. Все вылезли, а он сидел за столом. Отощавшие бока, видать, набил уже, но глаза ненасытно перебирали оставшиеся куски баранины на сковородке. Ткнул вилкой в самый жирный кусок.
— Будет тебе на пустой желудок, — вздохнула мать, — прохватит еще. Трошки погодя опять сядешь.
Нехотя прожевывая, мыкнул в ответ Никита. На брата взглянул и снова вонзил глаза в сковородку.
Молчание затягивалось.
Отец часто засосал цигарку, на младшего глядел с прищуром, выжидающе.
— Улов-то!.. — встрепенулся безрукий. — Брысь, шкода!
Ленька успел отдернуть кукан из-под самого носа пятнистой кошки. Сорвал красноперку, бросил. Кошка, придавив добычу лапами и зубами, хмуро, недовольно глядела на ноги людей; выждав момент, прочь кинулась из кухни.
— Ишь, вражина, осерчала. — Макар оголил в улыбке коричневые корешки передних зубов.
Отец поднялся — лавка облегченно скрипнула.
— Послухай брата, — усмехнулся непонятно, злорадно или с горечью, поймав на себе Ленькин быстрый взгляд. Властно наступил на окурок солдатским кирзовым сапогом, вертанулся, сдирая подметкой земляной пол. Пригнул стриженую голову, руки в карманах, вышел. Слышно было, как хлопнула чуланная дверь. Наскоро собрав грязную посуду, ушла и мать.
Ленька кинул рыбу на стол. Откатывая мокрые, пропахшие илом штаны, спросил:
— Отсидел уже?
— Гм…
Кривая у Никиты усмешка. Силком сдержал подступившую отрыжку. Проморгав навернувшиеся слезы, обратился к дядьке:
— А батька навоевался?
— Да оно ить супротив такой махины устоять… Макар повертел сухой морщинистой шеей. От печки перебрался на высокий порожек. Зубчатым колесом выгнул худую спину. Солнце пекло ему выпиравшие остро из-под бязевой сорочки лопатки, просвечивало насквозь бескровные уши.
— Нам куда легче довелось в гражданскую. Никаких тебе «катюшов», «андрюшов»… Сабельки! Сошлись во чистом полюшке, померялись удалью, кто кого. А нонче, мать честная, и сверху, и с исподу, и с боков. Не очухаешься, откудова и шарахнет. А што? Оно ить до самого земного пупа ковыряет, окаянная сила, — глянул на Леньку. — Видал? Дуром поперли. Все на колесах, хучь ба один, паршивенький, пешком. А наши горемыки? Не-е, такого чертилу трехлинеечкой не остановишь, не-е…
— Под Сальском наш состав раздолбали, — перебил Никита. — Махану наделали, ой-ей. Котьку ериковского напополам…
Никита скривился — замутило; прикрывая рот ладонью, поспешно вылез из-за стола. В деревянной кадке зачерпнул кружку воды, выпил. Вода холодная, свежая— отлегло.
— Дядька Макар, дай закурить, — попросил он, утирая рукавом мокрые губы.
Безрукий пересел на ящик. Почесывая об стену нажаренную солнцем спину, протянул племяннику засаленный кисет. Кивнул в сторону дома:
— Батька не спустит штаны?
— Гм, батька…
Этим Никита хотел сказать, что он уже не мальчишка, а повидавший на свете не меньше, чем кто другой, и с мнением отца насчет курева считаться не стоит. Но когда в кухню внезапно вернулся отец, руку с дымящейся цигаркой отвел за спину. Отец заметил, сдвинул брови, но промолчал. (По всему, собрался уходить: надел праздничный костюм.) Прошелся взад-вперед по кухне, ломая за спиной пальцы, остановился возле Леньки. Буравя глазами темный угол — на сына не глядел, — сказал жестко, с непонятной откровенностью и злорадством:
— Ты, парень, не ерепенься дюже. Песенка большевиков спета.
Постоял, подрыгал ногою (тоже новое в нем) и вышел, кликнув:
— Пошли, Макар.
Дядька суетливо поднялся, успел шепнуть:
— Митинговать на площадь…
Никита щерил редкие зубы, вертя самокрутку.
— Что?
Ленька едва удержал набрякший кулак. Страшно обрадовался, увидав через оконце в калитке огненно-рыжий чуб Федьки Долгова.
Глава шестая
Вера бросила вязанку около печки. Облегченно вздохнула. Плечи и руки горели огнем. Сквозь навернувшиеся слезы разглядывала розовые волдырики на ладонях. Хотелось плакать, и не просто плакать, а реветь. Стащила старенькую косынку с выгоревшими цветами — тугая, удивительно светлая и пушистая коса скатилась по спине. И разревелась бы, если бы не шарканье ног и не покашливание деда Ивы.
— Чего, девонька, носом дергаешь?
Вера, не оборачиваясь, вытерла слезы, глядела испуганно и настороженно на вытянутую дедову тень.
— Нужда тебя носила. Полегчает, накошу сам. Кизяки вон из прикладка пока берите, говорю вам.
Дед Ива закашлялся, со стоном, ощупывая грудь под расстегнутой сорочкой, поясницу.
— Хворость окаянная вчистую одолела. Хитровато стрельнув в сторону Веры маленькими, желтыми, как копейки, глазками из-под полынных навесов бровей, он спросил безразлично, чтобы не спугнуть жалостливый девичий взгляд:
— Иде эт она, ветренка, шляется цельными днями? Знает, дед то и гляди дуба даст. Да и времена ноне не таковские…
Из-под руки, черной, узловатой, поглядел на солнце, клонившееся к вечеру, охая, согнулся в три погибели и скрылся за низенькой кухонной дверью.
Вера ждала большего: станет еще старый расспрашивать о вчерашнем ночном госте, которого Галка кормила в потемках на веранде. Уж его-то не заметить не мог, — ходил трясучей тенью по двору, натужно покашливал, похоже, давал знать об опасности. Да признаться, она и не особенно верит в его «хворость». До прихода немцев бегал как молодой, гонялся в Панском саду за ребятишками (он колхозный сторож), а теперь — на тебе — захворал. Дважды приходили какие-то люди из комендатуры, велели вернуться в свою сторожку в Панском саду, — отказывался, ссылаясь на болезнь. Хитрит, по глазам видно, хитрит.
Вера тоже оглянулась на солнце — тревога деда передалась и ей. Скоро вечер, а Галки нет. Обещала быть к обеду. И ушла ночью. Куда, что за «дело» у них, Вера тоже не знала. Догадывалась, что ветер подувает от Федьки Долгова, их школьного комсорга. Побывал он «мимоходом» вчера. Когда из Салу принесла воды, они вдруг оборвали разговор. Явно, она им помешала. А вечером, как постучать в калитку тому неизвестному, Галка попросила, чтобы она не дула губы, придет время, и ей, Верке, найдется «дело». Обидно, что школьные товарищи не доверяют ей; в то же время она сама чувствовала, что у нее не хватило бы духу, как у Галки, пойти куда-то ночью.
Был бы рядом Мишка!
С ожесточением резала лук. Лук не вызрел, но сердитый: лез в глаза, в ноздри. И не понять, отчего текли у девушки по разгоревшимся щекам слезы. Картошка в чугуне закипела. Попробовала вилкой — твердая. Нагнулась за бурьяном. Сжалась вся, услышав позади крадущиеся шаги; не успела обернуться: чьи-то холодные, пахнущие речной тиной руки сдавили виски.
— Ой! — слабо вскрикнула. — Кто это?
Вгорячах подумала — Галка, но руки… Девичье сердечко часто-часто забилось, как у пойманной веснянки. Вырываясь, силилась разнять их, всхлипывала по-детски, не то плача, не то смеясь, но сознаться, что угадала, не хотела.
— Пусти! Пусти! Обессиленная, созналась:
— Ну, Мишка-Мишка захохотал на весь двор.
— Как ты очутился здесь? — Вера испуганно огляделась.