Чем дальше автобус увозил Наину от дома, тем счастливее и спокойнее она становилась.
Мысль о том, что она никого не любит, приходила Наине и раньше. В первый раз еще в юности, когда поругалась с матерью – преподавателем истории КПСС – из-за голливудского боевика. Тоном, не терпящим возражений, мать говорила о клевете на советские вооруженные силы и о том, что зрители этого кино, наши советские люди, переходят на сторону тупого американского супергероя.
Наине было сложно спорить с матерью, к тому же историю она большей частью черпала из видеопроката, а не из учебников. Закончилось все тем, что Ирина Рудольфовна с самым серьезным видом отпустила дочь на все четыре стороны и разрешила стелиться под любого, кто поманит ее жвачкой.
Наина ушла к одногруппнику из железнодорожного техникума с той самой злосчастной кассетой и одолженным у приятелей видеомагнитофоном, в трико с лампасами, кожаной куртке цвета крашеного дерева и мягких мокасинах, которые подарили матери благодарные студенты. Позже мать попросила вернуться домой, но Наина лишь фыркнула и назло совку сначала крестилась в церкви, а затем и вовсе решила уехать на практику как можно дальше от дома.
В мрачном необустроенном поселке за тысячи километров от дома, где жила с матерью, она быстро забыла про одногруппника, за которого собиралась замуж. Его место занял шофер Серикбай. Спустя время она сама не могла вспомнить, в какой момент они стали строить отношения. Он заезжал за ней по утрам в общежитие на служебной машине и отвозил на работу. А вечерами забирал ее уже на своей личной, единственной в поселке и как будто даже и в городе, старой иномарке. С высокими скулами, прямым большим носом и черными волосами, он был похож на харизматичного голливудского злодея. Такие брали заложников, убивали кого хотели и на фоне финальных титров уходили в закат, оставляя задел для продолжения.
После спонтанного замужества Наина сразу почувствовала себя не в своей тарелке. Она отматывала мысленно события и проживала другую жизнь. Подальше от многочисленных родственниц Серикбая с непромытыми волосами и коричневыми ртами, из которых в ее адрес сыпались либо лицемерные любезности, либо грубые замечания. В той выдуманной жизни она не бросала учебу и работу, не теряла себя.
Наину постоянно выставляли виноватой. Что родила девочку, когда все ждали наследника, а долгожданный наследник оказался юродивым. Новорожденный Маратик высасывал из нее все соки. Именно вторая беременность, тяжелые роды, бессонные ночи и мучительные часы кормления разбудили в Наине другого человека. Уложив Маратика в колыбель, она замирала в ванной комнате перед зеркалом и рассматривала свою обнаженную опустевшую грудь с окровавленными сосками. Она обрабатывала их зеленкой и плакала. Знала, что наутро голодный Маратик снова вцепится в нее деснами.
Катя не была такой людоедкой. С ней вообще все было по-другому. Наина вспомнила, как любовалась ее гладкой кожей и длинными ресницами, как набирала полные легкие ее младенческого запаха и брала в свою большую ладонь Катины суетливые ручки. Но Катя взрослела, и запах менялся. Она стала пахнуть Серикбаем и Аманбеке, печеной картошкой и шкурой барана.
Чтобы не чувствовать эту вонь, Наина наносила под ноздри несколько капель масла ладана, которое купила в железнодорожном вагончике, временно заменяющем храм. Там умещались алтарь и крошечный прилавок, за которым такая же крошечная старушка продавала свечи, иконки и все необходимое православному. В вагончике было хорошо.
Здесь Наина стала прятаться от детей, мужа и быта. Было одно купе в конце вагона, но туда, кроме священника, никто не заходил. До его двери почти не добирался солнечный свет из маленьких окон. В мерцании свечей казалось, что батюшка выходит из тьмы.
Когда Наина впервые за много лет пришла к причастию, к ней вернулся покой, и она стала вынашивать мысль, как ей вернуться к Богу. Отменить ту жизнь, которой она жила до этого вагончика.
Наина увидела зеленую морду поезда и обрадовалась. Она с умилением думала, какой чудесной будет ее жизнь в новом городе, в старинном монастыре, в окружении чистых людей. Она усвоила урок и не будет повторять ошибок прошлого. Бог все равно найдет и заберет свое. От него не спрятаться ни за мужем, ни за материнством.
Наина остановилась ненадолго, прислушалась, загадав про себя, что если она услышит голос Маратика, то, может быть, останется в поселке и будет жить при храме и замаливать грехи. Пришлось бы, конечно, повоевать с Абатовыми из-за денег, но в конце концов они бы смирились с утратой и бросились зарабатывать новые деньги, запасаться едой и обрастать ненужными вещами. Наина сдвинула брови, вслушиваясь. По вокзалу неслись крики продавщиц-зазывальщиц о лепешках и баурсаках в дорогу, тепловозные гудки и заученные до автомата фразы диспетчера «Поезд отправляется…». Маратик молчал. Наина, с просветленным лицом и с полным ощущением своей принадлежности Богу, протянула молодому проводнику билет и паспорт.
– Ваш вагон восьмой, – деловито сказал парень.
Наина прошла к следующему вагону. Запах разогретых шпал, специфичный душок аммиака из-под брюха поезда напомнил Наине молодость. Она мысленно отмотала долгие годы жизни в поселке до времени, когда крестилась в церкви и впервые поехала на практику поездом.
В другой ситуации шумные пассажиры раздражали бы ее, но сейчас Наина смотрела на них даже с умилением, и если бы Катя или Серикбай увидели ее, они не узнали бы в этой помолодевшей счастливой женщине свою мать и жену.
– К своим еду, – зачем-то пояснила Наина соседям по купе, улыбнулась и отвернулась к окну.
В дверях стояла высокая женщина в голубых джинсах и алой шуршащей ветровке с салатовым воротником. В поселке так никто не одевался. Катя удивилась и сначала приняла гостью за артистку цирка, не успевшую переодеться после представления. Потом присмотрелась и поняла, что, если снять с женщины куртку, она станет похожей на учительницу из фильмов: осанка как по линейке и строгая прическа. Катя пыталась прикинуть ее возраст и не смогла: в волосах седина, а лицо гладкое.
– Добрый день, – поздоровалась женщина молодым голосом, чем окончательно сбила Катю с толку.
– Здравствуйте, – настороженно ответила Катя.
– Абатовы здесь живут?
– Да.
– Я могу войти?
Катю учили, что нельзя открывать дверь посторонним, но голос незнакомки неожиданно зазвучал очень знакомой маминой интонацией, и Катя впустила гостью.
– А ты, значит, дочь Наины? – Женщина осматривала светлыми глазами Катю, словно ощупывая.
– Да. А вы кто?
– Ирина Рудольфовна. Твоя бабушка.
Катя округлила глаза и нервно улыбнулась.
– Врете? – Она спряталась за висевшее на вешалке мамино пальто, которое еще не успела утащить Аманбеке. – Что-то вы не похожи на бабушку. Бабушки старые.
– Я никогда не вру. – Женщина посмотрела на себя в зеркало, пригладила прическу и добродушно улыбнулась. – Ну, могу я вас обнять, юная леди?
Катя нехотя вышла из-за маминого пальто. От Ирины Рудольфовны незнакомо пахло чем-то приятным. Она нагнулась к внучке и протянула руки для объятий. Катя вдруг поняла, что ее давно никто не обнимал, и заплакала.
– Ну, ну, девочка. Все теперь будет хорошо. Где Наина?
– Сбежала. – Катя заплакала еще горше. – Взяла все деньги и сбежала. А меня бросила.
Обняв внучку, Ирина Рудольфовна незаметно понюхала Катины волосы и на секунду сморщила нос.
– А знаешь что, Катенька? Давай я тебя искупаю?
Катя удивилась, но кивнула. Слишком молодая бабушка быстро скинула куртку и прошла за внучкой в ванную комнату. Она как будто расстроилась при виде ванны, но вслух ничего не сказала. Закатала рукава, насыпала порошок и щеткой стала рисовать восьмерки по белой с ржавыми разводами эмали. В этом плавном движении было что-то от Наины. Катя медленно стаскивала с себя домашнюю одежду и взвешивала все за и против купания.
С одной стороны, ей не верилось, что эта женщина – ее бабушка, которой можно доверять, с другой – она не могла вспомнить, когда мылась в последний раз. К тому же ей захотелось пахнуть приятно и свежо, как эта Ирина Рудольфовна, а не залежалыми корпешками, как Аманбеке. Нарядная бабушка достала из своего рюкзака красивые пузырьки и расставила их на полке в каком-то только ей известном порядке, несколько раз проверила температуру воды локтем и, добавив розового геля из первой бутылочки, кивнула Кате.
Катя больше не стеснялась. Она с удовольствием подставляла под колючую мочалку смуглую худую спину, не жаловалась на злой шампунь, задерживала дыхание под водой, выныривала с пенной шапочкой на голове и громко смеялась. Тут в дверь постучала Аманбеке, пришедшая с ежедневным рейдом, Катя почувствовала себя предательницей и притихла.
Бабушка понимающе кивнула, помяла свои руки, словно выжала из них влагу, и ушла открывать дверь. Лежа в ванне, Катя подогнула колени и с головой ушла под мутную воду. Она представила, как весело им будет жить с бабушкой вдвоем. Заткнула большим пальцем ноги кран, и стали слышны голоса из кухни.
Сразу сделалось неспокойно. Показалось, что Аманбеке все испортит, расскажет бабушке про плохую успеваемость в школе и двойки за поведение. А та уедет вместе со своими пахнущими цветами пузырьками и оставит Катю с отцом, Аманбеке и ее противным сынком.
Катя не могла этого допустить и резко выскочила из ванны, налив воды на кафельный пол. Вытерлась затхлым, но мягким полотенцем и запахнулась в халат. Запах сырости от полотенец перебивал аромат от бабушкиных пузырьков. Слух заложило водой. Катя наклонила голову, попрыгала на одной ноге, затем на другой, повозилась мизинцами в ушах и вышла из ванной. В коридоре было прохладно. Поплелась на кухню, оставляя за собой мокрые следы. Прислушалась к голосам, но женщины как будто специально замолчали.
Первой она увидела Аманбеке, с ногами забравшуюся на табурет. Тетка сидела, привалившись к холодильнику, и с таким прищуром рассматривала бабушку, что ее собственных глаз не было видно в складках кожи. В красивом темно-синем платье, с белым платком на голове, расшитым золотыми нитями, Аманбеке напоминала Кате иллюстрацию из какой-нибудь казахской сказки.