Отель с привидениями. Деньги миледи — страница 5 из 7

У Генри оставалось последнее средство так или иначе положить конец разногласию с братом. Когда путешественники вернулись в Англию, он уже представлял себе, каким образом зубной протез может стать средством дознания.

Единственной здравствующей хранительницей семейных преданий оставалась старая нянюшка Агнес Локвуд. При первой же возможности Генри попытался навести ее на воспоминания о покойном лорде Монтбарри. Однако няня так и не простила родоначальнику обиды и наотрез отказалась ворошить свою память.

– Когда я последний раз случайно видела милорда в Лондоне, – сообщила старуха, – у меня руки зачесались. Мисс Агнес послала меня куда-то с поручением, а он выходит от дантиста – и слава богу, что больше я его никогда не встречала!

Благодаря няниной вспыльчивости и своеобразной манере высказываться объект дознания определился. Генри спросил, не заметила ли она, где находился этот дом. Конечно, заметила и, как сейчас, помнит. Неужели мистер Генри думает, что, раз ей скоро восемьдесят, она уже ничего не соображает? В тот же день он отнес зубной протез дантисту, и все сомнения (а у него их и не оставалось) отпали раз и навсегда. Протез был сделан для первого лорда Монтбарри.

Ни единой живой душе, включая брата Стивена, Генри не поведал об этом последнем звене в разоблачительной цепочке. Эту страшную тайну он унес с собой в могилу.

Так же милосердно молчал он и о другом событии столь памятного прошлого. Миссис Феррари никогда не узнает, что ее муж был соучастником, а не жертвой графини, как она думала. Она продолжала верить в то, что тысячефунтовую банкноту ей послал покойный лорд Монтбарри, и по-прежнему отказывалась воспользоваться подарком, якобы «обагренным кровью ее мужа». С согласия вдовы Агнес передала деньги в детскую больницу, там сразу прибавилось много коек.

Весной следующего года сыграли свадьбу. По настоятельной просьбе Агнес на церемонии присутствовали только свои. Приема гостей после венчания не было; медовый месяц прошел в уединенном коттедже на берегу Темзы.

Перед тем как съехать, молодожены пригласили порезвиться в саду детей леди Монтбарри. Тогда-то старшая девочка услышала (а потом передала матери) обрывок следующего разговора.

– Генри, я хочу, чтобы ты меня поцеловал.

– Изволь, дорогая.

– Раз я твоя жена, могу я с тобой кое о чем поговорить?

– О чем же?

– Что-то произошло накануне нашего отъезда из Венеции. Ты виделся с графиней в последние часы ее жизни. Скажи, она не сделала тебе никакого признания?

– В здравом уме – нет, так что мне нечем тебя огорчить.

– И что она видела или слышала в ту страшную ночь в моей комнате – она ничего об этом не упомянула?

– Ничего. Мы только знаем, что ее рассудок так и не оправился от пережитого страха.

Агнес была не совсем удовлетворена. Предмет разговора не давал ей покоя. Даже ее краткое общение с жалкой былой соперницей поставило перед ней вопросы, которые заводили ее в тупик. Она помнила пророчество графини: «Вы подведете меня к тому дню, который все выявит и назначит мне наказание». Так что же, оно не состоялось, это предсказание, подобно всем прорицаниям смертных? Или оно исполнилось в ту ужасную ночь, когда она видела призрака и помимо своей воли подвигла графиню также узреть его?

Нельзя не отметить, что к прочим достоинствам миссис Генри Уэствик добавилось то, что впредь она никогда уже не пыталась выманить у мужа его тайны. У других жен, выучениц новейшей школы нравов и поведения, столь необычный образ действий вызвал бы сочувственное презрение. С той поры они отзывались об Агнес как о «весьма старомодной личности».

Это все?

Это все.

И загадка «отеля с привидениями» никак не объясняется?

А вы спросите себя, объясняется ли чем загадка вашей собственной жизни и смерти? Прощайте.

Деньги миледи

Действующие лица

Женщины

Леди Лидьярд, вдова лорда Лидьярда

Изабелла Миллер, ее приемная дочь

Мисс Пинк из Саут-Мордена

Достопочт. миссис Драмблейд, сестра достопочт. А. Гардимана

Мужчины

Достопочт. Альфред Гардиман, хозяин племенной фермы

Мистер Феликс Суитсэр, племянник леди Лидьярд

Роберт Моуди, дворецкий леди Лидьярд

Мистер Трой, поверенный леди Лидьярд

Старый Шарон, опальный служитель Фемиды

Четвероногие

Тобби, собака леди Лидьярд

Часть первая. Пропажа

Глава I

Разложив на коленях три письма, леди Лидьярд в раздумье сидела у камина. От времени бумага пожелтела, а чернила поблекли и приобрели рыжеватый оттенок. Все три письма были адресованы одному и тому же лицу – «Высокочтимому лорду Лидьярду» – и подписаны одинаково: «Ваш преданный кузен Джеймс Толлмидж». Письма мистера Толлмиджа обладали одним несомненным достоинством – они были кратки, так что мы не утомим читателя, рискнув привести их здесь целиком.


Письмо первое

«Вашей милости угодно, чтобы я изъяснялся в немногих словах и по существу. Извольте. У себя в глуши я был преуспевающим портретистом и имел возможность заботиться о жене и детях. При таких обстоятельствах сам я никогда бы не решился тратиться на аренду дома и мастерской в Западном Лондоне, не скопив прежде достаточно денег на столь серьезные расходы. Я положительно утверждаю, что именно Вы, милорд, подтолкнули меня к сему опрометчивому шагу. И вот теперь я остался один в чужом городе, перед угрозой полного разорения – никому не известный художник без работы, с больной женою и голодными детьми на руках. На чьи плечи ложится тяжкая ответственность за все мои мытарства? На Ваши, милорд!»

Письмо второе

«Милорд! После недельного молчания Вы наконец-то удостоили меня нарочито кратким ответом. Буду и я краток. Заявляю самым решительным образом, что ни у меня, ни у моей жены и в мыслях не было использовать Ваше имя без Вашего ведома с целью привлечения заказчиков. Это возмутительная ложь, и я вправе требовать, чтобы Вы назвали клеветника!»

Письмо третье (и последнее)

«Прошла еще неделя, и ни слова ответа от Вашей милости. Это, впрочем, не имеет значения, так как я уже навел кое-какие справки и выяснил имя недоброжелателя, который настраивает Вас против меня. По-видимому, я имел неосторожность обидеть чем-то Вашу супругу (хотя не могу представить чем) – и вот могущественная леди ополчилась на бедного художника, кровными узами связанного с Вами, милорд. Пусть так; я сам стану прокладывать себе дорогу и сумею подняться наверх, как сумели многие до меня. И, Бог даст, наступит день, когда к подъезду модного портретиста, окруженному богатыми экипажами, подкатит карета ее милости, дабы принести художнику запоздалые сожаления ее милости. Отложим наш разговор до того дня, милорд».

Перечитав еще раз эти чудовищные измышления о самой себе, леди Лидьярд решительно встала и взялась за письма двумя руками с явным намерением их порвать, однако, поколебавшись, все же бросила их обратно в выдвижной ящик бюро, где они и покоились до сих пор среди прочих бумаг, еще не разбиравшихся после кончины его милости.

– Идиот! – в сердцах пробормотала леди Лидьярд. – При жизни мужа я ни о каком Толлмидже и слыхом не слыхивала, вот только сейчас из его же писем узнала, что он доводился лорду Лидьярду родней. И что теперь со всем этим делать?

Последний вопрос заставил ее вновь обратиться к брошенной на столе газете, в которой извещалось о смерти «превосходного художника мистера Толлмиджа, состоявшего, говорят, в родстве с покойным лордом Лидьярдом – тонким ценителем искусств». В следующей фразе автор некролога призывал снизойти к бедственному положению миссис Толлмидж и ее детей, «коим остается уповать лишь на милость людскую». И чем дольше всматривалась леди Лидьярд в газетные строки, тем яснее видела, что перо газетчика нацелено прямехонько в ее чековую книжку.

Отвернувшись к камину, она позвонила в колокольчик. «Я ничего не могу сделать, – подумала она про себя, – пока не выясню, так ли уж плачевно состояние семьи покойного».

– Моуди вернулся? – спросила она явившегося на звонок слугу.

Моуди, дворецкий ее милости, еще не возвращался, и леди Лидьярд решила до его прихода выбросить из головы вдову художника и направить помыслы на дела домашние, занимавшие ее куда более. Ее любимый пес в последние дни что-то хворал, а сегодня с утра она еще не успела справиться о его здоровье. Отворив дверь рядом с камином, за которой – через маленький коридорчик с несколькими редкими эстампами на стенах – располагался ее будуар, она позвала:

– Изабелла! Как там Тобби?

– Все так же, миледи, – ответил звонкий девичий голосок из-за портьеры в дальнем конце коридорчика.

Вслед за этим ответом послышалось глухое рычание, означавшее на собачьем языке: «Не так же, миледи, а хуже, много хуже!»

С горестным вздохом леди Лидьярд снова затворила дверь и принялась прохаживаться по просторной гостиной в ожидании дворецкого.

Строго говоря, почтенная вдова была особа низенькая, толстенькая и годами неумолимо приближалась к шестидесяти. Однако, надо отдать ей должное, выглядела она по меньшей мере на десять лет моложе. Щеки розовели нежнейшим румянцем, какой иногда встречается у хорошо сохранившихся старушек. Глаза – того счастливого небесно-голубого оттенка, что, как правило, не выцветает с годами и не линяет от слез, – тоже были еще очень хороши. Добавьте к этому вздернутый носик, пухлые, не желающие морщиниться щеки, мелкие седые букольки – и, если бы куклы могли стареть, леди Лидьярд в свои шестьдесят в точности походила бы на этакую стареющую куклу, неспешно шествующую к своему прелестному маленькому надгробию, над коим круглый год будут цвести розы и зеленеть мирт.

Относя вышеперечисленное к достоинствам ее милости, беспристрастный историк принужден, однако же, сообщить, что водились за нею и кое-какие несовершенства, как то: полное отсутствие вкуса и такта. После смерти лорда Лидьярда его вдова могла наконец одеваться как ей заблагорассудится и облачала свои телеса в немыслимые для ее почтенных лет цвета. Кричащие наряды, хотя и пошиты были вполне сносно, лишь подчеркивали изъяны фигуры. В поведении ее милости имелись такие же удручающие огрехи, как и в манере одеваться. Можно сказать, что на всякое чудачество наряда находилось не менее поразительное чудачество и в ее характере. То она держалась с достоинством истинной леди, а то вдруг начинала вести себя так, как пристало разве базарной торговке. Между тем за внешними несообразностями скрывалось большое сердце, ожидавшее лишь удобного случая, чтобы раскрыться во всем своем благородстве. В заурядных обстоятельствах она служила обществу мишенью для всевозможнейших насмешек. Но когда нежданные испытания нарушали обыденное течение жизни и становилось ясно, кто чего на самом деле стоит, тогда самые заядлые насмешники в изумлении смолкали, не понимая, что сделалось с их давнею приятельницей.

Ее милости недолго пришлось прогуливаться по комнате: вскоре большая дверь на парадную лестницу бесшумно отворилась и на пороге возник человек в черном. Хозяйка нетерпеливым жестом пригласила его войти.

– Я вас заждалась, Моуди, – сказала она. – Устали? Садитесь же.

Вошедший почтительно поклонился и сел на предложенный стул.

Глава II

Роберт Моуди был молчаливый темноволосый человек лет примерно около сорока. Его бледное, всегда тщательно выбритое лицо оживляли большие, глубоко посаженные черные глаза. Замечательнее всего в его наружности были красиво очерченные губы, особенно в те редкие моменты, когда их трогала мягкая обезоруживающая улыбка. Несмотря на неизменную замкнутость, все в нем располагало окружающих к доверию. По своему положению в доме леди Лидьярд он стоял несравненно выше всех остальных слуг. Он выполнял одновременно обязанности управляющего, агента по благотворительности, секретаря и дворецкого – передавал по назначению пожертвования, составлял деловые письма, оплачивал счета, нанимал слуг, распоряжался пополнением винных погребов. Также ему разрешалось пользоваться хозяйской библиотекой, а завтраки, обеды и ужины подавались прямо в комнату. Такие особые привилегии объяснялись происхождением Роберта Моуди: он был рожден джентльменом. Отец его – провинциальный банкир – разорился в какое-то из биржевых волнений, выплатил солидные дивиденды и умер изгнанником вдали от родины. Роберт долго пытался удержаться на плаву, но судьба не благоволила к нему: за что бы он ни взялся, всюду преследовали его несчастья и неудачи. В конце концов он смирился и, позабыв былую гордость, согласился на место в доме леди Лидьярд, предложенное ему с чрезвычайной деликатностью. Близких родственников у него не осталось, друзей же и в лучшие времена было немного. Свободные от службы часы он проводил в печальном уединении собственной комнаты. Женщины из людской втайне недоумевали, отчего такой видный мужчина, за которого любая пошла бы не задумываясь, ни разу даже не попытался обзавестись семьей. Роберт Моуди не пускался ни в какие объяснения по этому поводу и по-прежнему держался со всеми одинаково сдержанно и ровно. Не сумев прельстить завидного жениха, женская половина дома, начиная от красавицы-экономки и до последней горничной, утешалась туманными предречениями, что-де «ничего, пробьет и его час».

– Ну, рассказывайте, что успели сделать, – потребовала леди Лидьярд.

– Зная, что вашу милость очень беспокоит состояние собаки, я прежде всего поехал к ветеринару, – как всегда, негромко заговорил Моуди. – К сожалению, его вызвали в какую-то деревню, и…

Леди Лидьярд нетерпеливо отмахнулась:

– Бог с ним, с ветеринаром. Найдем другого. Дальше куда вы направились?

– К поверенному вашей милости. Мистер Трой просил передать, что будет иметь честь явиться…

– После, после, Моуди. Сейчас меня интересует вдова художника. Верно ли, что миссис Толлмидж с детьми остались вовсе без средств к существованию?

– Не совсем, миледи. Я встречался с их приходским священником – он как раз хлопочет по их делам…

– Вы упоминали мое имя? – в третий раз перебила дворецкого леди Лидьярд.

– Разумеется, нет, миледи. Я сказал, как и было уговорено, что действую от лица некоей благотворительницы, которая оказывает помощь сильно нуждающимся. Мистер Толлмидж умер, ничего не оставив семье, – это так. Однако у вдовы имеется небольшой собственный доход, фунтов семьдесят.

– Хватит им этого на жизнь?

– Вдове с дочерью, пожалуй, хватит, – ответил Моуди. – Но сложность в том, чтобы расплатиться с оставшимися от художника долгами и как-то поддержать на первых порах двух взрослых сыновей. Оба, я слышал, весьма прилежные молодые люди; да и всю семью Толлмиджей в округе уважают. Священник советует заручиться поддержкой нескольких влиятельных лиц и с их подписей начать сбор пожертвований.

– Никаких сборов! – возразила леди Лидьярд. – Мистер Толлмидж доводился лорду Лидьярду кузеном, стало быть, и миссис Толлмидж тоже родня его милости, хотя бы и не кровная. Да будь она ему хоть седьмая вода на киселе, я ни за что не позволю, чтобы для родственников моего покойного мужа собирали милостыню. Ох уж эти кузены! – воскликнула она вдруг, стремительно переходя от возвышенных чувств к низменным. – Получается, ты с ними в родстве, хоть они тебе и совершенно чужие люди! Вот же двуликая братия, терпеть их не могу! Но вернемся к вдове и сыновьям. Сколько им нужно?

– Пятьсот фунтов покрыли бы все их расходы, миледи. Если, конечно, нам посчастливится собрать такую сумму.

– Посчастливится, Моуди. Эту сумму они получат от меня. – Явив, таким образом, пример истинного великодушия, она тут же испортила впечатление от своего благородного жеста, ибо уже в следующих ее словах прозвучало неприкрытое сожаление: – Однако, Моуди, пятьсот фунтов ведь немалые деньги, правда?

– Да, миледи.

Дворецкий растерялся: даже зная широкую натуру своей хозяйки, он никак не мог предположить, что она возьмется выплатить всю сумму целиком. Леди Лидьярд уловила его замешательство.

– Вам не все об этом деле известно, Моуди, – сказала она. – Видите ли, прочитав заметку о смерти мистера Толлмиджа, я решила проверить, точно ли они с моим мужем состояли в родстве. Среди бумаг его милости я нашла несколько писем от мистера Толлмиджа и выяснила, что он приходился лорду Лидьярду кузеном. Так вот, в одном из этих писем содержатся чрезвычайно неприятные, беспочвенные обвинения в мой адрес – вранье, одним словом! – Разволновавшись, ее милость по обыкновению позабыла о достоинстве. – Да, Моуди, вранье, за которое мистера Толлмиджа, безусловно, следовало высечь! И я высекла бы его собственными руками, кабы муж мне в свое время все рассказал! Впрочем, нет нужды возвращаться к этой теме, – продолжала она, снова перескакивая на лексикон великосветской дамы. – Несчастный был когда-то очень несправедлив ко мне, и меня неправильно поймут, начни я сейчас открыто помогать его семье. Напротив, представившись неизвестной доброжелательницей, я просто выручу вдову с детьми из беды и избавлю их от унизительного сбора пожертвований. Лорд Лидьярд, будь он жив, поступил бы, думаю, так же. Мой бювар вон на том столе, Моуди. Подайте-ка его сюда, покуда у меня не пропало желание отплатить за зло добром!

Моуди без слов повиновался. Леди Лидьярд выписала чек.

– Ступайте к банкиру и принесите мне пятисотфунтовую банкноту – отправим ее священнику с письмом от «неизвестного друга». И поспешите, Моуди! Я все же не ангел во плоти – глядите, чтобы эта банкнота недолго дразнила меня своим видом!

С чеком в руке Моуди вышел из комнаты. Банк находился рядом, на улице Святого Иакова, и дворецкий должен был обернуться за несколько минут. Оставшись одна, леди Лидьярд решила заняться благородным делом составления анонимного послания к священнику. Но только она достала из бювара чистый лист бумаги, как в дверях появился слуга с докладом:

– Мистер Феликс Суитсэр!

Глава III

– Ну здравствуй, племянничек! – удивленно, но без особого радушия в голосе воскликнула леди Лидьярд. – Давненько ты к нам не жаловал! Сколько уж лет прошло? – все так же нелюбезно продолжала она, пока мистер Феликс Суитсэр подходил к ее письменному столу.

Однако смутить гостя было нелегко. Приблизившись, он галантно склонился над тетушкиной ручкой. Легкая насмешливость его тона сглаживалась милейшею шаловливой улыбкою.

– Помилуйте, дорогая тетушка, каких лет! – возразил он. – Взгляните на себя в зеркало и убедитесь: время стояло на месте, покуда мы с вами не виделись. Выглядите превосходно! Когда же мы наконец отпразднуем появление вашей первой морщинки? Впрочем, сам я слишком стар и не доживу до этого дня.

Усевшись без приглашения в кресло поближе к леди Лидьярд, он с насмешливым восхищением осмотрел ее несуразный наряд.

– Очень удачный выбор! – объявил он с бесцеремонностью светского повесы. – Какие веселенькие цвета!

– Зачем пожаловал? – не обращая ни малейшего внимания на лесть, перебила леди Лидьярд.

– Единственно затем, чтобы засвидетельствовать свое почтение дорогой тетушке, – отвечал вольготно расположившийся в кресле Феликс, которого прохладный прием вовсе не обескуражил.

Нет нужды корпеть над словесным портретом Феликса Суитсэра – эта фигура и без того слишком хорошо всем знакома: изящный господин неопределенных лет, с живыми беспокойными глазами, седеющими кудрями до плеч, легкой поступью и подкупающей сердечностью обращения. Его бесчисленные достоинства снискали всеобщее признание; он – любимец общества. Как милостиво принимает он расположение ближних, как щедро отплачивает им тем же! Всякий его знакомый непременно «милейший человек», всякая знакомая – «просто прелестница». Какие пикники устраивает он в летний день на берегу Темзы! Как усердно трудится за партиею виста, в поте лица отрабатывая свои скромные картежные доходы! А какой это превосходный лицедей во всех домашних представлениях (включая и бракосочетания)! Как, ужели вы не читали его роман, писанный в немецких банях в промежутках между заходами в парную? Значит, вам неведомо, что такое поистине блестящий слог! Больше из-под пера его не вышло романов: Феликс Суитсэр берется за все, но лишь единожды. Сочинил одну песенку – предмет зависти маститых композиторов; написал одну картину, коей лишь подтвердил, как легко джентльмен может овладеть искусством и снова его забросить. Воистину многогранный господин – так и искрится талантами и добродетелями. Даже если мои заметки ни на что больше не сгодятся, все-таки они окажут услугу людям несветским уже тем одним, что познакомят их с мистером Суитсэром. Присутствие этого героя оживляет повествование, и в отраженном его блеске автор и читатель наконец-то понимают друг друга.

– Что ж, – произнесла леди Лидьярд. – Изволь, раз ты уже здесь, отчитаться за свое отсутствие. Полагаю, ты все это время провел по заграницам? Где же?

– По большей части в Париже, дорогая тетушка. Франция ведь единственная страна в мире, где можно жить, – по той простой причине, что одни только французы знают толк в жизни. Однако же в Англии остаются друзья и родственники, приходится время от времени возвращаться и в Лондон, к родным пенатам…

– Особенно когда в Париже денежки улетучиваются, – продолжила леди Лидьярд. – Ты, кажется, это собирался сказать?

Феликс отнесся к замечанию ее милости с восхитительным добродушием.

– Вы, как всегда, искритесь юмором! – воскликнул он. – Мне бы вашу жизнерадостность! Да, денежки, как вы верно заметили, улетучиваются. Клубы, знаете ли, биржи, скачки; в одном месте попытаешь счастья, в другом рискнешь… Где выиграешь, где проиграешь, зато уж на скуку жаловаться грех! – Замолчав, он вопросительно глянул на леди Лидьярд; улыбка сошла с его лица. – То ли дело у вас, – снова заговорил он. – Жизнь ваша, должно быть, сплошное удовольствие. Извечный вопрос всех нуждающихся – где достать денег? – никогда не омрачал вашего чела. Завидую от души! – Он опять замолчал, на сей раз видимо озадаченный. – В чем дело, дорогая тетушка? Вас как будто что-то тревожит?

– Меня тревожит этот разговор, – отрезала леди Лидьярд. – Как раз сейчас деньги – очень болезненный для меня вопрос. – Она не спускала глаз с племянника, проверяя, какое впечатление произведут на него эти слова. – Видишь ли, нынче утром я одним росчерком пера лишила себя пятисот фунтов. А всего неделю назад не удержалась и приобрела новую картину для моей картинной галереи. – Она кивнула на занавешенную пурпурным бархатом арку в конце гостиной – вход в галерею. – Меня в дрожь бросает, как вспомню, сколько пришлось за нее выложить! Еще бы – пейзаж Гоббемы! И к тому же Национальная галерея все время перебивала мне цену. Одно утешение, – заключила она, переходя по обыкновению к соображениям низшего порядка, – после моей смерти Гоббема будет стоить еще дороже.

Когда леди Лидьярд снова подняла на племянника глаза, в них мелькнула весьма удовлетворенная усмешка.

– Что-то не в порядке с твоей цепочкой? – осведомилась она.

Феликс, рассеянно теребивший цепочку от часов, вздрогнул, словно очнувшись. Пока тетушка говорила, его веселость мало-помалу угасала, и под конец он сделался так серьезен и одновременно так стар, что в ту минуту и самый близкий из друзей не узнал бы его. Вопрос леди Лидьярд явно застал его врасплох, и теперь он подыскивал оправдание для затянувшейся паузы.

– Никак не могу понять, – начал он, – чего мне недостает в вашей великолепной гостиной. Чего-то, знаете ли, такого привычного, что я рассчитывал непременно здесь увидеть…

– Может, Тобби? – предположила леди Лидьярд, продолжая наблюдать за племянником с тою же язвительной улыбкою.

– Вот-вот! – вскричал Феликс, с радостью хватаясь за спасительное объяснение. – А я-то думаю: почему никто не рычит у меня за спиной и не рвет зубами мои панталоны?

Улыбка стерлась с лица ее милости. Тон, каким племянник позволил себе говорить о ее собаке, был крайне непочтителен, и леди Лидьярд ясно показывала, что ей это не нравится. Феликс, однако, не внял молчаливому укору.

– Милый, милый Тобби! – продолжал он. – Такой славный толстячок. И с таким дьявольским характером! Даже не знаю, люблю я его или ненавижу. Где он, кстати?

– Болен, прикован к постели, – отвечала леди Лидьярд с таким мрачным видом, что даже Феликсу сделалось не по себе. – Я как раз собиралась с тобой о нем поговорить. Ты у нас всегда всех знаешь. Скажи, нет ли у тебя случайно на примете хорошего собачьего лекаря? Тот, что пользует Тобби, меня совершенно не устраивает.

– Ветеринар? – уточнил Феликс.

– Да.

– Все они шарлатаны, дорогая тетушка. Для них чем собаке хуже, тем лучше: счета-то растут. Впрочем, я, пожалуй, знаю одного человека – одного джентльмена, – который мог бы вам помочь: в собаках и лошадях разбирается лучше, чем все ветеринары вместе взятые. Мы с ним как раз вчера плыли через Ла-Манш на одном пароходе. Вы, разумеется, слышали о нем: это младший сын лорда Ротерфилда, Альфред Гардиман.

– Владелец племенной фермы? Тот, что вывел знаменитую породу скаковых лошадей? – вскричала леди Лидьярд. – Но, Феликс, дорогой, разве я могу беспокоить такого человека ради Тобби?!

Феликс добродушно расхохотался.

– В высшей степени неуместная скромность! – объявил он. – Да Гардиман сам жаждет познакомиться с вашей милостью! Он, как и все, наслышан о великолепном убранстве вашего дома и мечтает взглянуть на него воочию. Его лондонская квартира находится неподалеку, на Пэлл-Мэлл. И если только он куда-нибудь не отлучился, мы вызовем его сюда хоть через пять минут. Но может быть, сначала я сам посмотрю на больного?

Леди Лидьярд покачала головой.

– Изабелла говорит, лучше пока его не беспокоить, – пояснила она. – А Изабелла понимает его, как никто другой.

– Изабелла? – Брови Феликса удивленно поползли вверх. – Кто такая Изабелла?

Леди Лидьярд рассердилась на себя за неосторожное упоминание Изабеллы в присутствии племянника: Феликс определенно был не из тех людей, кого ей хотелось бы посвящать в свои дела.

– Изабелла у меня человек новый, появилась в доме уже после твоего отъезда, – лаконично ответила она.

– Верно, молода и хороша собою? – спросил Феликс. – Э-э, как строго вы смотрите! И не отвечаете. Стало быть, молода и хороша. Так что же мне будет позволено сперва осмотреть – нового человека в доме или новую картину в галерее? Ага, кивок в сторону галереи. Понял, понял! – Он встал и направился было к занавешенной бархатом арке, но, не пройдя и двух шагов, остановился. – Хорошенькая девица в доме – это огромная ответственность, тетушка, – с напускной важностью произнес он. – Знаете, я не удивлюсь, если в конечном счете эта Изабелла обойдется вам дороже Гоббемы… Кто это там в дверях?

В дверях оказался Роберт Моуди, воротившийся из банка. Мистеру Феликсу Суитсэру по его близорукости пришлось вставлять в глаз монокль – только тогда он узнал первого министра леди Лидьярд.

– А-а, почтеннейший Моуди! Он совсем не стареет! Надо же, ни сединки в волосах, мне бы так! Какой краской пользуетесь, Моуди? Да, будь он человек открытый, вроде меня, он бы сказал! А он смотрит букой и держит язык за зубами. Ах, если б я тоже умел держать язык за зубами в бытность мою на дипломатической службе – помните? – до каких бы чинов я теперь дослужился! Однако, Моуди, вы ведь пришли что-то сообщить ее милости?

В ответ на велеречивое приветствие мистера Суитсэра Моуди суховато поклонился, поток острот в свой адрес пресек вежливым, но удивленным взглядом, после чего обернулся к хозяйке.

– Принесли банкноту? – спросила леди Лидьярд.

Моуди выложил банковский билет на стол.

– Я не мешаю? – осведомился Феликс.

– Нет, – ответила леди Лидьярд. – Мне нужно написать одно письмо, но это займет всего несколько минут. Хочешь – оставайся здесь, хочешь – пойди посмотри на Гоббему, как угодно.

Феликс снова не спеша направился в сторону галереи. За несколько шагов от входа он остановился полюбоваться на горку итальянской работы, заставленную дорогим старинным фарфором. Будучи признанным ценителем прекрасного (и никем иным), мистер Суитсэр не преминул отдать дань восхищения содержимому горки.

– Прелестно! Прелестно! – приговаривал он, для наилучшего ракурса откинув голову несколько набок.

Предоставив ему восторгаться редким фарфором, леди Лидьярд и Моуди вернулись к своим делам.

– Наверное, нужно на всякий случай переписать номер банкноты? – спросила леди Лидьярд.

Моуди достал из жилетного кармана бумажку с цифрами.

– Я сделал это еще в банке, миледи.

– Очень хорошо. Оставьте у себя. И надпишите-ка конверт, покамест я составлю письмо. Как зовут священника?

Моуди сообщил фамилию священника и написал адрес на конверте.

Неожиданно вернулся Феликс: уже от самого входа в галерею он увидел тетушку и ее дворецкого за письменным столом, и его осенило.

– Найдется у вас лишнее перо? – спросил он. – Я подумал: почему бы мне не написать Гардиману прямо сейчас? Ведь чем раньше он осмотрит Тобби, тем лучше. Правда, тетушка?

Леди Лидьярд с улыбкою указала на поднос с перьями. Проявляя заботу о собаке, Феликс, безусловно, выбрал кратчайший путь к тетушкиному сердцу. Писал он размашисто, с нажимом, часто обмакивая перо.

– Эк мы все прилежно скрипим перьями, как три переписчика в конторе, – бодро заметил он, заканчивая работу. – Словно на хлеб зарабатываем. Вот, Моуди, пошлите кого-нибудь с этой запиской к мистеру Гардиману, да поскорее.

Отправив посыльного, Роберт вернулся в гостиную и с конвертом в руке ждал, когда хозяйка закончит писать. Феликс опять – уже в третий раз – неторопливо двинулся к арке. Но едва леди Лидьярд, забрав у Моуди конверт, вложила в него письмо вместе с банкнотой, как из внутренних покоев, где Изабелла выхаживала больного пса, раздался пронзительный крик.

– Миледи! Миледи! – испуганно звала девушка. – У Тобби удар! Он умирает!

Бросив незапечатанный конверт на стол, леди Лидьярд побежала. Да-да, маленькая, толстенькая леди Лидьярд не поспешила, а именно побежала в свой будуар! Мужчины, оставшись вдвоем, переглянулись.

– Как вы думаете, Моуди, – лениво усмехнувшись, произнес Феликс, – стала бы ее милость так бегать, хвати удар меня? Или вас? Никогда в жизни! Да, такие вот мелочи и подрывают веру в человеческую натуру… Однако что-то я совсем скверно себя чувствую. Проклятый Ла-Манш: как вспомню о нем, внутри все переворачивается. Хорошо бы чего-нибудь выпить, Моуди.

– Что вам прислать, сэр? – холодно спросил Моуди.

– Пожалуй, немного сухого кюрассо с печеньем будет в самый раз. Велите подать в картинную галерею. К черту собачонку! Пойду взгляну на Гоббему.

На сей раз он наконец добрался до входа в галерею и исчез за портьерой пурпурного бархата.

Глава IV

Моуди, оставшись в гостиной, нерешительно смотрел на брошенный на столе конверт. Не заклеить ли его на всякий случай, учитывая ценность содержимого? Однако, поразмыслив, Моуди решил, что не стоит: возможно, ее милости захочется изменить что-то в письме или, к примеру, приписать постскриптум. Да и то сказать, ведь дом леди Лидьярд не гостиница, куда в любой момент могут явиться посторонние. В конце концов, вещицы, расставленные на столах и горках в одной только гостиной, стоят вдвое дороже вложенной в конверт банкноты. И, отбросив колебания, Моуди отправился распорядиться насчет тонизирующего средства, самолично прописанного себе мистером Суитсэром.

Доставивший кюрассо лакей нашел Феликса в галерее: откинувшись на диванчике, гость созерцал творение бессмертного Гоббемы.

– Что ты на меня уставился? – досадливо поморщился он, поймав на себе любопытный взгляд. – Поставь бутылку на стол и ступай.

Уходя, лакей, которому запретили смотреть на мистера Суитсэра, с недоумением обозрел знаменитый пейзаж. Что же он увидел? На небе громоздилась большая черная туча, готовая вот-вот пролиться, внизу рыжели два иссохших без дождя чахлых деревца, а по скверной дороге, которую в дождь совсем развезет, улепетывал от непогоды какой-то маленький бездельник – вот и вся картина. Посему, вернувшись к товарищам, лакей не очень-то лестно отозвался об умственных способностях блестящего Феликса Суитсэра.

– Не все дома у бедняги, – уверенно заключил он.

Сразу же после ухода лакея тишину картинной галереи нарушили доносившиеся из гостиной голоса. Феликс принял сидячее положение.

– Не надо беспокоить леди Лидьярд, – говорил голос Альфреда Гардимана.

– Сэр, я только постучу к ней, – отвечал ему голос дворецкого. – Если угодно, в картинной галерее вы найдете мистера Суитсэра.

Полотнища пурпурного бархата раздвинулись, и в проходе появился высокий жилистый человек с несколько надменной посадкой коротко остриженной головы. В его лице и манерах видна была спокойная уравновешенность, свойственная, вероятно, всем англичанам, постоянно живущим в окружении лошадей. Он был отлично сложен, имел правильные, мужественные черты и, когда бы не его неукротимая страсть к лошадям, он, вне всякого сомнения, пользовался бы большим успехом у женщин. Однако холодная невозмутимость красавца-лошадника отпугивала дочерей Евы, и они не могли решить, стоит ли его рассматривать как возможную партию или нет. И все же Альфред Гардиман был по-своему человек замечательный. Много лет назад, когда ему как младшему отпрыску английского лорда предложено было выбирать между духовной и дипломатической карьерой, он наотрез отказался от того и другого. «Я люблю лошадей и намерен зарабатывать себе на жизнь любимым делом, – заявил он. – А что до обязанностей перед обществом, то о них толкуйте не мне, а моему старшему брату: к нему как-никак переходят и деньги, и титул». С таких вот здравых суждений и небольшого капитала в пять тысяч фунтов Гардиман и начал свое продвижение по избранной стезе. В то время, к которому относится наш рассказ, он уже разбогател и считался одним из корифеев английского коневодства. Богатство и успех в делах не изменили его натуры: он остался таким же молчаливым и решительным упрямцем, как и в юности, был так же предан немногочисленным близким друзьям и прямодушен – порой чрезмерно – с теми, кого не любил и кому не доверял. Войдя в галерею, он остановился на пороге. Его большие серые глаза глядели на племянника леди Лидьярд с холодным безразличием, едва ли не презрением. Феликс, напротив, с готовностью вскочил со своего диванчика и радостно поспешил навстречу вошедшему.

– А-а, вот и вы, дружище! – воскликнул он. – Как мило с вашей стороны! Я безмерно, безмерно благодарен…

– Не утруждайте себя благодарностями, – спокойно оборвал его Гардиман. – Я пришел не к вам, а к леди Лидьярд, взглянуть на ее дом. И на собаку, разумеется, тоже. – Он замолчал и с угрюмым вниманием обвел глазами картины. – Признаться, я мало что понимаю в живописи, – наконец заметил он. – Вернусь лучше в гостиную.

Немного помедлив, Феликс последовал за ним с видом человека, который намерен добиться своего.

– Что вам угодно? – обернулся Гардиман. – Хотите что-то спросить?

– Да, – отвечал Феликс. – Насчет нашего дела.

– Какого дела?

– Вы же знаете какого. Так вы согласитесь подождать до следующей недели?

– Я не стану ждать до следующей недели.

Мистер Феликс Суитсэр бросил на Гардимана испытующий взгляд, но тот был слишком увлечен осмотром гостиной и взгляда не заметил.

– Стало быть, завтра? – помолчав, спросил Феликс.

– Да.

– В какое время?

– От двенадцати до часу дня.

– Значит, от двенадцати до часу, – повторил Феликс. Он еще раз внимательно посмотрел на Гардимана и взялся за цилиндр. – Извинитесь за меня перед тетушкой, но больше ждать я не могу. Придется вам представляться ей самому. – И он вышел из комнаты, демонстрируя на прощание такое же подчеркнутое безразличие к приятелю, какое тот выказал при встрече.

Предоставленный сам себе, Гардиман уселся на стул и стал с нетерпением смотреть на дверь, ведущую в будуар. Скрывшийся за нею дворецкий так и не появлялся. «Интересно, – думал Гардиман, – долго ли еще ее милость намерена томить меня в гостиной?»

Тут дверь отворилась, и самообладание едва ли не впервые в жизни покинуло Альфреда Гардимана. Он вскочил как ужаленный.

Вместо Моуди или леди Лидьярд с порога смущенно смотрела на него молодая девушка, при виде которой сердце Гардимана вдруг заколотилось быстрее. Что же за важная особа так поразила его с первого взгляда? Кто эта таинственная незнакомка? Ничего особенного, всего-навсего некая Изабелла Миллер. Даже имя какое-то незначащее – просто Изабелла Миллер.

Так, может быть, в наружности ее было что-то замечательное, что выделяло ее среди прочих?

Ответить на этот вопрос нелегко. Женщины (хоть они и плохие судьи, но дадим им слово первым) давно порешили между собой, что Изабелле недостает изящества, которое определяется стройностью стана, а также длиною рук и ног. Мужчины (получше знакомые с предметом) судили иначе: с их точки зрения, если девицу в принципе можно обхватить двумя руками – значит, все в порядке. Слепил ли их яркий румянец или дерзкий (как в один голос уверяли дамы) блеск в глазах Изабеллы, но они, все, как один, решительно не желали видеть в ней никаких изъянов. Последние, к слову сказать, совершенно терялись рядом с неоспоримыми достоинствами, кои отрицать не взялся бы и самый строгий критик. Чего стоила одна ее улыбка, которая, рождаясь в уголках губ, озаряла вдруг все лицо! От этой девушки, куда бы она ни шла и что бы ни делала, всегда веяло здоровьем, свежестью и доброжелательностью. Для довершения портрета скажем, что широкий белый лоб Изабеллы обрамляли каштановые волосы – сейчас их покрывал кружевной чепец с лиловыми лентами; шерстяное, под цвет лент, платье, премило обрисовывавшее женственные формы, освежал белоснежный кисейный фартучек с кокетливыми оборками по карманам – подарок леди Лидьярд. Скромный белый воротник и манжеты подчеркивали нежность шеи и пухлых, в ямочках, рук девушки. Краснея и улыбаясь, она все еще стояла на пороге. Лишь когда дверь за нею сама затворилась, она робко подошла к незнакомцу, и он услышал чистейший голосок:

– Простите, сэр, не вы ли мистер Гардиман?

При первых же звуках обращенного к нему вопроса от суровости великого лошадника не осталось и следа. Он с улыбкою подтвердил, что да, это именно он и есть, с улыбкою предложил ей стул.

– Нет-нет, благодарю вас, сэр, – мило склонив чуть набок головку, отвечала она. – Я вышла лишь на минуту, передать извинения ее милости. Сама она не может сейчас отлучиться от бедного малыша: он принимает горячую ванну. И мистер Моуди тоже занят, поддерживает ему мордочку над водой. От меня-то сейчас помощь невелика – руки дрожат от испуга, – вот и прислали меня к вам. Сэр, мы очень беспокоимся, не напрасно ли мы уложили его в ванну. Идемте, пожалуйста, в комнату, и скажите: правильно мы поступили или нет?

И она направилась к двери. По вполне понятным причинам Гардиман медлил: мужчина, очарованный молодостью и красотой, как правило, не спешит переключаться на осмотр собак, принимающих лечебные ванны. И он ухватился за первый попавшийся предлог, чтобы удержать Изабеллу подле себя, то есть в гостиной.

– Думаю, я сумею лучше вам помочь, если вы сначала расскажете мне всё о больном, – сказал он.

Даже его манера говорить изменилась. Голос, обычно скучный и монотонный, сейчас заметно оживился. Изабелла же была слишком обеспокоена состоянием здоровья Тобби, чтобы заподозрить подвох со стороны гостя. Уже стоя в дверях, она с готовностью обернулась.

– Что именно вам о нем рассказать, сэр? – наивно спросила она.

– Мне надо знать, что это за пес, какой породы…

– Да, сэр.

– Сколько ему лет…

– Да, сэр.

– Как его зовут? Какие у него повадки? Чем он болен? – Гардиман, по-видимому, решил выжать из своего выигрышного положения все, что только возможно. – Чем болели его родители? Что…

У Изабеллы закружилась голова.

– Пожалуйста, не всё сразу, сэр! – взмолилась она. – Малыш спит со мной, а сегодня у нас была такая скверная ночь! Он совершенно не давал мне уснуть, и теперь я, признаться, с трудом соображаю. Зовут его Тобби – Тоб-би, через два «б». Имя пришлось дать такое простенькое, потому что, когда миледи его купила, он отзывался только на кличку Тобик – а это уж, согласитесь, совсем вульгарно. Простите, сэр, я уже забыла, что еще вы хотели знать. Идемте, прошу вас, миледи сама вам все расскажет.

И она попыталась вернуться к двери. Но Гардиман еще не нагляделся на это милое, изменчивое лицо, светившееся такой безграничной верой в его могущество, и, чтобы подольше задержать девушку, прибег к единственному доступному ему сейчас средству – вопросам о Тобби.

– Постойте-ка! Так какой он, вы говорите, породы?

Изабелла снова обернулась, глаза ее загорелись.

– Ах, Тобби – самый чудесный пес на свете, – любовно начала она. – Весь белый, кучерявый, как барашек, только на спине два рыжих пятнышка. И такие прекрасные черные глаза! Порода называется шотландский терьер. Когда он здоров, у него просто превосходный аппетит: ест все, что подадут, от страсбургского пирога до картошки. И представьте себе, у малыша есть враги! Некоторые люди совершенно не терпят, когда их кусают: они тут же забывают о хороших манерах и обзывают его дворняжкой – просто срам! Но прошу вас, пойдемте, сэр: миледи, верно, уже устала ждать.

Засим последовала еще одна попытка добраться до двери, но и она оказалась безуспешной, так как гость нашел новый веский аргумент:

– Одну минутку! Вы должны подробно описать его нрав – иначе я ничем не смогу помочь больному.

Рассудив, что это и впрямь может быть важно, Изабелла опять вернулась. Ее серьезность совсем умилила Гардимана. Когда она подняла на него огромные, преисполненные ответственности глаза, Гардиман готов был отдать всех своих чистокровных лошадей за то, чтобы обнять ее и поцеловать.

– С теми, кого он любит, Тобби просто ангел, – сказала она. – Если он и кусается, то только оттого, что не признаёт чужих. А признаёт он миледи, мистера Моуди и меня – вот, пожалуй, и все. Будьте любезны пройти в эту дверь, очень вас прошу, сэр! Миледи меня уже звала, я слышала.

– Нет, – с неколебимым упрямством возразил Гардиман, – никто не звал. Значит, к посторонним ваш пес всегда относится враждебно… А каких людей он охотнее всего кусает?

Уголки милых губ Изабеллы неудержимо поползли вверх. Последний глупейший вопрос Гардимана раскрыл ей глаза на истинное положение дел. Однако же не следовало забывать, что в руках этого странноватого господина находилась жизнь Тобби. Кроме того, не всякий день девушкам приходится очаровывать знаменитостей, тем более таких видных и безукоризненно одетых. И Изабелла рискнула потратить еще минутку-другую на воспоминания о своем любимце.

– Должна признать, сэр, – снова заговорила она, – Тобби иногда проявляет неблагодарность даже по отношению к тем, кто хочет ему помочь. Частенько заблудится на улице, сядет на тротуар и воет, пока не соберет вокруг себя толпу сочувствующих. Но как только кто-то пытается прочитать на ошейнике его кличку и адрес – тут же тяпнет доброхота за руку. Обычно его разыскивает и приводит кто-нибудь из слуг, а уж на пороге дома Тобби изворачивается и кусает слугу. По-моему, он попросту так развлекается. А как он восседает за столом в ожидании следующего блюда – это надо видеть! Опирается о край стола передними лапами, будто он джентльмен и намерен держать речь на званом обеде… Ах, Боже мой! – чуть не плача, спохватилась Изабелла. – Как я могу говорить о нем в таком тоне, когда малыш так тяжко болен! Одни уверяют, что у него бронхит, другие – что печень. Вчера я выводила его через парадное подышать, так он вышел и застыл на мостовой: как столбняк на него напал. Впервые в жизни никого из прохожих даже не попытался куснуть. Да что там, он ни одного фонарного столба не обнюхал!..

Едва Изабелла успела упомянуть сие прискорбное обстоятельство, как голос ее милости, на этот раз явственно донесшийся из внутренних покоев, прервал ее воспоминания.

– Изабелла! – кричала леди Лидьярд. – Изабелла! Да где же ты?

Подбежав к двери, Изабелла проворно отворила ее перед гостем:

– Пожалуйте, сэр!

– А вы? – спросил Гардиман.

– Я сейчас приду, сэр. Выполню только одно поручение ее милости.

Она все еще придерживала дверь, умоляюще глядя то на гостя, то во внутренний коридорчик.

– Ох, и попадет мне от миледи, если вы сейчас не зайдете! – наконец сказала она.

После таких слов Гардиману ничего не оставалось, как безотлагательно проследовать в будуар.

Затворив дверь, Изабелла немного постояла на месте, чтобы прийти в себя.

Девушка уже прекрасно поняла, какие чувства она пробудила в госте. Не станем отрицать: восхищение столь важной персоны очень льстило ее самолюбию. К тому же Гардиман был высок, хорош собою, и у него были такие большие красивые глаза… Стоя теперь у двери с опущенной головой, горящими щеками и загадочной улыбкой на устах, она, казалось, похорошела еще пуще прежнего. Лишь когда часы на камине пробили половину, Изабелла очнулась и, глянув мимоходом в зеркало, направилась к рабочему столу леди Лидьярд.

Мистер Моуди, покорно выполнявший роль банщика при Тобби, все же не забывал и об интересах хозяйки. Он напомнил ее милости, что письмо с ценным вложением осталось незапечатанным. Леди Лидьярд, которая ни о чем, кроме своей собаки, не могла думать, пробормотала:

– Пусть Изабелла сходит, ей все равно нечего делать. Пригласи сюда мистера Гардимана, – продолжала она, обернувшись к Изабелле, – потом возьми на моем столе письмо и запечатай его.

– Когда все сделаете, положите письмо обратно на стол, – добавил педантичный Моуди. – Я сам им займусь, как только ее милость меня отпустит.

Вот какое поручение задержало Изабеллу в гостиной. Она зажгла свечу, растопила сургуч, закрыла конверт и приложила печать, даже не полюбопытствовав взглянуть на адрес. Все мысли ее занимал мистер Гардиман. Оставив запечатанное письмо на столе, она вернулась к камину и принялась внимательно изучать собственное отражение в зеркале. Время шло, а Изабелла предавалась созерцанию своего прелестного личика. «Он, должно быть, видел столько красавиц, – размышляла она, то упиваясь победой, то вновь умаляясь до ощущения своей полной ничтожности. – Что же он все-таки во мне нашел?»

Часы пробили четыре. Почти в тот же миг дверь будуара отворилась и вышел Роберт Моуди, избавленный наконец от обязанностей собачьего лекаря.

Глава V

– Ну что? – нетерпеливо спросила Изабелла. – Что сказал мистер Гардиман? Вылечит он Тобби?

Моуди сумрачно, исподлобья смотрел на девушку.

– Мистер Гардиман, по-видимому, понимает животных, – отвечал он прохладно и несколько натянуто. – Он приподнял ему одно веко, заглянул в глаз и сказал, что ванна не нужна.

– Ну же, – торопила Изабелла, – продолжайте! Ванна не нужна, а что нужно – он сказал? Или сделал что-нибудь?

– Он вынул из кармана нож с острым лезвием…

Слабо вскрикнув, Изабелла в отчаянии сжала руки.

– Ах, мистер Моуди! Неужели он его зарезал?

– Зарезал? – повторил Моуди, негодуя при мысли о том, с какой любовью она относится к собаке и с каким безразличием к человеку в лице его самого. – Как же, зарезал! Он пустил этому сукину сыну кровь…

– Сукину сыну?! – вспыхнув, переспросила Изабелла. – Это гадкое прозвище, мистер Моуди, подойдет скорее некоторым людям! Если вам не угодно звать Тобби по имени, тогда извольте в моем присутствии называть его хотя бы… собакой.

– Прекрасно! – с издевкой произнес Моуди. – Мистер Гардиман пустил этой собаке кровь, чем немедленно привел ее в чувство. И мне поручено вам сообщить… – Он умолк, словно то, что он сейчас скажет, ему в высшей степени неприятно.

– Так что вы должны сообщить?

– Меня просили передать, что мистер Гардиман желает дать вам наставления по дальнейшему уходу за больным.

Изабелла устремилась получать свои наставления, однако у самой двери Моуди преградил ей путь.

– Как вы торопитесь побеседовать с мистером Гардиманом, – заметил он.

Изабелла удивленно вскинула на него глаза.

– Но вы же сами только что сказали, что он меня ждет – хочет объяснить, как выхаживать Тобби!

– Ничего, подождет, – угрюмо возразил Моуди. – Когда я выходил, он был очень занят: распевал вам дифирамбы перед ее милостью.

При этих словах бледное лицо дворецкого еще больше побледнело. С появлением в доме Изабеллы час его, как и обещали прорицательницы из людской, пробил. Наконец-то неприступный Роберт почувствовал зов пола, наконец-то познал муки любви – непрошеной, несчастливой и безнадежной любви к женщине, которой он в отцы годится. Не раз уже он откровенно говорил Изабелле о своих чувствах. Но ревность, до сих пор незаметно тлевшая на дне его души, вспыхнула с такой силой впервые. Женщина, хоть сколько-нибудь знающая мужчин, по одному его виду, даже не слушая, тотчас догадалась бы, что отвечать тут следует как можно осторожнее. Однако юной и неопытной Изабелле, у которой и так от всего этого кружилась голова, недосуг было взвешивать каждое свое слово.

– Стало быть, мистер Гардиман хорошо обо мне отзывался? – весело рассмеявшись, отвечала она. – Вот и славно! Это так любезно с его стороны. Надеюсь, вы не ревнуете, мистер Моуди?

Моуди же, в его теперешнем состоянии, был совершенно неспособен делать скидку на молодость, беспечность, в конце концов просто хорошее настроение собеседницы.

– Мне ненавистны ваши воздыхатели, кто бы они ни были! – пылко воскликнул он.

Изабелла с непритворным изумлением посмотрела на своего странного поклонника. То ли дело мистер Гардиман – тот обращался с нею, как с настоящей леди.

– Какой вы чудной! – сказала она. – Шуток не понимаете. Я же совсем не хотела вас обидеть.

– Обидеть вы не хотели – о нет! Вы нарочно хотели меня помучить!

Румянец на щеках Изабеллы сделался ярче. Вся ее веселость разом пропала, взгляд посерьезнел.

– Не люблю, когда мне бросают обвинения, которых я не заслужила, – ответила она. – Я ухожу, будьте любезны меня пропустить.

Наговорив лишнего, Моуди уже совершил одну оплошность. Теперь он желал лишь примирения – но и тут оплошал. Видя, что девушка и впрямь собирается уходить, он грубо схватил ее за руку.

– Опять вы убегаете от меня! – воскликнул он. – Неужели я вам так противен, Изабелла?

– Я запрещаю вам называть меня Изабеллой! – вырываясь, сердито отвечала она. – Пустите меня! Мне больно.

С горестным вздохом Моуди отпустил ее руку.

– И как с вами говорить – не знаю, – просто сказал он. – Сжальтесь надо мною.

Будь у дворецкого хоть мало-мальский опыт в общении с юными, как Изабелла, дамами, он ни за что не стал бы так прямодушно и в такой неподходящий момент взывать к ее состраданию.

– Сжалиться? – презрительно переспросила она. – И это все, о чем вы можете попросить после того, как чуть не вывихнули мне руку? Да вы просто медведь!

– Зачем же все время насмехаться надо мною? – вскричал он. – Вы ведь знаете, что я люблю вас всею душою! Сколько раз я просил вас быть моей женой – вы лишь смеялись. По-вашему, это все шуточки? Господи, чем я заслужил такую пытку? Нет, это невыносимо! Я сойду с ума!..

Глядя в пол, Изабелла носком изящной туфельки обводила узоры на ковре. То же самое он мог бы повторить хоть на древнееврейском наречии – и с таким же успехом: из сказанного она поняла бы ровно столько же. Сильные чувства, коих она сама явилась невольной причиной, лишь пугали и озадачивали ее.

– Ну вот опять, – вздохнула она, – неужели трудно поговорить о чем-нибудь другом? Почему нельзя просто быть друзьями? Простите, что я напоминаю, – кокетливо улыбнувшись, продолжала она, – но ведь по годам вы бы вполне могли быть мне отцом.

Голова Моуди поникла.

– Это так, – глухо проговорил он. – Но мне есть что сказать в свое оправдание. Мужчины моих лет становятся обычно хорошими мужьями. Я посвятил бы всю мою жизнь тому, чтобы сделать вас счастливой, с гордостью выполнял бы каждое ваше желание. Не попрекайте меня годами: в молодости я не предавался распутству, и теперь вы найдете во мне больше нерастраченной нежности, чем в любом юноше. Подумайте: может быть, сердце, так безгранично преданное вам, заслуживает не одного только презрения? Я прожил жалкую, одинокую жизнь, но вы, Изабелла, – как легко вы могли бы наполнить ее радостью! Милая моя, со всеми вы любезны и добры. Зачем же вы так жестоки ко мне?

Голос его дрогнул. Наконец он нашел простые и ясные слова, которые тронули девушку. Уже она услышала его; уже душа ее всею своею нежностью и чистотой потянулась к нему… К несчастью, сам он оказался слишком взволнован, чтобы дать ей время собраться с мыслями. Ее молчание он истолковал превратно. Ему было невдомек, что, отворачиваясь на мгновение, она хотела лишь набраться духу, чтобы ответить.

– Вот как! – горестно воскликнул он, в свою очередь поворачиваясь к ней спиной. – У вас нет сердца!

Несправедливость этих слов больно задела девушку. В ней снова вскипела обида.

– Вам лучше знать, – заносчиво ответила она. – По всей вероятности, вы правы. Однако прошу вас не забывать, мистер Моуди, что, хоть у меня и нет сердца, все же я никогда не давала вам повода надеяться. Я повторяла снова и снова, что могу быть лишь вашим другом. Извольте помнить это на будущее. Не сомневаюсь, что найдется немало достойных женщин, которые сочтут за счастье выйти за вас. Примите мои наилучшие пожелания. Всего хорошего! Миледи будет беспокоиться, что меня долго нет. Пожалуйста, пропустите меня.

Однако снедаемый всепоглощающей страстью Моуди упрямо стоял перед дверью, заслоняя проход, и наконец из уст его исторгся недостойный упрек, вертевшийся на языке в продолжение всего разговора.

– Женщины не поступают с мужчинами, как вы со мною, не имея на то причины, – процедил он. – Вы умело хранили свою тайну, но рано или поздно все тайное становится явным! Я знаю, в чем тут дело, так же как и вы это знаете. Вы любите другого!

Кровь прилила к щекам Изабеллы, ее оскорбленная женская гордость взбунтовалась. Она даже не потрудилась высказывать свое презрение в словах, лишь надменно взглянула на Моуди и обронила:

– Позвольте мне пройти, сэр.

– Вы любите другого! – повторил он с пафосом. – Что ж вы не отпираетесь?

– Отпираться? – сверкнув глазами, переспросила она. – Чего ради? Или я не вольна любить, кого пожелаю?

Моуди смотрел на нее, видимо подбирая слова для ответа. В его лице появилась злая решимость, глаза потемнели, и, когда он снова заговорил, трагически воздетая рука его дрожала от затаенного гнева.

– Одно скажу вам напоследок, – произнес он. – Коли мне не бывать вашим мужем, так пусть и другой вас не получит. Остерегайтесь, Изабелла Миллер! А тому, кто стоит между нами, скажите: так просто я ему вас не отдам!

Она вздрогнула и побледнела, но лишь на миг: чувство собственного достоинства тотчас заставило ее поднять голову и бесстрашно взглянуть на него.

– Ах, вы угрожаете? – с презрительным спокойствием спросила она. – У вас странная манера объясняться в любви, мистер Моуди. Можете сколько угодно запугивать меня: это бесполезно. Когда вы овладеете собою, я готова выслушать ваши извинения. А сейчас, – продолжала она, указывая на стол леди Лидьярд, – вот письмо, которое я запечатала и оставила, как вы просили, на столе. Миледи, кажется, поручила его вам? Не пора ли вам приступить к своим обязанностям?

Убийственное хладнокровие возлюбленной совершенно сразило несчастного дворецкого. Ничего не ответив, он взял со стола письмо, машинально дошел до двери на лестницу, с порога обернулся посмотреть на Изабеллу, немного постоял, бледный и безмолвный, и удалился, так и не проронив ни слова.

Его неожиданное смирение и молчаливый уход вызвали в девушке невольное сочувствие. Едва она осталась одна, весь ее праведный гнев начисто пропал. Минуты не прошло, как за Моуди закрылась дверь, а она уж опять его жалела. Сказать по правде, эта волнующая сцена ничему не научила нашу героиню. Ей явно недоставало опыта, чтобы постичь, какая буря разыгрывается в душе немолодого мужчины, впервые познавшего муки любви. Попытайся Моуди украдкой сорвать поцелуй, она бы, разумеется, возмутилась, оттолкнула – и все-таки поняла бы его. Но эта необыкновенная серьезность, это волнение, внезапные вспышки ярости – все эти признаки истинной страсти, глубины которой он и сам не осознавал, лишь озадачивали ее.

Теперь, раскаиваясь, она размышляла примерно так: «Я же вовсе не хотела сделать ему больно; но разве не он в этом виноват? Как не стыдно заявлять, что я люблю другого, когда никакого другого нет и в помине! Право, если все мужчины похожи на мистера Моуди, я уже готова их возненавидеть. Интересно, простит ли он меня при встрече? Я-то с радостью все прощу и все забуду, только бы он не требовал, чтобы я его немедленно полюбила, потому-де, что он сам любит меня. Господи, скорее бы он уже вернулся и протянул мне руку! От таких разговоров и у святой терпенье лопнет. Лучше бы я родилась дурнушкой! Некрасивым живется спокойнее – мужчины их так не терзают…»

– Мистер Моуди! Мистер Моуди! – негромко позвала она, выйдя на лестницу.

Ответа не последовало: дворецкий уже ушел. Она с досадой подождала еще немного. «Пойду к Тобби, – решила она. – С ним, во всяком случае, гораздо веселее… Ах, что же я не бегу, ведь мистер Гардиман хотел мне что-то объяснить!.. Интересно, как я выгляжу?»

Она еще раз обратилась к зеркалу, подправила волосы, чепец и поспешила в будуар.

Глава VI

Около четверти часа в гостиной было тихо. Наконец консилиум в будуаре завершился. Первой в гостиную вышла леди Лидьярд, за нею Гардиман. Изабелла осталась смотреть за больным. Стоя в двери, Гардиман обернулся, чтобы повторить последние указания – а проще говоря, еще раз взглянуть на Изабеллу.

– Поите его вволю, мисс Изабелла, а если захочет есть, дайте немного хлеба или сухого печенья. И больше, пожалуйста, до завтра – до моего прихода – ничего.

– Спасибо вам, сэр. Постараюсь в точности…

На этом месте леди Лидьярд прервала обмен любезностями и наставлениями.

– Будьте добры, мистер Гардиман, притворите дверь: дует. Большое спасибо. Даже не знаю, как выразить вам свою благодарность. Боюсь, без вас моего бедного малыша уже не было бы в живых.

– Ваша милость может больше о нем не тревожиться, – бесцветным и ровным, как обычно, голосом отвечал Гардиман. – Главное – не перекармливать! Впрочем, под присмотром мисс Изабеллы он будет в полном порядке. Кстати, ее фамилия, кажется, Миллер? Она, случайно, не родственница уорикширским Миллерам из Даксборо-хауса?

Леди Лидьярд взглянула на него с насмешливым удивлением.

– Мистер Гардиман, – сказала она, – вы уже четвертый раз спрашиваете меня об Изабелле. Вас, видимо, очень занимает моя юная компаньонка. Нет-нет, извиняться ни к чему: для Изабеллы ваше внимание лестно, а я, поскольку люблю ее всею душою, – я только рада, что она кому-то нравится. Однако же, – добавила она, опять перескакивая на выразительный, но не принятый в высшем свете язык, – пока вы с нею любезничали у меня в будуаре, я с вас обоих глаз не спускала, и вот что я вам скажу: Изабелла не вашего поля ягода! Я никому не позволю ее облапошить, так и знайте наперед. Ну и насмешили вы меня, когда принялись выспрашивать, не из благородного ли она семейства! Изабелла сирота, дочь аптекаря из захолустного городишки. У всей ее родни ни гроша за душой, одна только осевшая в деревне старая тетка имеет сотни две-три годовых. Сама я прослышала о девушке случайно. Когда она потеряла отца и мать, тетка предложила забрать ее к себе. Изабелла сказала: «Нет, благодарю. Не хочу быть вам обузой – вам ведь на себя едва хватает. Любая девушка может заработать на жизнь честным трудом, если постарается, – а я уж постараюсь!» Так она сказала. Меня восхитила ее независимость, – продолжала леди Лидьярд, снова переходя на возвышенный слог и образ мыслей. – Моя племянница как раз в это время вышла замуж, я осталась одна в этом огромном доме и предложила Изабелле пожить несколько недель со мной, почитать мне, а там уж решать, по душе ей у меня или нет. С тех пор мы с ней неразлучны. Будь она мне хоть родная дочь – я и то не могла бы любить ее сильнее. И она отвечает мне такой же искренней привязанностью. Изабелла славная девушка – всегда приветлива, мила, разумна; ей хватает здравомыслия, чтобы понять, что в обществе – в отличие от моего сердца – место ее весьма скромное. Я с самого начала старалась, ради ее же блага, развеять все возможные сомнения по этому поводу. Внушая ей бесплодные надежды насчет будущего замужества, я оказала бы бедняжке медвежью услугу. Ее суженый будет человеком ее круга – я уж об этом позабочусь. Слишком много страданий приносят неравные браки, мне хорошо это известно из опыта одной моей родственницы. Простите, что так долго занимаю вас своими домашними заботами, но я очень люблю Изабеллу, а неопытной девушке так легко вскружить голову! Теперь вы знаете о ней достаточно и сами можете судить, каковы должны быть границы вашего к ней интереса. Я полагаю, нет нужды продолжать этот разговор: мы поняли друг друга.

Гардиман выслушал все это с холодной невозмутимостью, которая давно уже сделалась частью его самого и которая лишь благодаря появлению Изабеллы ненадолго покидала его. Когда гостю наконец представилась возможность говорить, он был краток. Как оказалось, он мало что вынес для себя из слов леди Лидьярд и по окончании ее тирады остался преисполнен ровно такого же интереса к Изабелле, как и перед ее началом.

– Вы правы, – спокойно заметил он. – Мисс Изабелла и впрямь славная девушка. Она красавица, и притом скромна без всякого жеманства. Наши светские девицы, признаться, не в моем вкусе. Мисс Изабелла совсем другая.

Лицо леди Лидьярд вытянулось от удивления.

– Но позвольте, я, может быть, выражалась не совсем ясно, и вы не поняли меня… – снова заговорила она.

Гардиман невозмутимо заявил, что понял ее прекрасно.

– Да, прекрасно, – с непробиваемым упрямством повторил он. – Мнение вашей милости о мисс Изабелле совершенно сходно с моим. Разумна, мила, приветлива – как раз эти качества я ценю в женщине превыше всего. И, разумеется, хороша собою. Настоящее сокровище, как вы верно подметили, для счастливца, которому выпадет на ней жениться. Уж поверьте, в этом я разбираюсь: сам дважды чудом избежал женитьбы. С тех пор – хоть я и не возьмусь объяснить почему – угодить мне становится все труднее. Но мисс Изабелла мне очень, очень нравится. Впрочем, виноват, я, кажется, повторяюсь? Если позволите, завтра я заеду взглянуть на вашего больного часов этак в одиннадцать. Позже никак не получится: во второй половине дня я уезжаю на лошадиные торги во Францию. Что ж, разрешите откланяться. Рад был услужить вашей милости.

Леди Лидьярд благоразумно решила отпустить гостя с миром, оставив всякие дальнейшие попытки добиться взаимопонимания.

«Либо у него соображения только на лошадей хватает, – размышляла она, – либо он нарочно не желает слышать самых прозрачных намеков. Однако прекратить это знакомство никак нельзя – из-за Тобби. Придется убрать с его дороги Изабеллу. Пока жива, ни за что не допущу, чтобы моя милая девочка оказалась в ложном положении. Завтра к приходу мистера Гардимана отошлю ее куда-нибудь с поручением. Если он придет в следующий раз, она будет лежать наверху с головной болью. Явится еще – узнает, что она отправилась в деревню пожить в моем имении. А станет пенять на ее отсутствие – ну что ж: мы тоже, когда надо, бываем на редкость бестолковы».

Счастливо разрешив таким образом свои сомнения, леди Лидьярд почувствовала непреодолимое желание призвать к себе Изабеллу и приласкать ее. Такова уж была естественная реакция добросердечной вдовы на избавление от беспокойства о судьбе девушки. Распахнув дверь, она неожиданно, как частенько случалось, предстала перед Изабеллой. Даже самые теплые чувства ее милости неизменно изливались в грубоватой манере, какая вообще была свойственна всем проявлениям ее натуры.

– Я не забыла поцеловать тебя утром? – спросила она, едва Изабелла поднялась ей навстречу.

– Нет, миледи, – приветливо улыбаясь, отвечала девушка.

– Ну, так поцелуй и ты меня как следует. Любишь меня? Отлично, вот и поговори со мною, как с матерью. Обойдемся разочек без всяких «миледи». Да обними же меня хорошенько!

Что-то в этих нехитрых словах – или во взгляде, каким они сопровождались, – затронуло в душе Изабеллы самые глубокие чувства, которые редко выплескивались на поверхность. Улыбающиеся губы задрожали, в глазах сверкнули слезы.

– Вы так добры ко мне! – пролепетала она, пряча лицо на груди леди Лидьярд. – Смогу ли я отплатить вам за все, что вы для меня делаете?

Леди Лидьярд потрепала хорошенькую головку, припавшую к ней с истинно дочерней любовью.

– Ну полно, будет тебе! – сказала она. – Поди поиграй с Тобби. Господь с тобой, доченька, можно любить друг друга сколько душе угодно, но плакать-то зачем? Да ступай же, наконец!..

Она поспешно отвернулась: теперь уже и ее глаза увлажнились, а не в характере ее милости было показывать это другим.

«Расчувствовалась, как дура, – думала она, возвращаясь через коридорчик. – Ну и пусть, и ладно! Однако занятно: из-за этого Гардимана моя Изабелла стала мне как будто еще дороже».

С такими мыслями она вошла в гостиную – и от неожиданности остановилась на пороге как вкопанная.

– Господи, как вы меня напугали! – с досадой воскликнула она. – Почему меня никто не предупредил, что вы здесь?

Только что она выходила из пустой гостиной, и тут вдруг выясняется, что в ее отсутствие на коврике перед камином таинственным образом возник новый посетитель. Все в нем, с головы до ног, было серого цвета: серые – с проседью – волосы, брови, усы, серый сюртук, жилет и панталоны, серые перчатки. Добавим, что он производил впечатление человека вполне респектабельного и благополучного, впечатление в данном случае не обманчивое, ибо серый господин был не кто иной, как адвокат мистер Трой, поверенный ее милости.

– Сожалею, что невольно напугал вас, миледи, – отчего-то несколько сконфуженно отвечал он. – Я имел честь передать через мистера Моуди, что загляну к вам в этот час выяснить кое-какие вопросы, связанные с домовладением вашей милости. Полагая, что вам об этом известно, я решил вас не беспокоить и просто ждал, когда вы изволите…

Все время, пока поверенный говорил, леди Лидьярд обеспокоенно следила за выражением его лица и наконец прервала его на полуслове.

– Не извиняйтесь, мистер Трой, – возразила она. – Я сама виновата – забыла о назначенной встрече и с порога набросилась на вас ни за что ни про что.

Тут леди Лидьярд умолкла, прошла к своему рабочему столу, села за него и только тогда заговорила снова.

– Скажите, – произнесла она, – вас привели ко мне какие-то неприятности?

– Вовсе нет, миледи. Пустые формальности. Если угодно, они подождут денек-другой.

Леди Лидьярд нетерпеливо забарабанила пальцами по столу.

– Вы знакомы со мною достаточно давно, мистер Трой, чтобы понять, что я не выношу неопределенности. Я прекрасно вижу: у вас есть для меня дурные новости!

– Но, право, леди Лидьярд… – почтительно запротестовал поверенный.

– Так не пойдет, мистер Трой. Я знаю, как вы смотрите на меня обычно, и вижу, как смотрите сейчас. Вы превосходный адвокат; однако же, к счастью для интересов, которые я вверила вашим заботам, вы при этом еще и честный человек. Мы знакомы вот уже двадцать лет, и вам не удастся меня обмануть. Вы принесли скверное известие, сэр. Будьте любезны сообщить его немедленно и без утайки!

Нехотя, по шажочку, мистер Трой начал отступать перед ее напором.

– Да, пожалуй, кое-какие обстоятельства покажутся вашей милости огорчительными. – Он помолчал и сдвинулся еще на шажок. – Но я сам узнал о них, лишь переступив порог вашего дома. – Еще немного помявшись, он сделал следующее признание: – В парадном я столкнулся с мистером Моуди, дворецким вашей милости…

– Где он? – сердито перебила леди Лидьярд. – Уж он-то живо мне все расскажет. Сейчас же зовите его сюда.

Мистер Трой сделал последнюю попытку по возможности оттянуть объяснение.

– Мистер Моуди сейчас войдет, – сказал он. – Он попросил меня подготовить вашу милость…

– Мистер Трой, вы соизволите наконец позвонить в колокольчик или мне сделать это самой?

Моуди явно дожидался за дверью, чтобы адвокат переговорил с ее милостью. Теперь он сам предстал перед хозяйкой, избавив мистера Троя от необходимости звонить. Пока он шел к столу, леди Лидьярд внимательно вглядывалась в его лицо. Ее обычный румянец вдруг поблек. Она не проронила ни слова. Она ждала.

Моуди, тоже без слов, дрожащими руками выложил на стол листок бумаги.

Леди Лидьярд первой нарушила молчание.

– Это мне? – спросила она.

– Да, миледи.

Ни секунды не медля, она взялась за чтение. Поверенный и дворецкий с тревогой следили за ее лицом.

Почерк оказался незнаком ее милости. В послании говорилось:

«Настоящим подтверждаю, что податель сего, мистер Роберт Моуди, передал мне вверенное ему письмо на мое имя с неповрежденной печатью. С сожалением извещаю, что произошла, по всей видимости, какая-то ошибка. Ценное вложение, о котором говорит автор письма, именующий себя „неизвестным другом“, не дошло до меня. В момент получения письма в комнате рядом со мною находилась моя жена, и в случае необходимости она может подтвердить, что банковского билета достоинством в пятьсот фунтов в конверте не оказалось. Поскольку мистер Моуди не уполномочен сообщать, от кого исходило сие благодеяние, мне остается лишь письменно изложить факты и уверить неизвестного доброжелателя, что я в любой момент готов быть к его услугам. Мой домашний адрес приведен в начале письма.

Сэмюэль Брэдсток,

приходский священник церкви Св. Анны.

Динсбери, Лондон».

Леди Лидьярд уронила листок на стол. Как ни доходчиво изъяснялся священник, все же в первый момент смысл прочитанного не дошел до ее милости.

– Бога ради, что все это значит?! – спросила она.

Поверенный и дворецкий переглянулись, видимо решая, кому сначала говорить. Но леди Лидьярд не дала им долго размышлять.

– Моуди, – сурово потребовала она, – я доверила письмо вам и от вас теперь жду ответа.

Темные глаза Моуди сверкнули. Отвечая, он не пытался скрывать, что считает такой тон в обращении с собою оскорбительным.

– Я должен был доставить письмо адресату, – сказал он, – и я его доставил. Я взял его со стола уже запечатанным и передал священнику запечатанным же, о чем у вашей милости имеется его собственноручное свидетельство. Я выполнил ваше поручение; мне нечего объяснять.

Тут мистеру Трою стало понятно, что без его направляющего участия разбирательство вот-вот может приобрести самый нежелательный характер, поэтому, не дожидаясь ответа леди Лидьярд, он тактично вмешался.

– Простите, миледи, – заговорил он с тем счастливым сочетанием уверенности и учтивости в голосе, секрет которого известен лишь адвокатам. – В неприятных делах подобного рода есть только один способ добраться до истины: нужно начать с начала. Вы позволите мне задать вашей милости несколько вопросов?

– К вашим услугам, сэр, – ответила леди Лидьярд, постепенно успокаиваясь под благотворным влиянием своего поверенного.

– Скажите, вы совершенно уверены, что вложили банкноту в письмо? – спросил мистер Трой.

– Кажется, да, – отвечала леди Лидьярд. – Но как раз в этот момент моей собаке внезапно стало плохо, и я так разволновалась, что не могу ничего утверждать определенно.

– Был ли кто-нибудь рядом с вами в тот момент, когда вы, как полагаете, вкладывали банкноту в письмо?

– Я находился в комнате рядом с ее милостью, – сказал Моуди, – и могу поклясться: она на моих глазах вложила банкноту вместе с письмом в конверт.

– А конверт запечатала? – спросил мистер Трой.

– Нет, сэр, не успела. Ее милости пришлось срочно выйти к больной собаке в соседнюю комнату.

Мистер Трой снова обратился к леди Лидьярд:

– Ваша милость, а что вы сделали с письмом? Взяли с собой в соседнюю комнату?

– Мне было не до того, мистер Трой. Письмо осталось на столе.

– Как, в открытом конверте?

– Да.

– Долго ли вы пробыли в соседней комнате?

– Не менее получаса.

– Хм, это несколько осложняет дело, – пробормотал мистер Трой. Поразмыслив немного, он обернулся к Моуди: – Кто-нибудь из прислуги знал, что в доме находится такая крупная банкнота?

– Никто, – отвечал Моуди.

– Стало быть, слуг вы не подозреваете?

– Разумеется, нет, сэр.

– Не было ли в доме рабочих в этот час?

– Нет, сэр.

– Кто мог попасть в гостиную в отсутствие леди Лидьярд?

– Было двое посетителей, сэр.

– Кто именно?

– Племянник ее милости мистер Феликс Суитсэр и достопочтенный Альфред Гардиман.

Мистер Трой укоризненно покачал головой.

– Я же не имел в виду достойных людей с такой безупречной репутацией, – сказал он. – Смешно даже упоминать в такой связи имена мистера Суитсэра и мистера Гардимана. Мой вопрос относился к посторонним лицам, которые могли явиться в дом с позволения ее милости и таким образом оказаться в гостиной. Мог зайти, к примеру, сборщик пожертвований или, скажем, приказчик из магазина с образцами каких-нибудь предметов дамского туалета или украшений.

– Насколько мне известно, подобных посетителей в доме не было, – отвечал Моуди.

Мистер Трой на время прервал расспросы и задумчиво прошелся по комнате. Его догадки о вторжении в дом посторонних пока что ничем не подтверждались. Опыт подсказывал ему не тратить времени зря и вернуться к исходному пункту расследования – иными словами, к письму. Теперь, обратившись к леди Лидьярд, он направил свои вопросы в новое русло.

– Ваша милость! По свидетельству мистера Моуди, вы удалились в соседнюю комнату, так и не запечатав письмо, – сказал он. – А вернувшись, вы его запечатали?

– Я не могла отойти от больной собаки, – отвечала леди Лидьярд. – Я послала в гостиную Изабеллу Миллер, от которой в будуаре все равно не было никакой помощи.

Мистер Трой насторожился. Новый подход к делу, кажется, начинал себя оправдывать.

– Если не ошибаюсь, мисс Изабелла Миллер недавно проживает под кровом вашей милости? – спросил он.

– Почти два года, мистер Трой.

– В качестве чтицы и компаньонки вашей милости?

– В качестве моей приемной дочери, – отрезала леди Лидьярд.

Мистер Трой благоразумно принял подчеркнутую резкость тона за предостережение и, временно отступившись от ее милости, перешел к более доскональному опросу дворецкого.

– Уходя, вы получили письмо из чьих-то рук или взяли его сами? – спросил он.

– Я взял его сам вот с этого стола.

– Оно было запечатано?

– Да.

– Видел ли кто-нибудь, как вы брали письмо со стола?

– Да. Мисс Изабелла.

– Она была здесь одна, когда вы вошли?

– Да, сэр.

Леди Лидьярд открыла было рот что-то сказать, но смолчала. Мистер Трой, подготовив таким образом почву, задал решающий вопрос.

– Скажите, мистер Моуди, – произнес он, – знала ли мисс Изабелла, отправляясь выполнять поручение, что в письмо вложена пятисотфунтовая банкнота?

Вместо ответа Роберт в ужасе от него отшатнулся. Леди Лидьярд резко встала, хотела говорить, но снова сдержалась.

– Отвечайте же, Моуди, – потребовала она, с трудом сохраняя самообладание.

Роберт неохотно заговорил.

– Я осмелился напомнить ее милости, что письмо осталось незапечатанным, и в оправдание моей настойчивости упомянул… кажется, упомянул, – поправился он, – что в письмо вложена банкнота на крупную сумму.

– Кажется или упомянули? Не могли бы вы сказать поточнее?

– Я могу сказать совершенно точно, – заговорила леди Лидьярд, не сводя глаз со своего поверенного. – Моуди действительно в моем присутствии и в присутствии Изабеллы Миллер говорил о банкноте. – Она немного помолчала и, успокоившись, продолжила тихо и твердо: – И что из этого, мистер Трой?

– Меня удивляет вопрос вашей милости, – отвечал мистер Трой, тоже очень тихо и твердо.

– И все же я его повторяю, – не отступала леди Лидьярд. – Я утверждаю, что Изабелла Миллер знала о банкноте, и спрашиваю вас: что из этого?

– Из этого следует, – с непроницаемым лицом отвечал мистер Трой, – что подозрение в краже падает на приемную дочь вашей милости – и только на нее.

– Это ложь! – с искренним негодованием воскликнул Роберт. – Господи, зачем я только сказал ему о пропаже! О миледи! Миледи! Не слушайте его! Откуда ему знать истину?

– Молчите! – приказала леди Лидьярд. – Возьмите себя в руки и послушайте сперва, что он скажет. – Она положила ладонь на плечо Моуди – то ли дружески поддерживая, то ли, наоборот, опираясь – и, вперив взор в мистера Троя, повторила его последние слова. – Итак, подозрение падает на мою приемную дочь и только на нее. Отчего же только на нее?

– Может быть, ваша милость собирается обвинить в присвоении банкноты священника церкви Святой Анны? Или собственных родственников? Или людей своего круга? – осведомился мистер Трой. – Слуги, если верить показаниям мистера Моуди, не могли этого сделать. Кто, скажите, держал в руках письмо, когда оно еще не было запечатано, и находился при этом без свидетелей в комнате, и знал о вложенной в письмо банкноте? Ваша милость, я предоставляю вам ответить на все эти вопросы.

– Изабелла Миллер так же неспособна украсть, как я сама, – вот вам мой ответ, мистер Трой.

Поверенный безропотно поклонился, будто прощаясь.

– Следует ли это великодушное заявление вашей милости понимать так, что с поисками банковского билета покончено? – спросил он.

Леди Лидьярд достойно приняла прозвучавший в вопросе вызов.

– Нет, – сказала она. – О пропаже банкноты известно за пределами моего дома. Кто-то вслед за вами может заподозрить в краже невинную девушку. Ради ее собственной репутации – незапятнанной, мистер Трой, репутации! – Изабелла должна знать о случившемся, должна иметь шанс оправдаться. Она в соседней комнате. Моуди, позовите ее.

Мужество изменило Роберту. При мысли о том, какое страшное испытание ждет Изабеллу, он содрогнулся.

– Ах, миледи! – взмолился он. – Подумайте еще раз, прежде чем говорить ей, что ее подозревают в краже! Пусть лучше это останется тайной для нее, не то сердце бедняжки разорвется от позора!

– Останется тайной, когда обо всем известно священнику и его жене? – возразила леди Лидьярд. – Думаете, они оставят это дело в покое, даже если бы я согласилась его замолчать? Мне придется теперь писать к ним – а ведь после того, что произошло, я не могу писать анонимно. Поставьте себя на место Изабеллы и признайтесь: стали бы вы благодарить того, кто, зная, что на вас лежит позорное подозрение, скрыл бы его от вас? Ступайте, Моуди! Чем дольше мы тянем, тем тяжелее будет сказать правду.

С поникшей головою, с невыносимым страданием на челе Моуди повиновался. Медленно, словно все еще надеясь уклониться от возложенного на него бремени, он направился во внутренние покои. Пройдя по коридорчику, он остановился перед чуть отдернутой портьерой у входа в будуар и заглянул внутрь.

Глава VII

При виде открывшейся ему сцены сердце Моуди сжалось. Изабелла играла с собакой. Одним из бесчисленных достоинств Тобби считалось его умение играть в «Ну-ка отыщи». Сначала, чтобы он не видел происходящего, на голову ему набрасывали шаль или носовой платок; потом где-нибудь за шкафом или под кроватью прятали любую небольшую вещицу: блокнот, кошелек, сигарную коробку – словом, что подвернется под руку, – а Тобби должен был отыскать ее по запаху. Пес прямо-таки ожил, почувствовав двойное облегчение после приступа и кровопускания. Они с Изабеллой только-только разыгрались, когда из коридорчика появился Моуди, обремененный своей тяжкой миссией.

– Горячо, горячо! Ой, Тобби, сейчас сгоришь! – хохоча и хлопая в ладоши, кричала девушка.

Но вот, случайно обернувшись, она увидела маячившего в просвете портьеры Моуди. По его лицу Изабелла тотчас поняла, что случилось что-то серьезное. Она приблизилась на несколько шагов, не сводя с него тревожного взгляда. От волнения дворецкий не мог выговорить ни слова. Леди Лидьярд и ее поверенный в соседней комнате тоже молчали. В воцарившейся тишине слышно было только, как собака рыщет по комнате, обнюхивая мебель. Роберт взял Изабеллу за руку и повел в гостиную.

– Ради Бога, миледи, будьте милосердны, пощадите ее! – шепнул он леди Лидьярд очень тихо.

Но мистер Трой все же услышал.

– Нет. – Он покачал головой. – Будьте милосердны и скажите ей всю правду.

Впрочем, та, к кому он обращался, не нуждалась в его советах. Врожденное благородство ее натуры всколыхнулось, большое сердце изготовилось к любой боли, к любому страданию.

Полуобняв девушку за талию, то поглаживая, то поддерживая ее, леди Лидьярд взяла ответственность на себя и рассказала все без утайки.

От неожиданности бедная Изабелла сперва покачнулась, однако очень скоро с завидным мужеством оправилась и, подняв голову, молча смотрела на мистера Троя. В ее достоинстве, в спокойном сознании собственной невиновности мелькнуло истинное величие. Леди Лидьярд обернулась к мистеру Трою.

– По-вашему, – сказала она, указывая на Изабеллу, – она могла это сделать?

Мистер Трой не ответил. Печальный жизненный опыт, за много лет накопленный им на адвокатской стезе, подсказывал, что нечистая совесть частенько кроется за маскою добродетели, а беззащитная невинность выглядит кругом виноватой, а потому ни в том, ни в другом случае выводы, сделанные на основании внешних признаков, не помогают добраться до истины. Но леди Лидьярд приняла молчание своего советника за упорствующее жестокосердие бесчувственного человека и, демонстративно от него отвернувшись, протянула руку Изабелле.

– Вижу, мистер Трой еще не удовлетворен, – с горечью произнесла она. – Вот моя рука, любовь моя, возьми ее и смотри на меня как на равную, ибо в такие минуты не может быть и речи ни о каком неравенстве меж людьми! Ответь же пред Господом, который слышит тебя: виновна ли ты в краже банкноты?

– Говорю пред Господом, который слышит меня: я невиновна, – произнесла Изабелла.

Леди Лидьярд взглянула на своего поверенного, как бы приглашая его высказаться по поводу только что услышанного.

Мистер Трой прибег к молчаливой дипломатии – он низко склонил голову. Означало ли это, что адвокат уверовал в непорочность девушки или же что он скромно отодвигает собственное мнение на задний план, леди Лидьярд не сочла нужным уточнять.

– Чем скорее мы покончим с этим мучительным разговором, тем лучше, – сказала она. – Мистер Трой, я буду рада воспользоваться вашей помощью и советом с одним условием: ищите, не жалея сил, пропавшую банкноту и ее бесчестного похитителя, но только за пределами моего дома. Я решительно настаиваю, чтобы в стенах дома я не слышала даже намека на злосчастную пропажу до тех пор, пока ваше расследование не увенчается поимкой настоящего вора. Между тем миссис Толлмидж и ее семья не должны страдать по моей вине; придется отправить им ту же сумму еще раз. И вот еще что… – Она снова повернулась к Изабелле и ласково сжала девичьи пальцы. – Дитя мое, – сказала она, – ты остаешься здесь, а мое доверие и моя любовь к тебе так же безграничны, как и прежде. Не забывай этого, когда будешь думать о сегодняшнем дне.

Изабелла наклонилась и поцеловала ласкающую ее руку. Вдохновленная примером леди Лидьярд, она тоже готовилась достойно встретить выпавшее на ее долю испытание.

– Нет, миледи, – грустно, но спокойно промолвила она, – это невозможно. Мистер Трой прав: внешне все оборачивается против меня. Я находилась в гостиной одна, письмо не было запечатано, и мистер Моуди предупреждал меня о его ценности. Добрая моя госпожа! Мне не следует оставаться в вашем доме. Пока моя невиновность не доказана, я недостойна жить рядом с честными слугами вашей милости! Мне довольно уж знать, что вы сами во мне не усомнились. Коль скоро ваше сердце со мною, я готова терпеливо дожидаться того дня, когда мое доброе имя будет восстановлено. Ах, миледи, только не надо плакать! Ну прошу вас, пожалуйста, не надо!

Впервые за все время леди Лидьярд потеряла самообладание. Мужество Изабеллы заставило ее милость еще сильнее почувствовать, как дорога ей эта девушка. Тяжело опустившись в кресло, вдова прикрыла лицо носовым платком. Мистер Трой вдруг круто развернулся и принялся разглядывать какую-то японскую вазу – хотя, по правде сказать, ровно ничего перед собою не видел. Леди Лидьярд глубоко заблуждалась, считая его человеком бесчувственным.

Изабелла подошла к адвокату и легонько тронула его за рукав.

– Сэр, из родни у меня осталась одна только тетя, она приютит меня, – просто сказала она. – Вы ведь не станете возражать, если я уеду? При надобности вы в любой момент узнаете мой адрес у леди Лидьярд. И прошу вас, насколько это в ваших силах, сэр, избавьте ее милость от лишних страданий.

Наконец и сердце мистера Троя не выдержало.

– Вы удивительное существо! – воскликнул он в порыве воодушевления. – Я тоже верю вам безоговорочно и сделаю все возможное, чтобы доказать вашу невиновность! – И, торопливо отвернувшись, он продолжил осмотр японской вазы.

Едва адвокат отошел от Изабеллы, к девушке приблизился Моуди. До сих пор он, стоя чуть поодаль, молча наблюдал за нею со стороны. Ни одно ее движение, ни взгляд, ни слово не ускользнуло от него. В эти минуты незаметно как для себя, так и для него самого она заронила в его душу семена чистоты и благородства, ставшие для Роберта Моуди началом новой жизни. Все, что было грубого и эгоистичного в его страсти к ней, отступило, чтобы больше уже не возвращаться. Безмерная преданность, которую он впоследствии сложил к ее ногам, – а когда того потребовали обстоятельства, он с готовностью пошел ради нее на самопожертвование, – именно сейчас зародилась в его сердце. Не умея выразить словами новые, да и, в сущности, невыразимые нахлынувшие на него чувства, он стоял перед нею молча; и никогда еще не бывало у женщины друга надежнее и слуги вернее. Слезы бежали по его щекам, он не пытался их скрыть.

– Ах, милая! Сердце мое так болит за вас! Прошу вас, не гоните меня, позвольте мне быть рядом с вами в этот тяжкий для вас час – ее милость ведь не станет возражать.

Больше он ничего не мог сказать. Но эти простые слова были криком его души, и Изабелла их услышала.

– Простите меня за давешний разговор, Роберт, – попросила она. – Поверьте, я не хотела причинить вам боль. – Она подала ему руку и, взглянув через плечо на леди Лидьярд, дрогнувшим голосом произнесла: – Позвольте мне уехать, миледи! Отпустите меня.

Предупреждая ответ леди Лидьярд, вперед шагнул мистер Трой. Он уже взял себя в руки, живой человек в нем снова уступил место строгому законнику.

– Постойте, не уходите, друг мой, – сказал он Изабелле. – Сперва я должен задать мистеру Моуди один очень важный для вас вопрос. Скажите, – продолжал он, обращаясь к дворецкому, – у вас записан номер пропавшей банкноты?

Моуди протянул ему листок с номером. Прежде чем его вернуть, мистер Трой переписал цифры дважды, одну бумажку положил к себе в карман, другую вручил Изабелле.

– Не потеряйте, – сказал он. – Никто не знает, в какой момент этот номер может нам понадобиться.

Девушка взяла бумажку и машинально поискала в кармане фартучка свой блокнот. В действительности она спрятала его в будуаре в начале игры с Тобби, но теперь, столько всего пережив, не в состоянии была это вспомнить. Моуди, стремившийся помочь ей даже в мелочах, догадался, в чем дело.

– Ваш блокнот, вероятно, в соседней комнате, – подсказал он. – Вы там играли с Тобби.

Через отворенную дверь пес услышал свое имя и тут же с блокнотом в зубах вбежал в гостиную.

Это был упитанный и весьма рослый для своей породы шотландский терьер в белой, словно барашковой, шубке с двумя рыжеватыми пятнами на спине. Добежав до середины комнаты, он остановился и по очереди оглядел собравшихся блестящими умными глазами. Собачье чутье безошибочно подсказало ему, что у его друзей стряслась какая-то беда. С поджатым хвостом он протрусил к Изабелле и, тихонько поскуливая, положил блокнот к ее ногам.

Изабелла опустилась на колени, взяла блокнот и обняла на прощание товарища былых счастливых игр. Лишь когда пес, ласкаясь, встал передними лапами ей на плечи, из глаз девушки упали наконец первые слезы.

– Глупо, наверное, плакать из-за собаки, – пробормотала она, – но ничего не могу с собой поделать! До свидания, Тобби.

Мягко отстранив его, Изабелла направилась к выходу; пес неотступно следовал за нею. Она еще раз попыталась его прогнать, однако от Тобби не так-то легко было отвязаться: он бросился следом и, ухватившись зубами за подол платья, принялся тянуть ее от двери. Он рычал и цеплялся за подол изо всех сил, и Роберту лишь с большим трудом удалось его оттащить.

– Не держите его силой, – посоветовала Изабелла, – лучше отнесите к ее милости на колени, у нее он немного успокоится.

Роберт подчинился. Передавая пса хозяйке, он что-то шепнул ей на ухо. Леди Лидьярд, по-видимому, еще не могла говорить, она лишь молча кивнула головою в знак согласия. Роберт поспешил догнать Изабеллу, пока она не вышла из комнаты.

– Изабелла, не уезжайте без меня, – умоляюще сказал он. – Я должен сам убедиться, что вы благополучно добрались до своей тетушки! Ее милость ничего не имеет против.

Изабелла взглянула на него и поняла, что творится в его душе.

– Хорошо, – мягко произнесла она. – Мне ведь надо загладить свою вину перед вами: в счастливые минуты безмятежности я наговорила столько жестоких слов! – Собравшись с духом, она обернулась к леди Лидьярд. – До свидания, миледи. Та, кого вы согрели своею добротою, никогда вас не забудет. Я благодарю вас… и люблю вас всем сердцем!

Леди Лидьярд встала, оставив собаку в кресле. С тех пор как она укрылась за носовым платком, прошли считанные минуты, но ее милость, казалось, постарела на несколько лет.

– Это невыносимо! – хрипло выкрикнула она. – Изабелла! Я запрещаю тебе уезжать! Изабелла!

В такой момент лишь один из присутствующих способен был ей перечить – и прекрасно это сознавал. То был мистер Трой.

– Ваша милость, возьмите себя в руки! – прошептал он. – Девушка поступает так, как должно поступить всякому в ее положении, а ее выдержке и мужеству можно только подивиться. Она поживет под опекой своей ближайшей родственницы, покуда ее репутация не будет восстановлена. Время ли сейчас чинить ей препятствия? Будьте достойны самой себя, леди Лидьярд, и думайте о том дне, когда она вернется в ваш дом и никто уж не посмеет указывать на нее пальцем.

Возразить было нечего – правота адвоката не вызывала сомнения, – и леди Лидьярд сдалась. Преодолев боль, причиненную ее же собственным решением, она подошла к Изабелле, обняла ее и поцеловала с любовью и грустью.

– Родная моя! Бедная ты моя девочка! Только не думай, что этот поцелуй последний. Я буду приезжать к тебе в деревню! Мы будем видеться часто-часто!

По знаку мистера Троя Роберт взял Изабеллу под руку и вывел ее из гостиной. Когда с порога девушка оглянулась, Тобби, следивший из кресла за подругой своих недавних игр, поднял белую мордашку. Последнее, что слышала Изабелла Миллер, покидая дом, был унылый и протяжный вой собаки.

Часть вторая. Расследование