м платком взмокревшие складки шеи. Порог переступил твердо, уверенно.
За огромным столом сутулился плешивый с серым вихорком на макушке офицер. На скрип двери поднял худое лицо. Красновекие глаза обдали холодом.
К столу Демьян Григорьевич подошел вплотную, оперся обеими руками. Смотрел неотрывно на плотно сжатые сухие губы немца.
— Управляющий я. Бывший, конечно… И стол этот мой. Пришел работать.
Откуда-то сбоку послышалась чужая речь. Голос женский, приятный. Только теперь увидел Демьян Григорьевич на диване черноволосую девушку в сиреневом узком платье. Заметил и то, что у нее крашеные ногти на белых тонких пальцах, державших дымящуюся сигаретку. «Переводчица», — догадался он.
— О-о!
Офицер, округляя удивленно рот и глаза, медленно вставал на ноги. Реденькие белесые брови тоже поднимались, сжимая гармошкой пористую кожу лба; холодные, настороженные до этого глаза потеплели. Заговорил по-своему, указывая на кресло, будто приглашал сесть.
— Вы господин Бережной? — спросила переводчица.
— Ну?
— Очень кстати. За вами хотели посылать машину. Майстер Штерн с удовольствием уступает вам место.
Примеряясь уже в кресле, Демьян Григорьевич понял, что спорол горячку. «Эка, кобель старый, выскочил, — безбожно ругал себя. — Чесалось… Какой-нибудь час не обождал. Наставлял же Костей… Ведь пожаловали бы сами. Оно бы и клеилось крепче». Было ясно и то, что послали бы этого подлеца Санина. «Не иначе его, — остывал Демьян Григорьевич, — а то бы не изогнулся так. Учуяла кошка мясо…»
Размахнулся Бережной широко, по-хозяйски. Весь день таскал за собой своего шефа по зернохранилищам, мастерским, пыльным казематам основного полуразрушенного корпуса. Планировал тут же на ходу, не заботясь, успевает ли за ними переводчица на высоких каблучках и в узком платье. Майстер Штерн к вечеру обалдело кивал длиннолобой головой да сонно моргал глазами. На следующий день прикатил после обеда. С порога взмолился: заскочил, мол, на минутку, торопится, а потому все дела на элеваторе вверяет пану управляющему. Выложил из кармана связку ключей от стола и сейфа, оставил номер телефона своей «резиденции» в поселке и с тем укатил.
Так и сделался Демьян Григорьевич «паном управляющим». Кипел в работе, но не забывался: собирал под шумок и своих людей. Первым, как и было условлено, оказался под рукой элеваторный механик Левша — непосредственный помощник и руководитель группы подрывников. Левша устроил кое-кого из хлопцев, комсомольцев, грузчиками. Осторожно, исподволь налаживали связи. Больше примерялись, чем резали. И все бы шло в норме, если бы не тяжелые вести с фронта. (Шеф раздобрел, велел оставить в кабинете приемник, «случайно» забытый прежними хозяевами.) А тут — окно! Что бы ни делал, он постоянно видел через него в просвете между амбарами кусок железнодорожного полотна со стрелочной будкой и стрелочника с желтым флажком. Составы шли бесперебойно, день и ночь. Идут, идут, как в прорву, Стволы под чехлами, с веселым оскалом солдаты в рогатых стальных шлемах. И все это — на Волгу.
Глава девятая
Сердито захлопнул Демьян Григорьевич скрипучую калитку. Разморенный пеклом, беготней по зернохранилищам, едва переставлял кривые толстоикрые ноги в брезентовых сапогах. В своем дворе полегче и дышать. Молоденькие вишенки тесно обступили саманный флигелек с голубыми ставнями и крылечком. Они и в жаркие часы дня хранили утреннюю прохладу.
Из-за погребка вылетел внук. Грузнотелый, кривоногий, как и дед, только волосы не в бережновскую породу— белые да реденькие, как щетина на поросенке, с вихорком над крепким лбом. Демке пятый год, но на вид ему скажешь больше, далеко обогнал своих однолеток ростом. Не по годам проворен и на язык.
— Деда! Гайда за погр-ребку. Поезд смастер-рил, во! С пр-рысыпочкой!
Выставил большой грязный палец, а другой рукой потрусил над ним, будто чем и присыпал.
— Погоди, погоди, парень. — Демьян Григорьевич насупил черные лохматые бровищи. — Взял откуда «присыпочку»?
Бычком нагнул Демка вихрастую голову, руки спрятал за спину. Посопел мокрым носом, сознался:
— Шур-рка вон, тетки Кор-ресихи…
— Колесихи.
Зыркнул исподлобья — дед уж не такой и злой, как показалось сперва. Схватил его за полотняный вышитый рукав и потащил.
Из кухни вышла Власовна. Огляделась, хлопая себя по толстому заду.
— Демьян, это ты, дьяволенок, затащил дедов стульчик?
— То ж пар-ровоз.
— Я наваляю тебе такого паровозу! Ступай принеси! Дед ноги отбил все чисточко, а тут пришел, и сесть не на что.
Демка, оттопырив козырьком нижнюю пухлую губу, недоверчиво оглядел дедовы ноги, потом самого деда, хмыкнул:
— Какой там тебе, бабка, «отбил»… Ноги цельные вовсе у дедуси. Погляди.
— Ах ты, вражонок! — Власовна замахнулась тряпкой. — Он еще слествие наводить. Ступай, кажу!
Заколебался было Демка, бежать хотел, но увидал, что дед уже пристроился на опрокинутом ящике, в какой бабка выгребает из печки золу, бросился обрадован-но помогать ему стаскивать сапоги. Стащил один, вытряхивая зерно, кричал на весь двор:
— Тю! Тю! Тю!
Но куры и без того уже толклись вокруг него. Вытряс и другой сапОг; обшарил и вывернул карманы темно-синих суконных галифе.
Власовна, косо поглядывая на мужа, ушла от греха в кухню.
Демка, проводив бабку взглядом, отмахнулся: мол, не слушай ее, путного она все одно ничего не скажет. Стал рассказывать утреннее происшествие.
— А ты знаешь, деда! — вспыхнули его светлые глазенки. — До нас в калитку утром ввалился немец. Пу-уза-тый! Дюжее, чем ты. Не веришь?
— Добро, добро.
— Я — до него. Пр-ровал-ливай, говорю, немец, назад, а то деда мой пр-рыйдет, мы наваляем тебе!
— Так и сказал?
— Угу!
Демьян Григорьевич, потрясая могучим животом, беззвучно смеялся, протирая кулаками глаза. Из открытых дверей кухни высунула простоволосую голову Власовна.
— Смейся, смейся… Навершит делов, посмеешься тогда.
— Ну, а немец, немец? — интересовался он, не взглянув даже в сторону жены.
— А немец…
Потупился Демка, орудуя указательным пальцем в носу. Была не была — сознался:
— А немец шикаладку сунул. Поделили поровну всем. И тебе. Мы свое уже давно съели с бабкой.
Сорвался и галопом в дом.
По сторожкому, вопрошающему взгляду мужа Власовна догадалась и успокоила:
— Так, приблудний какой-то. На ночевку. А тот крест доглядел и умелся.
Немецкие власти ввели в поселке льготу для русских, которые занимают ответственный пост в оккупационных учреждениях, — освобождали от солдатских постоев. На таком дворе — воротах, калитке, на дверях дома — чертили мелом особый знак «Z». Поставили такой знак на калитке с улицы и Демьяну Григорьевичу. Сперва он возмутился, стер, а прикинул погодя, сам же своей рукой восстановил ту раскоряку, да поярче, пожирнее. Правда, после того соседи стали отворачиваться при встречах, десятой дорогой обегать его двор, но ничего — с соседями дело временное и поправимое. А от лишних глаз подальше.
Обедать Власовна собрала на воле, в холодке — в кухне душно, да и мухи, как собаки, одолевают. Вынесла круглый столик на коротких ножках, застелила свежей немецкой газетой. (В такой ерунде недостатка она не испытывала: Демьян Григорьевич таскал их пачками на домашние нужды.)
— Демьян! Демьян! — громко крикнула бабка.
— За шоколадкой побежал.
— Вот грец, поотчинит там все настежь, мухи налезут, — возмущалась Власовна, расставляя тарелки.
Прибежал Демка. Сунул деду гостинец; заложив руки за спину, смотрел пылко, неотрывно, глотая слюни, на серебряную хрустящую бумажку.
— Он, деда… у-ух как гор-ркий! — сморщился Демка. Бабка враз распознала Внукову хитрость.
— Бесстыжий, — покачала укоризненно головой. — Сбегай вон за корцом, борщ наливать нечем.
Но Демка все-таки дождался своего. Лизнул дед коричневый обломок плитки, а жевал, будто набил полный рот. Вдруг сморщился, как от кислицы-терновки, что у них в саду возле забора.
— Ага, горький. Ну его, на.
Вприпрыжку мотнулся Демка на кухню за корцом.
— Ой, Григорович, Григорович, балуешь ты его. Вырастет, заседлает, ей-богу.
Демьян Григорьевич сопел. Укоры эти он слушал каждый день и не считал нужным давать ответы. Да и сама Власовна не ждала их, ответов. Что об стенку горохом. Выговаривала больше по привычке своей дурной, бабьей. Да это и все, что ей оставалось. Других разговоров она с мужем не вела. Смолоду взяла себе за правило: не лезть в мужнины дела. Так и привыкла. В многолетней супружеской жизни научилась понимать его без слов, по взгляду, по шевелению бровей, смоляных, кустистых. Умела ловко и вовремя оставлять его наедине с собеседником. Это ценил в ней Демьян Григорьевич, за то и терпел докучливые укоры.
Не успели опорожнить тарелки с борщом, услыхали тягучий скрип калитки. Промеж белоногих вишенок — пыльные кирзовые сапоги. Из-за крайнего деревца вышел человек. Крепкоплечий, стриженый. Хоть и в домашней старенькой рубахе и штанах в полоску, видать сразу — переодетый солдат. Белая от солнца пилотка, с темной отметиной от сорванной звезды, в руках. Да и сумка солдатская за спиной. Знакомое показалось Демьяну Григорьевичу в загорелом мальчишеском лице. По окающему выговору сразу угадал. И растерялся. Суетливо надевал сапоги. Но тут, как и всегда, подоспела Власовна: усадила пришлого на свой табурет, налила в чистую чашку борща. Нашла причину утащить упиравшегося Демку дообедывать на кухню. Почуяла: именно этого человека поджидал муж — проснется среди ночи, курит, вздыхает. А молчит. И днем ходит пасмурный. С внуком и забывался.
К блинцам Демьян Григорьевич так и не притронулся, но гостю дал время пообедать основательно. Сидел, мял в толстых пальцах немецкую сигаретку и все до последней черточки восстановил в памяти, где и когда они виделись. Недавно встречались. Всего один раз. В кабинете секретаря райкома. Разговора, собственно, меж ними «е было, их познакомили только, а вернее, показали друг другу. После уже Костя объяснил: