В огромном холле-обсерватории было холодно. Угли в камине подёрнулись тонким слоем серого пепла, словно состарились за одну ночь. Сквозь открытый купол на старые, продавленные кресла падал мертвенный, безжизненный свет далёких звёзд. Лина сидела в одном из них, обхватив колени руками и превратившись в маленький, напряжённый комок. После того как Дэн увидел её альбом, стены её номера «Кассиопея» казались стеклянными.
Она ждала насмешки. Жалости. Неловкого, стыдливого молчания. Но его тихое, почти благоговейное «Они… живые» обезоружило её сильнее любого сарказма, пробило броню, которую она выстраивала годами.
Она услышала тихие шаги. Дэн. Он сел в кресло напротив, на самой границе круга звёздного света. Достал из кармана старые карманные часы и какой-то маленький, похожий на стоматологический, инструмент. И принялся за работу. Его молчание не давило. Оно создавало кокон безопасности, вакуум, в котором её собственные страхи звучали чуть тише. Минуты текли. Единственными звуками были его сдержанное, ровное дыхание и едва слышное, тонкое пощёлкивание часового механизма.
Наконец Лина не выдержала тишины.
— Ну что, — её голос прозвучал хрипло, привычный сарказм дал трещину, рассыпался. — Насмотрелся на мой зверинец?
Дэн не поднял головы. Его пальцы продолжали свои неторопливые, точные манипуляции с крошечными шестерёнками.
— Они… честные, — сказал он так же тихо, не отрываясь от дела.
Лина нервно усмехнулась. Смех вышел надтреснутым, жалким.
— Честные? Это просто грязь. Злость, вымаранная на бумаге. Ничего больше.
— Злость… тоже честная. — Он сделал паузу, прислушиваясь к ходу механизма. — Честнее многого.
Наступила тишина, теперь уже другая — не пустая, а наполненная невысказанным. Лина смотрела на его руки. Большие, немного грубоватые, с мозолями на подушечках пальцев, но двигались они с невероятной точностью и нежностью. Они не создавали музыку. Они создавали порядок из хаоса.
— Он говорил, что я без него — ничто, — слова вырвались сами, тихим, сдавленным шёпотом, словно она говорила не ему, а самой себе. — Говорил, что мой стиль… это его заслуга. Что он его «сформировал». Отшлифовал.
Дэн наконец поднял на неё взгляд. Его глаза в полумраке казались тёмными, глубокими колодцами.
— А ты поверила.
Это был не вопрос. Утверждение. И оно ударило Лину под дых, выбив остатки воздуха.
— Я… — её голос дрогнул. — Я не знаю. Я боюсь. Боюсь рисовать. Вдруг… вдруг он был прав? Вдруг всё, что я делаю… это просто эхо? Понимаешь? Просто чужой голос в моей голове.
Она ожидала, что он скажет что-то ободряющее. Банальное. Что-то вроде «ты талантлива» или «не слушай его». Но он снова опустил взгляд на часы. Его большой палец принялся медленно, методично полировать старую, глубокую царапину на серебряном корпусе.
— У меня… — начал он, и ей пришлось напрячь слух, чтобы расслышать его тихий, почти беззвучный голос. — Одна песня. Двадцать минут. И всё. Словно не я её написал. Будто кто-то другой… просто использовал мои руки на это время. А теперь его нет. И я тоже… эхо.
Лина замерла. Она смотрела на его руки, на этот бесконечный, тщетный жест — попытку стереть дефект, которого уже не исправить. И её пронзило понимание, острое, как укол иглы.
Его проблема была её зеркальным отражением. Страх самозванства. Ужас от того, что твой дар — не твой, а случайность, одолжение, которое могут в любой момент забрать. Ей не просто сочувствовали. Её понимали. На самом глубоком, клеточном уровне, там, где не нужны слова.
Впервые за много лет она не чувствовала себя одинокой в своей беде. Холодный свет звёзд, падавший сквозь купол, больше не казался безразличным и жестоким. Он просто освещал двух людей, сидящих в тишине, двух раненых ремесленников, пытающихся починить нечто большее, чем старые часы. Они пытались починить себя.
Глава 7. Шторм
Тишина перед штормом имела свой привкус. Не спокойствия, нет. Это была тишина комнаты для допросов, когда следователь вышел, оставив тебя с гудением лампы и собственным пульсом в ушах. Отель замер. Море, давно проглотившее перешеек и отрезавшее мыс от мира, перестало дышать ровно. Теперь оно втягивало воду с тяжелым, хриплым вздохом, готовясь к удару. В его свинцовой глади отражалось больное, безразличное небо.
Под стеклянным куполом главного холла каждый сидел в своей невидимой клетке. Виктор, не вынося даже намека на хаос, выстраивал книги на каминной полке. Не по авторам. По высоте. От самой высокой к самой низкой, с миллиметровой, маниакальной точностью. Его пальцы двигались с выверенной логикой, но мысли были острыми и рваными, как осколки стекла. Она знала. Банк. Та сделка. Все. Это не терапия. Виварий. Он ощущал себя не жертвой — идиотом. И унижение от того, что он попался в настолько примитивную ловушку, жгло сильнее самой манипуляции. Каждый выровненный корешок книги был маленькой, жалкой попыткой вернуть порядок в мир, который рассыпался у него в руках.
В дальнем углу, в глубоком кресле, сжалась Лина. Альбом лежал на коленях, но карандаш был недвижим. Впервые за все это время она не рисовала своих монстров. На бумаге проступал лишь слабый, неуверенный контур — пара рук, стирающих несуществующую пыль со старых часов. Руки Дэна. Она пыталась ухватить это чувство, похожее на прикосновение к чему-то теплому после долгого пребывания на холоде — неловкое, почти болезненное. Чувство, что кто-то не просто увидел твою тьму, а кивнул ей, как старой знакомой. Но пальцы не слушались. Вместо спокойствия на бумагу ложилась все та же изломанная, тревожная линия.
Дэн стоял у панорамного окна, глядя в серое ничто. Он не любовался стихией. Он видел в ней отражение. Огромная, неконтролируемая сила, способная на один-единственный сокрушительный порыв, после которого остается только гулкая, выпотрошенная тишина. Он чувствовал себя так же. Пустым сосудом, в котором когда-то случайно поднялась волна, а теперь лишь плещется соленая вода растерянности.
И над ними, в своем неизменном кресле из мореного дуба, — Элеонора. Неподвижная, словно вырезанная из камня. Она не читала, не смотрела в окно. Она смотрела на них. Ее взгляд медленно перетекал с Виктора на Лину, с Лины на Дэна. Спокойный, изучающий, почти материнский взгляд энтомолога, наблюдающего за своей коллекцией. И от этого спокойствия по коже пробегал озноб.
Первый порыв ветра не завыл. Он ударил. Плоский, тугой удар, будто в стену врезалось невидимое тело. Виктор замер, рука с книгой повисла в воздухе. Лина вскинула голову. Дэн не шелохнулся.
Второй удар был таким, словно по стеклянному куполу над головой протащили цепь. А потом мир утонул в воде. Это не был дождь. Это была отвесная стена, рухнувшая с неба. Стук перерос в грохот, грохот — в сплошной, всепоглощающий рев, в котором тонули мысли. Виктор инстинктивно метнул взгляд на старый барометр на стене. Стрелка лежала на самой низкой отметке, мертвая.
И тут раздался звук, не похожий на остальные. Короткий, сухой, как треск ломающейся кости. Одно из высоких окон в торце холла, то, что смотрело на самый край мыса, с сухим пушечным выстрелом вылетело внутрь. По полу с хрустальным звоном прокатился град осколков.
В образовавшийся проем ворвался шторм. Ледяной ветер, плотный, как струя воды, ударил по холлу, срывая бумаги, опрокидывая стулья. Но хуже всего был звук. Протискиваясь сквозь рваные края проема, ветер не выл — он визжал. Высокая, непрерывная, нечеловеческая нота, которая сверлила мозг, залезала под кожу и отменяла способность думать.
— Нарушение стандартов эксплуатации, — пробормотал Виктор, цепляясь за последнюю соломинку своего рухнувшего мира.
Лина медленно встала. На ее лице блуждала странная, темная улыбка. Она смотрела на буйство стихии с мрачным восторгом, словно один из ее монстров наконец-то вырвался на свободу.
Дэн единственный, кто двинулся. Он молча шагнул к окну, сорвал с карниза тяжелую бархатную штору и, борясь с ветром, попытался прикрыть зияющий проем. Ткань надувалась, как парус, и рвалась из рук с животной силой.
Элеонора не двинулась с места. Она смотрела на эту сцену — на практичного Дэна, на парализованного Виктора, на завороженную Лину. И в уголках ее губ появилась тень удовлетворенной улыбки.
В этот миг лампы над головой моргнули, вспыхнули с отчаянной, предсмертной яркостью и погасли. Снаружи генератор кашлянул раз, другой, захлебнулся и умолк.
Тьма упала на них, как тяжелое, мокрое одеяло. Плотная, абсолютная. И в этой тьме остались только два звука: утробный рев моря снаружи и пронзительный визг ветра в разбитом окне.
Тьма была не просто отсутствием света. Она была физической. Густая, холодная, с запахом мокрой пыли и большой воды. Визг ветра стал главным звуком вселенной. Пространство исчезло. Тишину между порывами ветра нарушил щелчок. На лице Лины вспыхнул тусклый прямоугольник телефона. Его призрачного света едва хватило, чтобы вырвать из мрака три бледных, растерянных лица.
— Так. Спокойно, — голос Виктора прозвучал тонко, потерянно. — Нам нужен… план. Во-первых…
— …найти свечи и не умереть от холода? — голос Лины сочился сарказмом даже во тьме. Она направила луч на Виктора. — Гениально. Я уж думала, ты предложишь составить SWOT-анализ нашего положения.
Виктор открыл рот, чтобы ответить привычной отповедью, но слова застряли в горле. Бесполезность. Абсолютная, сокрушительная бесполезность его старого языка. Здесь, в темноте, под визг шторма, его мир регламентов и KPI превратился в пыль. Внутри что-то щелкнуло. Переключилось.
— Генератор, — тихий голос Дэна прозвучал неожиданно весомо. — Заглох.
Виктор резко повернулся на звук. И впервые за все время он не приказал. Он спросил.
— Посмотреть сможешь?
— Смогу. Но он в пристройке. И… — Дэн запнулся, — нужен свет. Нормальный. Эта штука сядет.
— В кладовке, — неожиданно ровно сказала Лина. Сарказм исчез, сменившись деловитостью. — У кухни. Видела вчера керосиновые лампы. Пара штук. Как раз для нашей готической вечеринки.