неправильной деталью в его строгом, симметричном номере «Орион». И она сводила его с ума.
Эта трещина была системной ошибкой. Дефектом в идеальной геометрии пространства. Она была таким же иррациональным, не поддающимся контролю фактором, как этот отель, как эта ядовитая женщина с чердака, как его собственное решение, разрушившее всё. Она была здесь, прямо над его головой, как неопровержимое, насмешливое доказательство: его система дала сбой, и мир больше не подчиняется его правилам.
Он пытался её не замечать. Заставлял себя смотреть на пункт 4: «Проработка легенды для объяснения полугодового перерыва в карьере (профессиональное выгорание, творческий отпуск, семейные обстоятельства — выбрать оптимальный вариант)…». Но буквы расплывались. Взгляд снова полз вверх, к этому тёмному шраму на белой коже потолка.
В порыве бессильной, холодной ярости он скомкал свой безупречный план. Бумага захрустела в тишине. Он не швырнул его, нет. Он аккуратно, с выверенным движением, опустил смятый комок в мусорную корзину. Контролируемый акт капитуляции.
Он подтащил к стене тяжёлый стул, отполированный до блеска. Взобрался на него. Дорогой шерстяной костюм стеснял движения. Его палец, привыкший к гладкой поверхности смартфона и холоду стали перьевой ручки, медленно, почти с суеверным страхом, поднялся и коснулся потолка. Он ощутил прохладную, сухую шероховатость побелки, а потом — пустоту. Края трещины были острыми, как у разбитого фарфора. Он провёл по ней кончиком пальца, от самого начала до конца, изучая её непредсказуемый, хаотичный маршрут.
Он не пытался её заделать. Он просто стоял на стуле в полной тишине и изучал этот дефект. Словно пытался прочесть в нём какое-то зашифрованное послание, понять его логику.
Именно в этот момент, когда его палец замер на самом широком участке разлома, там, где трещина расходилась звездой, в его голове родилось новое, холодное и кристально ясное подозрение. Оно было лишено эмоций. Чистая, голая гипотеза.
А что, если его присутствие здесь, в этом номере, под этой конкретной, уродливой трещиной, — это не случайность?
Что, если он сам — всего лишь точно рассчитанная, запланированная трещина в чьём-то чужом, непостижимом плане?
Глава 6. Правда Архитектора
Кабинет Элеоноры существовал вне времени отеля. Здесь не пахло солью и гниющей на берегу ламинарией, не было слышно, как стонут под чьими-то шагами старые половицы. Воздух был неподвижен, почти стерилен, пропитан лишь тонким, кисловатым ароматом архивной пыли и терпким духом полированного дерева. Единственная настольная лампа с малахитовым абажуром выливала на столешницу круг плотного, тёплого света, оставляя остальную комнату в густых, бархатных тенях, где мебель казалась массивнее, а углы — глубже.
Элеонора двигалась с выверенной, нечеловеческой точностью хирурга, приступающего к сложной операции. Щёлкнул медный замок ящика стола. Она не достала из него папку — слишком грубо, слишком обыденно. Она извлекла три предмета по одному, словно реликвии из алтаря, и разложила их на полированной поверхности в строгом, известном лишь ей порядке. Это был её личный ритуал, способ заземлиться, превратить бесформенное, воющее горе в чёткую, управляемую структуру. В уравнение.
Первым лёг на стол официальный отчёт. Гладкая, плотная бумага с водяными знаками банка «Глобус-Инвест». Она не читала сухой, бездушный текст о списании безнадёжного долга, о ликвидации нерентабельных активов. Её палец, прохладный и сухой, скользнул сразу на последнюю страницу. Список фамилий. Аналитическая группа, готовившая заключение. Она нашла ту, что искала. В. А. Соколовский. Виктор. Она не испытывала к нему ненависти; ненависть была слишком горячей, слишком хаотичной эмоцией для её нынешнего состояния. Она испытывала холодное, почти научное любопытство патологоанатома. Он был винтиком в огромной машине, которая перемолола жизнь её мужа. Но машина состояла из винтиков. И чтобы понять, как она сломалась — или как её сломали, — нужно изучить каждый. Она смотрела на фамилию, и перед глазами вставала не его растерянная, вечно недовольная физиономия, а их старая кухня, залитая предзакатным, медовым солнцем, и её муж, молча смотревший в окно, уже всё для себя решив. Виктор был последним, кто видел цифры на бумаге. Элеонора видела результат, вынесенный из запертой ванной.
Следующей на свет легла ксерокопия. Дешёвая, сероватая бумага, хрупкая на сгибах, почти прозрачная. Медицинское заключение. Диагноз, напечатанный на старой машинке с западающей буквой «д»: Ушиб грудной клетки. Гематома мягких тканей. Рекомендация: покой и наблюдение. И подпись, размашистая, уверенная, почти каллиграфическая: Зав. отделением А. П. Логинов. Отец Лины. Элеонора смотрела на эту самодовольную подпись, и воспоминания накатывали не волной, а медленным, удушающим приливом. Запах больничного коридора — едкая смесь хлорки и глухого отчаяния. Её сын, морщась после аварии, говорил, что болит не снаружи, а где-то глубоко внутри, словно что-то оборвалось. Снисходительная улыбка этого Логинова, его отеческие слова о «мальчишеской панике» и «повышенной эмоциональности». «Ушиб», — сказал он с непоколебимой уверенностью человека, который никогда не сомневается. Через два дня этот «ушиб» оказался разрывом селезёнки и внутренним кровотечением. Она винила его не в злом умысле, нет. Она винила его в худшем — в профессиональном высокомерии, в той самодовольной слепоте, которая убивает надёжнее яда. Он не заметил трещину в фундаменте. И весь дом рухнул.
Третий предмет был не документом. Это была вырванная из школьной тетради в клетку страница, сложенная вчетверо. Она развернула её с предельной осторожностью, словно это было крыло бабочки.
Когда город спит под слоем пепла,
Я иду по проводам…
Неуклюжий мальчишеский почерк. Слова хита Дэна. Её сын переписал их, готовясь к школьному вечеру. В углу страницы было нарисовано кривое, бесконечно трогательное сердечко и дата. За неделю до аварии. Палец Элеоноры замер, коснувшись не слов, а этого неумелого рисунка.
Её дыхание на долю секунды сбилось. Замерло в горле. Губы едва заметно дрогнули, словно собираясь беззвучно произнести имя. Железный контроль, выкованный годами дисциплины, на мгновение испарился, и в глубине глаз, на самом дне, блеснула невыносимая, чистая, как алмаз, материнская боль. Несгибаемая, не отравленная планами мести или искупления. Просто боль.
Она тут же одёрнула себя. Резко, почти физически жёстко. Сжала кулак так, что побелели костяшки. Скорбь — это трясина. А она построила на краю этой трясины маяк. Она не оплакивала. Она использовала. Её горе было топливом, холодным и бесконечно эффективным.
Она аккуратно сложила листок по старым, ветхим сгибам. Потом отчёт. Потом ксерокопию. Ритуал был завершён. Боль снова была заперта, превращена в катализатор. Элеонора сидела в круге света, прямая, как статуя, и думала не о прошлом. Она думала о переменных, которые ввела в своё уравнение. И о результате, который должен был получиться. Не мог не получиться.
Сон не шёл. Номер «Орион» с его идеальной, выверенной симметрией теперь ощущался как камера предварительного заключения. Стены давили, а трещина на потолке перестала быть мелким строительным дефектом. Она расползлась, превратилась в насмешливую ухмылку, в иероглиф, который он не мог, но отчаянно должен был расшифровать.
Его новая гипотеза — холодная, бредовая, но пугающе логичная, выстроенная на зыбкой почве интуиции — требовала действия. Он вышел в коридор. Тишина отеля была иной, чем днём — плотной, вязкой, словно воздух загустел. Его шаги по старым половицам звучали оглушительно в этой мёртвой акустике. Он ходил взад-вперёд по длинному, гулкому коридору, заложив руки за спину, как лев в слишком узкой клетке. Он пытался выстроить цепочку: прибытие, идиотские номера-созвездия, странные ритуалы, Элеонора, её хирургически точные вопросы… Всё это не могло быть случайностью. Его система анализа сбоила, отказывалась принимать иррациональные вводные, но интуиция, тот самый дикий, первобытный зверь, которого он презирал и боялся, твердила одно: он в ловушке.
Проходя мимо кабинета Элеоноры, он замер. Из-под тяжёлой дубовой двери пробивалась тонкая, как лезвие, полоска света. И он услышал голос. Приглушённый, спокойный, лишённый эмоций. Элеонора говорила по телефону.
Потребность в данных, в любом заслуживающем внимания факте, перевесила все корпоративные и личные протоколы. Он шагнул к двери, прижался ухом к прохладному, гладкому дереву.
— …нет, риски были учтены, — донеслось до него сквозь толщу дуба. — Но активы изначально были проблемными. Это было очевидно любому компетентному аналитику…
Знакомый язык. Его язык. Слова, которые он сам произносил сотни раз.
— …решение принимал комитет. Я лишь изучаю последствия. Мне нужна полная картина.
Под его ногой предательски скрипнула половица. Звук показался ему громким, как выстрел. Голос за дверью мгновенно умолк. Виктор замер, не дыша, сердце подскочило и колотилось где-то в горле, мешая сглотнуть. Секунда. Две. Тишина стала абсолютной. Затем голос Элеоноры прозвучал снова, возможно, чуть тише, но так же ровно, словно она просто сделала паузу, чтобы отпить воды.
Она знала, что он там. Или подозревала. Это было ещё хуже.
— Да, именно так. Мне нужны все материалы по сделке. Особенно те, что касаются «Глобус-Инвест».
Слово ударило, как разряд тока. Не просто название. Это был пароль к его личному аду. Имя его позора. Он отшатнулся от двери, споткнувшись о собственную ногу.
«Глобус-Инвест».
Нет. Совпадение. Статистическая аномалия. Его логический ум, его единственный бог, отчаянно цеплялся за теорию вероятности. Но интуиция уже не кричала. Она холодно, с убийственным спокойствием констатировала факт.
Он не гость. Он — экспонат.
Виктор развернулся и почти бегом пошёл прочь. Тени от редких ламп вытянулись, цепляясь за его ноги, как руки утопленников. Конец коридора, казалось, не приближался, а отступал с каждым его шагом. Тупики, в которые упирались некоторые из проходов, больше не казались архитектурной причудой. Они были частью плана. И он, Виктор Соколовский, человек-система, создатель безупречных алгоритмов, только что влетел в один из них на полной скорости.