— Кто? — не понял Мамлеев.
— Стасик Белковский, — пояснила Мария Александровна. — Стасик, помнишь?
— А, Белка, — понял наконец Юрий Витальевич. — Ну, читай уже.
И Мария Александровна стала читать:
— Москва, третье июля. Политолог Станислав Белковский заявил, что не разворачивал кампанию по сбору средств Юрию Мамлееву…
Юрий Витальевич побелел:
— Как не разворачивал?
— Подожди ты, — ответила Мария Александровна. — Тут дальше. Станислав Белковский заявил, что не разворачивал кампанию по сбору средств Юрию Мамлееву, а просто «напомнил обществу, что есть такой писатель и что у него большие проблемы».
Мамлеев вроде бы уяснил, что хотел сказать политолог Белковский, но менее тревожным его лицо с проросшими тонкими, как у турецкого бандита, усами не стало.
— Юрий Мамлеев болен раком, — читала жена Мамлеева, пока он то согласно кивал, то вновь сосредотачивался в ожидании подвоха. — Мне кажется, что это один из ведущих русских писателей и дефицит общественного внимания к его фигуре и его судьбе неправилен.
— Неправилен, это точно.
— Нельзя сказать, что прямо вот начали сбор средств. Просто многим небезразличен Юрий Мамлеев, многие знают его супругу. Не надо думать, что я развернул кампанию по этому поводу. Просто я напомнил обществу, что есть такой писатель и что у него большие проблемы.
— Очень большие, — подтвердил Юрий Витальевич. — Большие проблемы у нас, Машенька.
Сосед Мамлеева по палате еще раз истошно завыл. Ко всеобщему удивлению, в белую холодную палату вернулась медсестра. Она приказала молчать и повернуться на бок. Больной с неожиданной прытью подтянулся на поручнях над койкой и плюхнулся обратно, оголив большую желтовато-бурую ягодицу.
— Вы не видите, что тут женщина? — высоким и подчеркнуто обиженным голоском возмутилась Мария Александровна.
Медсестра сделала свое дело, равнодушно воткнув иглу в лоснящуюся задницу, приложила к месту укола ватку и ушла, даже не посмотрев на раздосадованное семейство Мамлеевых.
— Безобразие какое, — сказала Мамлеева.
— Они не понимают, кто к ним попал! — воскликнул Юрий Витальевич, однако не забыл о чтении газеты и велел продолжать.
Машенька вернулась к бумажкам, на которых заботливые «придурки» распечатали заметку, принятую супругами Мамлеевыми за газетную статью.
— И вместо того чтобы переживать за всяких людей, которые, как, например, Гуриев, едят устрицы в Париже…
— Кто? — спросил Юрий Витальевич. — Кто ест устрицы в Париже?
— Гуриев, — ответила Мамлеева.
— Это еще кто такой и почему он ест устрицы в Париже?
— Не знаю, Юрочка, — вздохнула Мария Александровна, заразившись мужниным возмущением. — Чиновник какой-то[5]. Так, я читаю. «И вместо того чтобы переживать за всяких людей, которые, как, например, Гуриев, едят устрицы в Париже, надо бы озаботиться судьбой великого русского писателя, который страдает, потому что завтра может быть уже поздно», рассказал Белковский корреспонденту такому-то.
Мария Александровна послюнявила зачем-то палец, достала новый листок и хотела было читать еще, но Юрий Витальевич ее остановил:
— Машенька.
Мамлеева посмотрела на супруга, в глазах ее опять появился злой блеск.
— Машенька. А мы в Париже устриц ели?
— Дай Бог памяти.
Она в задумчивости закатила глаза и нахмурила брови, пытаясь вспомнить, бывало ли такое, чтобы во время французской эмиграции они с Юрочкой ели устрицы. Лицо ее выражало работу мысли такой силы, будто речь шла о чем-то действительно важном.
— По-моему, ели, — сказала она где-то через минуту. — Точно, ели! На Boulevard Saint-Germain, помнишь?
— Мне кажется, не ели, — возразил Юрий Витальевич. — Мы, Машенька, в годы тяжелой эмиграции, оторванные от России и всего, что нас с нею связывало, ни разу не ели устрицы. А теперь, когда выдающийся российский писатель, достойный продолжатель Гоголя и Достоевского, находится в больнице, нуждаясь в дорогостоящей операции, соотечественники наши обсуждают, как кто-то ест устрицы в Париже.
Когда Юрия Витальевича что-то по-настоящему волновало, он всегда начинал говорить сложными предложениями, полными штампов, как средней руки бюрократ, прикидывающий, куда ему отправиться в отпуск, чтобы в конечном счете остановиться на Феодосии.
— Так, — прервала его шершавую речь Мария Александровна. — Тут про тебя пишут.
— Что пишут? — с искреннейшим интересом спросил Юрий Витальевич и больше не перебивал.
— Юрий Мамлеев — русский писатель, драматург, поэт и философ, лауреат литературной премии Андрея Белого. Из-за невозможности публикации своих произведений он вместе с женой эмигрировал в тысяча девятьсот семьдесят четвертом году в США, где преподавал и работал в Корнельском университете. В тысяча девятьсот восемьдесят третьем году Мамлеев переехал в Париж, где преподавал русскую литературу и язык в Медонском институте русской культуры, а потом в Институте восточных цивилизаций в Париже. В начале девяностых годов он вернулся в Россию, после чего опубликовал несколько книг по философии. Помимо этого, Мамлеев преподавал индийскую философию в МГУ имени Ломоносова[6].
На этом чтение заметки завершилось. Мария Александровна положила охапку листов на прикроватную тумбу, но затем подумала и положила бумагу обратно: дома пригодится.
— Да, неубедительно, — проворчал Юрий Витальевич.
С лица его исчезли все, какие были, следы угрюмого веселья. На соседа явно подействовало обезболивающее, теперь он тихо сопел в долгожданном сне. Это причиняло Юрию Витальевичу явное неудовольствие, он думал было как-то разбудить задремавшего урода, но вскоре отказался от этой затеи, решив оставить ее на потом. Мария Александровна заметила, что что-то очень тревожит супруга.
— Машенька, — прошептал он. — Машенька, вот что я решил. Если Господом суждено мне умереть, то делать надо следующее. Запоминай.
— Юрочка, не говори глупости, — запоздало перебила его Мамлеева. — Ты не умрешь, мы тебя обязательно вылечим, и ты будешь дальше писать книги, которые принесут тебе всероссийскую известность.
Видно было, что далеко не в первый раз ей приходилось произносить эту когда-то тщательно выученную речь.
— Слушай, Машенька. Поскольку я достойный продолжатель Гоголя, то я чувствую, что и смерть моя может наступить при тех же обстоятельствах, что и у Николая Васильевича. Тебе ведь известно, что его похоронили живьем. Когда через много лет его гроб раскопали, он был весь исцарапан изнутри, а Гоголь лежал на боку. Его похоронили, решив, что он умер, а он очнулся в кромешной тьме и принялся выбираться из могилы, но безуспешно. В итоге он погиб от удушья и в полном одиночестве. Он не умер, он лишь впал в летаргический сон, но врачи приняли это за смерть, потому что следовали учению о материализме и за смерть приняли отсутствие признаков жизни. Но мы с тобой люди духовно просвещенные и понимаем, что все происходит иначе. Смерть наступает тогда, когда падает единственный от нее заслон — любовь. Кроме того, ты же помнишь мой рассказ «Прыжок в гроб». Если помнишь, то тебе известно, что там одна старуха, Катерина Петровна, все никак не хотела умирать, и тогда ее сородичи начали убеждать ее в том, что она все-таки мертва. И похоронили ее заживо в земле, хотя была она не мертвой, а всего-навсего лжепокойницей. Вспомни, как у меня это было описано. «Дунул дикий порыв ветра, потом еще и еще. Показалось, что он вот-вот сбросит гроб в могилу. Но гроб спокойно опустили туда могильщики, и посыпалась мать-земля в яму, стуча о гроб. Словно кто-то бился в него как в забитую дверь»[7]. А что, если я тем самым предсказал собственную смерть, как Леня Губанов или Николай Рубцов? Так вот, слушай же меня внимательно.
— Слушаю, Юрочка, — прошептала Мария Александровна.
— Мария, — заговорил опять Мамлеев, — проследи, чтобы, когда меня похоронили, в гроб мой положили веревку, а к ней привязали колокольчик, а колокольчик этот пусть висит у сторожа. И если я вдруг в гробу очнусь, обнаружив, что душа моя не отправилась на великую встречу с Творцом, я за веревочку эту подергаю, чтобы меня выкопали обратно и я продолжил свое существование. Запомнила?
Мария Александровна покачала головой:
— Даже если ты не умрешь, твою кровь заменят формальдегидом, и тогда ты точно перестанешь жить.
Эти слова привели Юрия Витальевича в неописуемый ужас. Он даже чуть подскочил с постели и схватил супругу за рукав.
— Как формальдегид? — даже не сказал, а прохрипел Юрий Витальевич. — Как заменят? Кровь мою заменят?
— Заменят, — подтвердила Мария Александровна. — Кровушку твою сольют, а вместо нее формальдегидом тебя накачают. Чтобы в гробу не очухался и не обнаружил, что живой. Это для твоего же блага.
— Я протестую! — взвизгнул Юрий Витальевич, тут же поперхнувшись слюной. — Я протестую! Наслаждаться бытием — вот благо[8], вот удовольствие, ради которого мы здесь существуем. А как можно наслаждаться небытием? Впрочем, если небытием наслаждаться невозможно, то и нет никакого бытия.
— Верно, Юрочка, верно, — закивала Мария Александровна. — Этим себя и утешай.
От этих разговоров Юрий Витальевич осознал, что проголодался. Он всегда испытывал неимоверный, почти нечеловеческий голод, когда думал о смерти и том, что за ней следует. Привычка эта у него развилась довольно давно. Способствовал этому рассказ одного молодого журналиста. Юный на тот момент журналист этот поделился с Юрием Витальевичем таким наблюдением, что ему всегда очень хотелось пообедать, когда он видел мертвое тело. Особенно его однажды впечатлил недельный труп старушки, скончавшейся в тесном кресле перед телевизором. На жаре она разбухла и почернела, а с кожи ее капала прямо на ковер серовато-черная жижа. Написав за