Новые беспорядки были совершенно другого рода.
Толпа на этот раз была очень подвижной. Она собиралась на улицах без определенной цели и быстро перетекала из квартала в квартал.
Ее гнали вперед слухи.
«A ratsie is du, a ratsie is du!»
Везде, где раздавались эти слова, люди поворачивались и шли за человеческой массой туда, куда, как они думали, прибывают обозы с провиантом.
Не успела какая-то телега с продуктами выехать из ворот Радогоща, как ее тут же атаковали. Возницу стащили на землю, пятеро или шестеро мужчин поднажали и сумели, к великому ликованию остальных, опрокинуть телегу. Когда прибежали первые неповоротливые полицейские, вываленный на землю груз уже растащили до последней картофелины, до последней брюквы.
Прошел слух, что по некоему адресу на Бжезинской есть дрова. Дрова представляли собой лачугу, которую топливный отдел по какой-то причине не учел, проводя инвентаризацию запасов древесины в гетто.
Толпа тут же оказалась на месте.
Несколько человек составили авангард; их подняли на крышу, а другие тем временем орудовали топорами и пилами, отрубая и отпиливая все что можно, после чего лачуга рухнула. Половину находившихся в ней людей задавило насмерть. Прибывшим на место полицейским оказывали сопротивление, чтобы остальные набрали побольше дров. Потом все разбежались.
В довершение всего забастовал персонал всех шести больниц гетто. Люди работали в три смены — круглые сутки, к тому же в помещениях стоял такой холод, что хирурги едва удерживали в руках инструменты, пытаясь спасти взрослых и детей. Людей привозили истощенных, с обморожениями, с раздробленными, переломанными руками и ногами, если им случалось быть избитыми или попасть под ноги толпы возле раздаточных пунктов. Из обозов, снаряженных на станции Радогощ, до пунктов назначения добирались немногие. Если на телеги не нападали при выезде с сортировочной, то они подвергались атакам в гетто. Мужчины перепрыгивали через невысокую стену, окружавшую главное овощехранилище, и даже когда Розенблат стал отправлять туда удвоенные наряды полицейских, чтобы сражаться за каждый кусок (отныне всякий обоз сопровождали двое полицейских и не меньше трех охраняли каждый склад), те не могли удержать толпу, и в какие-нибудь несколько часов склад полностью пустел.
Голод был проблемой.
Какие меры ни принимай, чтобы разобраться с нарушениями закона в гетто, сначала следовало обуздать голод.
Чтобы продемонстрировать силу и решительность, председатель отменил дополнительные пайки и увеличил общий хлебный паек. В гетто все рабочие и служащие, независимо от положения в иерархии, имели право на паек — четыреста граммов хлеба в неделю.
Отмена спецпайков на первый взгляд казалась разумным решением. Потом станет ясно, что оно стало одной из величайших ошибок председателя, которая едва не привела к открытому восстанию против его власти.
Даже после того как гетто наглухо закрылось от внешнего мира, имеющиеся продукты распределялись в соответствии с четким порядком, основанным на привилегиях.
Сначала шли так называемые пайки «В».
«В» означало «Beirat», главный административный орган гетто. Пайки «В» распределялись между ответственными лицами, разделенными на классы от I до III — в зависимости от того, какое положение человек занимает в иерархии гетто: от служащих канцелярии самого председателя до руководителей предприятий и инструкторов технической подготовки, а также юристов, врачей и прочих.
Были еще пайки «С».
«С» означало «Ciężko Pracujący», эти пайки выдавали людям, занятым физическим трудом. Ни о каком существенном отличии от обычных рабочих пайков речь не шла; люди, занятые тяжелым трудом, получали в день лишние пятьдесят граммов хлеба да, может быть, пару дополнительных половников супа. Но символически такое деление было очень важно: оно доказывало, что тяжелый физический труд достойно оплачивается.
Когда стало известно, что пайки «С» урежут, чтобы увеличить общие хлебные пайки, столяры с Друкарской и Ужендничей решили объявить забастовку. Помимо сохранения пайков категории «С», они требовали небольшого повышения оплаты.
С этим председатель, естественно, не мог согласиться. Если у столяров с Друкарской останется их надбавка, то прибавки вскоре потребуют и другие работники. Он приказал Розенблату привести своих людей в состояние готовности. Розенблат отправил на Друкарскую семьдесят человек под командованием инспектора полиции по фамилии Френкель. Несколько рабочих вышли из здания, увидев, что оно окружено полицией, но остальные забаррикадировались на втором этаже и отказались покинуть помещение, хотя сначала их просил об этом Френкель, а потом сам заведующий фабрикой Фройнд. Когда полицейские решили наконец штурмовать верхний этаж, их встретили градом деревянных изделий в разной стадии обработки. На головы полицейских обрушились венские стулья; за стульями последовали полки, диванные ножки, столешницы. Прикрывая руками головы, полицейские ринулись на верхний этаж и попытались вытащить бастующих по одному. Ни один рабочий не сдался без боя. Заведующий фабрикой Фройнд впоследствии взволнованно докладывал Румковскому по телефону, что кое-кого из сопротивлявшихся пришлось отправить в больницу. Рабочие были так истощены, что рухнули без сил еще до того, как люди Френкеля надели на них наручники.
Не успел председатель закончить разговор с Фройндом, как из ателье на Якуба, 12, шившего военную форму, позвонил Вишневский: работники ателье забастовали из солидарности со столярами Друкарской и Ужендничей. Вишневский был в отчаянии. Его ателье как раз заканчивало партию из десяти тысяч комплектов военной формы для вермахта, с погонами и нашивками на воротнички. Что скажут немцы, если не получат свою форму вовремя? А едва положил трубку Вашневский, как Эстера Даум из секретариата сообщила о звонке из Марысина. На этот раз могильщики через председателя своего гробокопательского союза объявляли, что не выроют больше ни единой могилы, если им не выделят хлеба и супа сверх нормы. Почему, рассуждали они, оставаться без супа должны именно могильщики? Неужто их работа расценивается как менее трудная и значительная по сравнению с трудом тех, кто получает паек «С»?
— Чего вы от меня хотите? — коротко спросил Румковский.
В отличие от Вишневского, который от отчаяния почти плакал в трубку, представитель гробокопателей, некий господин Морский, смотрел на вещи с большим юмором.
— Теперь, оказывается, даже мертвецам приходится стоять в очереди, — заметил он.
Сегодня в Марысине минус двадцать один градус, пояснил господин Морский; эту информацию он получил от господина Юзефа Фельдмана, уважаемого и пользующегося доверием члена его предприятия. Утром они получили из города двенадцать новых мертвецов. Его гроберы, как всегда, честно рубили землю тяпками и ломами, но не смогли одолеть даже верхний слой.
— Так чего вы от меня хотите? — нетерпеливо повторил председатель.
Но господин Морский уже полностью погрузился в свои проблемы и не слушал.
— Пришлось их поставить, — сообщил он. — Если хоронить трупы стоймя, а не складывать штабелем, они занимают меньше места.
Терпение у председателя лопнуло. Он протолкался через море работавших не покладая рук телефонисток и машинисток, рванул входную дверь и велел Куперу немедленно подавать коляску. Путь на улицу Якуба был недолгим. Господин Вишневский уже ждал в дверях, потирая руки — то ли замерз, то ли ощутил себя значительным при мысли о том, что господин председатель, бросив все, прилетел в его мастерскую.
Забастовавшие швеи послушно сидели за рабочими столами, выжидательно глядя на господина председателя.
ВИШНЕВСКИЙ: Я побил их.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Простите?
ВИШНЕВСКИЙ: Я побил их палкой. Во всяком случае, тех, кто не желал работать.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Любезнейший господин Вишневский, я не понимаю, с чего вы взяли, что вольны делать такие вещи. Право бить есть только у меня!
Пылающие ли красные уши Давида Вишневского стали тому причиной, то, как женщины прыскали, зажимая рот ладонями, или странная атмосфера, царившая в выстуженном помещении, где коричневая форма вермахта шеренгами маршировала вдоль задней стены (на коричневых манекенах, одно только туловище — без рук, ног и головы; зато все маршируют!), но на старика вдруг словно снизошло вдохновение, и не успел никто и слова сказать, не успел никто подать руку или подставить локоть, как председатель взобрался на один из шатких столов и, потрясая кулаком, произнес речь — совсем как те агитаторы-социалисты, которых он недавно осуждал; и речь, которую он произнес в эту минуту, потом везде и всеми была признана одной из его самых вдохновенных речей.
— Вы первые осудите меня, женщины, — наверное, вы на стороне тех, кто агитирует против меня! Но скажите честно: что бы вы подумали обо мне, если бы знали, что я благодетельствую двум-трем человекам в гетто, заставляя остальных работать за рабскую плату?..
Каждый миг я думаю только о благе для гетто. Спокойствие, порядок на рабочих местах — наше единственное спасение!..
(Позор тем, кто думает иначе!)
Разве вы не знаете, что все мы работаем на немецкую армию; вы хоть на мгновение задумывались об этом? Что, по-вашему, будет, если в эту минуту — вот сейчас, когда я говорю эти слова, — сюда ворвутся немецкие солдаты и под дулом автоматов погонят вас на сборный пункт, чтобы потом депортировать?
Что вы скажете своим несчастным родителям, своим мужьям, своим детям?..
(Женщины сгорбились за рабочими столами словно в окопах.)
С этого дня я запрещаю работу в этой и в любой другой мастерской гетто, где будут иметь место травля и подстрекательство.
ГОСПОДИН ВИШНЕВСКИЙ, ПРОСЛЕДИТЕ, ЧТОБЫ ВСЕ РАБОТНИЦЫ БЫЛИ НЕМЕДЛЕННО ВЫВЕДЕНЫ ОТСЮДА. ОПЕЧАТАЙТЕ ВХОДНЫЕ ДВЕРИ!
Пайки не выдавать. Отобрать у всех бастующих удостоверения и трудовые книжки.