— Женевская конвенция? — переспросил Анцетонов.
— Женевская конвенция, — подтвердил Юрий Витальевич. — Ну а потом начинаются уже истинные уровни понимания: религиозное, метафизическое, Рене Генон, «Начала» Оригена, Майстер Экхарт, а на вершине всего этого — индийская метафизика, метафизика Веданты. Конечно, человек может проделать весь этот путь, от первого уровня до вершины, но это не каждому дано, можно сказать — единицам. Английские вот эти мистики, они на первом уровне остались. Понимаете, вот есть йога как глубинная метафизическая практика, а есть йога оздоровительная, в которой ничего нет от той традиции, от той практики, которой она была и есть изначально. Профанация, профанация…
«Надо было хоть тортик взять», — подумал вдруг Анцетонов, заметив, как Мария Александровна двигает туда-сюда по столу вазон с баранками.
— Ну а как вам музыка? — сказал вслух Анцетонов, сложив пальцы замком. Тем временем в колонках звучал аккордеон, исполняющий нечто вроде того, что иногда ошибочно принимают за русское народное.
— Музыка такая, будто ты уже умер, — ответил Юрий Витальевич. — Похоже на музыканта одного петербургского. Как его? Не от мира сего такой… Как же его…
— Каравайчук?
— То ли Каравайчук, да, то ли Ковальчук, — задумался Юрий Витальевич, нахмурив не очень тяжелые брови, — то ли Куройчук. Маша должна знать… Маша, как звали того музыканта петербургского, который такую вот музыку играл? В очках такой.
Мария Александровна приложила палец не то к подбородку, не то ко рту, явно что-то вспоминая. На диван молча прыгнул похожий на подсолнечное масло кот Василий. Анцетонов окинул взглядом книжные шкафы, на которых, впрочем, не обнаруживалось ничего паранормального: собрания Достоевского и Льва Толстого, некоторое количество Максима Горького, Чехов, русская классическая поэзия, скромные, почти нищенские издания философов, которые можно встретить в любом сетевом магазине. Несколько обособленно чернели мягкие корешки Бориса Акунина и каких-то писателей, имена которых гостю ничего не говорили: видимо, попали сюда эти безвестные книжки из рук самих авторов, их написавших.
— Курехин! — воскликнула Мария Александровна. — Сережа Курехин! Он Юру очень любил. Юра, скажи — на Курехина похоже?
— Да, да, — снова закивал Юрий Витальевич, — очень похоже.
Анцетонов достал записную книжку, полистал, вернул обратно. Спросил, как научиться различать незримое в зримом. Юрий Витальевич как будто не понял вопроса и ушел от ответа, вместо этого потребовав еще чаю. Только Мария Александровна вышла, как хозяин дома обратился к гостю, переменив тон с устало-благостного на приободренный, но оттого менее понятный:
— Ну ты бы хоть цветочков ей принес, — сказал он, кивнув в сторону кухни. И тут же добавил: — Да хоть бы и картошки мешок.
— В следующий раз, — ответил Анцетонов. — В следующий раз обязательно принесу…
Юрий Витальевич подмигнул сразу двумя обмельчавшими и почти незрячими глазами. «Хоть бы картошки мешок», — повторил он полушепотом. От этой словно невзначай оброненной реплики в душе у Анцетонова что-то щелкнуло, на лбу и ладонях появились моментальные капельки пота, даже в ногах зябко похолодело. Он вспомнил, чем занял себя, пока ехал в метро, и сказал:
— Юрий Витальевич, не знаю, как бы вам это получше объяснить, но…
На этом «но» Анцетонов осекся. К счастью, вернулась Мария Александровна. Никакого чая она не принесла, однако вторжение ее помогло переменить тему беседы. Анцетонов попросил рассказать, как им жилось в Америке, про Южинский кружок и, в конце концов, о том, как зовут кота Василия, который все это время сверлил гостя злыми немигающими блюдечками глаз. Анцетонов заметил на своих брюках бело-рыжие клочочки шерсти, хотя он не мог вспомнить, чтобы Василий об него терся. Мария Александровна, будто вторя коту, ласково-безучастно смотрела на него блеклыми зрачками.
— А что вы думаете о фильмах Дэвида Линча? — спросил Анцетонов.
— Кого? — не понял Мамлеев.
— Дэвида Линча, — настаивал Анцетонов. — «Синий бархат», «Малхолланд Драйв»… Не смотрели? Вас иногда называют русским Дэвидом Линчем.
— Ой, Юра, надо обязательно посмотреть, с кем это тебя сравнивают, — заметила Мария Александровна.
Юрий Витальевич, однако, задумался о чем-то своем, и даже он сам не мог бы сказать, о чем именно: о жизни в Америке, необходимости просмотра фильмов Дэвида Линча, коте Василии и том, как он научился оставлять свою шерсть на людях, не прикасаясь к ним, или о мешке картошки. В спрятанных за желтыми линзами глазах его читалось, что все эти вещи и явления обладали для него равной ценностью.
— А Юфита не смотрели? — не унимался гость.
— Кого?
— Евгения Юфита, некрореалиста.
О некрореалисте Евгении Юфите хозяин впервые слышал.
— Может, вы нам как-нибудь кинопоказ устроите? — спросила Мария Александровна то ли искренне, то ли изощренно издеваясь — Анцетонов перестал различать.
— Это мысль, — сказал он. — Проектор, думаю, найдем. А расскажите, пожалуйста, как вы писали «Шатунов»?
— В бане, — невозмутимо ответил Юрий Витальевич. — «Шатунов» я писал в бане.
Мария Александровна вдруг расхохоталась — то ли словам мужа, то ли чему-то своему, не касающемуся никого из присутствующих. Анцетонов посмотрел на хозяйку дома, но та ничего не сказала в ответ на его взгляд. Мария Александровна вновь спросила, для какого журнала пишется интервью. Анцетонов ответил. «Экземпляр нам передадите, когда выйдет?» — спросила Мария Александровна. Анцетонов, кажется, ответил согласием.
— Маша, — сказал Юрий Витальевич, — покажи тот журнал, где статья Жака Катто была опубликована… Вы знаете Жака Катто? Это самый главный французский специалист по Достоевскому…
Через мгновение на покрытом белой скатертью столе появился французский журнал с крикливой обложкой: на ярко-красном фоне был изображен взбесившийся автомобиль (что-то вроде американского «бьюика»), который давил абстрактную мешанину из кругов, спиралей и разноцветных линий. Здесь же крупными буквами сообщалось что-то про апокалипсис и атомную бомбу.
— На Стивена Кинга похоже, — заметил Анцетонов.
— Вот тут вот написано, — прокомментировала Мария Александровна, грассируя: — «Мэтр де гротеск», мэтр гротеска.
— А можно сфотографировать? — сказал Анцетонов и достал фотоаппарат.
Сфотографировав все, что нужно, разговорились об эзотерике и оккультизме. Анцетонов опять вцепился в записную книжку и потребовал, чтобы Юрий Витальевич продиктовал, с какими книгами ему надо ознакомиться для лучшего понимания мамлеевского творчества.
— В первую очередь, конечно же, классика русской поэзии: Блок, Есенин, Тютчев, Хлебников, Андрей Белый, — принялся диктовать Юрий Витальевич. — Конечно же, Гоголь и Достоевский, Булгаков Михаил Афанасьевич. В меньшей степени — Толстой, в большей — Платонов. Платонова я прочитал уже в эмиграции, но поразился тому, о сколь схожих проблемах мы пишем, как и с Чеховым.
— А из философов?
— О, философов, — воспрял Юрий Витальевич. — Это мы с вами до утра будем перечислять. Рене Генон, «Человек и его осуществление согласно Веданте» для начала. Потом, конечно, христианские мистики: «Начала» Оригена, Майстер Экхарт… Вот это вот начальные уровни, от которых уже потом можно отталкиваться, чтобы работать с уровнями самыми высшими.
Студент Анцетонов выжидающе смотрел, но Юрий Витальевич Мамлеев никак не продолжал.
— А вот, скажем, «Пламень» Пимена Карпова, — сказал Анцетонов, — вы бы к какому направлению отнесли: к художественной литературе или философии?
— Понимаете, — ответил Юрий Мамлеев, — русское сектантство, русское народное христианство — это ключ ко многим вещам, но отнюдь не замок. Конечно, в нем ярко проявлены народные богоискательские силы, но это все бушующая стихия, которую можно направить как в позитивное, так и в крайне негативное русло. Мы видели примеры и того и другого. В негативном русле это выразилось во время революции, величайшей катастрофы в истории России, а может, и всего мира. Позитивные же преобразования, на которые способна эта живая энергия, правильно направленная, уверен, нам еще только предстоит увидеть. Это, очевидно, будет бездна, но и носители этой стихии не дети малые: быть может, они окажутся больше любой бездны.
— Ну а конкретно про Карпова что можете сказать? Вас часто с ним сравнивают, особенно «Шатуны».
— Его творчество, конечно, не клюевский или есенинский уровень… — шептал Мамлеев, — но в нем захватывающе воздействует сам материал, который Карпов, видимо, черпал из бездны народного богомильства (уже в переработанном виде), того богомильства, которое с ужасом признаёт торжество дьявола над миром и необычайное сплетение и становление двух начал: светлого и темного… Но все это переработано и подано в ином виде, и, кроме того, сами бездноносители (то есть персонажи его романа) пугающе огромны[1].
Анцетонов подскочил от внезапного испуга, но тут же сел обратно, поняв, что это мамлеевский кот напугал его, без предупреждения вспрыгнув тяжелыми лапами на колени. Анцетонов попытался примирительно погладить обидчика, но тот, вопреки тяжелому весу, уже куда-то ускользнул, так что пришлось Анцетонову погладить пустой, нагревающийся от чая и дыхания воздух (Анцетонову почему-то до того момента казалось, будто весь чай был уже выпит, а новый еще не принесли).
— А кота как зовут? — пробормотал Анцетонов.
— Кота? — переспросил Мамлеев. — Это Вася.
— Василий, значит, — сказал молодой гость, но тут же переменил направление разговора: — А вот вас часто сравнивают с Уильямом Берроузом… Как вам кажется, такое сравнение вообще уместно?
— С Берроузом мы были знакомы. Он читал «Шатунов» и был в абсолютном восторге.
— Серьезно? — недоверчиво поднял белую бровь Анцетонов.
— Правда, в сильно сокращенном виде, — подтвердил Мамлеев. — Выходил в Америке сборник с предисловием признанного писателя Джеймса Макконки, и там были «Шатуны», укороченные, наверное, на треть, если не больше. Но вообще, конечно, Америка и американская литература далеко не самая глубокая, все-таки для них это по большей части бизнес, даже для самых одаренных и независимых.