фон под роялем поработал бы не более часа вечером и на следующий день. Записали бы на пленку его болтовню с кем-нибудь, озадачили агента и перестали бы вести круглосуточную слежку. Но Барин испугался и сам прибежал к Дуле домой. Видать, гордыня не давала Дуле покоя, уж очень хотелось лично, без посредников, вступить в контакт с израильским соплеменником, да еще дипломатом.
Фотографии получились отличные, Степа, конечно, великий мастер: все морщинки на одутловатом лице, мешки под глазами вырисовывались довольно четко. Трудно лишь было сказать, какого цвета у Барина глаза — но не черные и не карие, это точно. На фото они были водянистые, выпуклые, глядящие исподлобья.
— Да он же еврей! — вдруг воскликнул Игорь Ильин.
— А ты, наверно, хотел, чтобы он был китайцем? — сострил долговязый Андрей Ткаченко. — Я знаю его, это Семен Кронштейн, замначальника отдела, подполковник.
— Он работал вторым секретарем посольства в Англии, — добавил Аркадий. — Пришел в аппарат КГБ лет шесть назад. С ним носились как с писаной торбой — как же: из загранкадров, работал в Первом главном управлении, во внешней разведке, и не где-нибудь, а в Англии, сука! — закончил он с презрением.
— Его, наверное, в Лондоне и завербовали. Пришел какой-нибудь дальний родственник, тоже Кронштейн, и разъяснил, что служить надо своей исторической родине — Израилю, — и готово, — заключил Ткаченко.
— Так уж и готово! — возразил Ильин. — А торбу с фунтами не оставил этому Семе?
Ребята засмеялись. Я думал, они будут удручены, что в своей среде обнаружили предателя, а они шутили. Свою работу они выполнили как положено, выводы оставили для начальства в аппарате. Не трудно представить, какая завтра начнется тряска: каждый будет открещиваться от Кронштейна, вспоминать, где и когда он покритиковал его, был не согласен с чем-то, возможно, даже будут говорить, что в душе не доверяли ему, хотя не знали почему. В общем, в нашем курятнике завтра поднимется дым коромыслом, начнут гадить друг другу на голову, чтобы самим не упасть с насеста. Стрелочника найдут, потом, наверное, все загладят. Семена Кронштейна погонят со службы. Судить его не будут: он может кое-какой компромат выдать, а зачем же сор таскать из избы. То, что у каждого есть компромат друг на друга, — это факт. Ильин говорил, что компромат есть даже на всех замов председателя КГБ, а уж на остальных — сам Бог велел.
Было воскресенье, шпионы и антисоветчики отдыхали, и мы получили возможность провести этот день без забот. Татьяна обрадовалась, что наконец-то я смогу уделить ей внимание. Я же отдавался тайной надежде, что во время воскресного отдыха смогу подготовить ее к мысли о разведке.
Погода выдалась прекрасная: легкий осенний морозец и яркое солнце. Мы шли по центральной улице Ленина, поглядывали на витрины магазинов, зашли на базар. Здесь было обилие фруктов и овощей. Все, чем располагал этот благодатный край, продавалось и покупалось. Истинные молдаване из окрестных сел зазывали нас купить вина. У них не было принято продавать кота в мешке: стакан яркого, как кровь, вина давали попробовать. Ты мог выпить вино, похвалить и сказать, что хочешь попробовать у других. Хозяин тысячелитровой бочки на тебя не обижался. Торговцы вином беззлобно переругивались между собой по-молдавски, нисколько не заботясь о том, чтобы их приняли за румын. Это только интеллигенция презирает молдавский язык и всегда старается подчеркнуть, что говорит на румынском языке.
Я любил молдавские базары, где крестьяне щедрые и добрые. Они вырастили богатый урожай и теперь съехались в столицу продать свой товар. Мне кажется, что торговля — не главная цель их приезда, они здесь отдыхают морально, общаются, знакомятся, в общем, базар — это их крестьянский клуб. Пьют вино, угощают друг друга, хвалятся умением вырастить виноград, делятся секретами виноделия.
Мы купили с Татьяной виноград — тут я проявил себя специалистом по части выбора. Как-никак два года осенью по целому месяцу работал в студенческом отряде на уборке винограда в селе Стрымба. Ох и поели мы винограда и черного, и белого, и прозрачного, и ароматного. Эти гигантские шпалеры и зеленые стены виноградных лоз с огромными, по два килограмма, не меньше, гроздьями, удивляют, и ты чувствуешь себя букашкой перед величием природы. Они нависают над тобой, но ты не чувствуешь тяжести, наоборот, дышится легко и свободно, и охватывает восторг от того величия, которое совершил простой загорелый и обветренный весенними ветрами человек в простой телогрейке и вечной каракулевой шапке-кушме. Смотришь и думаешь, на что способен человек: он может сделать такое, что в секунды убьет и природу, и все живое, и выстроить вот эти, протянувшиеся на десятки километров шпалеры, и поднять выше человеческого роста зеленые заборы, вырастить тысячи тонн солнечной ягоды, фруктов, и все это — дело рук человека.
Усталые, мы возвратились домой. Августа ждала нас, она приготовила великолепный обед, накрыла на стол и была в равной степени внимательна и к Татьяне, и ко мне, за что я был ей очень благодарен. Откровенно говоря, я боялся этой встречи, этого неравнобедренного треугольника, но Августа приложила много моральных сил, чтобы сделать его равнобедренным.
После обеда мы с Татьяной пошли отдыхать, и мне предстояло исполнить свой супружеский долг. Я его исполнил. Мне кажется, Татьяна ничего и не заметила: она была слегка возбуждена, достаточно было одного долгого поцелуя, и мне не пришлось себя насиловать. Она не была искушенной в любви, все чего-то стеснялась, прикрывалась, не разрешала мне поглядеть на ее голое тело, груди, не понимая, что для мужчины раздетая женщина, когда он видит все ее прелести, — источник самого сильного возбуждения. Наверное, ее нельзя было переубедить, что пуританизм хорош вне дома, но не в кровати с мужем или любовником. Мне кажется, она даже с облегчением вздохнула, когда кончились подготовительные сексуальные пытки и мы перешли к последней стадии любовного акта. То ли от вина, то ли от напряжения мое тело покрылось потом, чего почти никогда не было с Августой, но этот пот меня раздражал, и я был рад, когда наконец все закончилось. Я не знаю, удовлетворил ли я Татьяну, она мне этого никогда не говорила, а лишь притворно возмущалась:
— Глупости какие! Тебе не о чем больше со мной говорить?
На этой стадии наша любовная игра с женой заканчивалась, и мне думается, что Татьяна, как всякая рассудительная женщина — она была именно такой, — относилась к числу фригидных женщин. Я нисколько не удивился бы, если бы она в самый острый момент полового акта вдруг сказала: «Я выключила газ под чайником, ты не помнишь?» И мне, чтобы ее успокоить и, может быть, после этого удовлетворить, ничего не оставалось, как ответить: «Не волнуйся, ты не зажигала газ. Да и чай мы сегодня пить не будем».
За Барина нас всех премировали, я получил пятьдесят рублей и был чрезвычайно горд этой наградой: значит, я начинаю чего-то стоить в своем ремесле. Эта премия дала мне возможность начать очень трудный разговор с Татьяной о будущей зарубежной работе.
— Кажется, моя учеба в «семерке» подходит к концу, — сказал я, когда мы с Татьяной улеглись на тахту после ужина.
— Как это подходит к концу? — не поняла она и, облокотясь на подушку, внимательно стала смотреть мне в глаза. — Ты хочешь сказать, что тебя приняли временно?
— Да, именно так ты и поняла суть дела, — ответил я и решил не применять никаких обходных маневров, а все сказать ей именно сейчас и уже потом, судя по ее реакции, сделать ей предложение. — В Белгород-Днестровском я проходил подготовку по изучению автомобиля. Два раза туда приезжал мой шеф из республиканского аппарата, привозил деньги. А ты думала, что я зарабатывал на автобазе столько денег? Нет! Я уже находился на содержании КГБ. Потом меня перевели в Кишинев, и здесь началась серьезная учеба в «семерке» — это Седьмое управление КГБ, служба наружного наблюдения. Здесь я познаю, как вести слежку за людьми, за врагами, за подозреваемыми, изучаю, как они проверяют, нет ли за ними слежки, как пытаются уйти из-под наблюдения, оторваться от «семерки». Вот сейчас я получил премию — мы выследили одного предателя Родины, он служил в КГБ, а сам работал на израильскую разведку Шин Бет, много вреда нанес нашей стране, сукин сын, у него здесь была целая агентурная сеть, и мы ее выследили.
Глаза у Татьяны горели, в них отражался неподдельный интерес, но в глубине их затаилась тревога. Я провел рукой по ее волосам, она перехватила ладонь и поцеловала.
Как это было понимать? Признательность за доверие, что я раскрыл ей секрет большой важности, восхищение тем, что я делаю, гордость за мои успехи? Все это я неправильно истолковал, это была серьезная подготовка к тем вопросам, которые она уже мысленно подготовила для меня. Я знал, что вопросы будут, я даже их смоделировал и имел примерные ответы.
— А дальше? — спросила она. — Закончишь ты с «семеркой»? Дальше что?
— Дальше будет отработка конкретного задания в одной из англоязычных стран, возможно в Штатах или Канаде.
— Ну, а я? Что будет со мной? Соломенная вдова? Тебя готовят не на год и не на два, слишком дорогое удовольствие. Очевидно, на десяток лет? Ну, а я что буду делать? Сидеть и ждать у моря погоды? — В ее глазах уже не было ни интереса, ни затаенной тревоги, в них была просто растерянность. Татьяна даже не глядела на меня, она уперлась взглядом в мое плечо.
Я тоже замолчал. Я не мог ничего ей ответить, не мог предложить: «Поедем вместе работать». Она сама должна сделать выбор, прийти к правильному решению.
— Скажи мне честно, ты для чего на мне женился? Ведь в то время, когда мы поженились, у тебя уже были отношения с КГБ. Только не надо лгать. Ты женился с определенным расчетом? Так? Выкладывай, с каким?
В эти минуты я подивился Татьяниному необыкновенному чутью. Я увидел ее совсем с другой стороны. Если она стеснялась ходить передо мной голой и прикрывала руками волосы между ног, то сейчас я почувствовал, как она решительно загоняет меня в угол. Правда, сил у нее для этого мало, и стоит мне выдвинуть один лишь весомый аргумент, а я его выдвину, и сразу разрушится построенная ею версия.