. Гёте признавался другу, что от идей Гумбольдта у него идет кругом голова. Таких разносторонних людей ему еще не доводилось встречать. По словам Гёте, Гумбольдт был так увлечен, «с такой скоростью рассуждал о науках», что за его мыслью трудно было следовать{164}.
Через три года после первого посещения Гумбольдт приехал в Йену на трехмесячный отдых. И снова Гёте присоединился к нему. Вместо того чтобы ездить из Веймара туда и обратно, Гёте поселился на несколько недель в своих комнатах в Старом замке Йены{165}. Гумбольдт задумал цикл экспериментов с «животным магнетизмом», так как пытался закончить посвященную этому книгу{166}. Почти каждый день – часто вместе с Гёте – Гумбольдт прогуливался на небольшое расстояние от дома брата до университета{167}. Он проводил шесть-семь часов в анатомическом театре и читал лекцию на эту тему{168}.
Когда однажды теплым весенним днем налетел страшный ураган, Гумбольдт выскочил наружу, чтобы измерить приборами атмосферное электричество. Хлынул ливень, грянул гром, городок озарили небывалые молнии. Гумбольдт был в своей стихии. На следующий день, услышав, что молния убила фермера и его жену, он бросился за их телами, водрузил их на стол в круглой анатомической башне и стал все тщательно изучать. Кости ног погибшего выглядели так, словно их «продырявили из дробовика», возбужденно записал Гумбольдт; но сильнее всего пострадали гениталии{169}. Сначала он подумал, что вспыхнули лобковые волосы, что вызвало ожоги, но подмышки не пострадали, и от этого предположения пришлось отказаться. Невзирая на сгущавшийся отвратительный запах смерти и жженой плоти, Гумбольдт наслаждался каждым мгновением этого жуткого исследования. «Не могу жить без экспериментов», – говорил он{170}.
Любимым экспериментом Гумбольдта был тот, который он впервые случайно поставил вместе с Гёте{171}. Как-то утром Гумбольдт положил лягушачью лапку на стеклышко и стал по очереди соединять ее нервы и мускулы с разными металлами: серебром, золотом, железом, цинком и так далее. Пока что результат был обескураживающий – слабое сокращение мышц. Но когда он нагнулся к лапке, чтобы еще раз поменять металл, она так дернулась, что упала со стола. Сначала оба экспериментатора были поражены, а потом Гумбольдта осенило: необычная реакция была вызвана влажностью его дыхания. Капельки влаги, попав на металл, вызвали разряд тока. Это был самый чудесный эксперимент из всех когда-либо поставленных им, решил Гумбольдт: подышав на лягушачью лапку, он «вдохнул в нее жизнь»{172}. Прекрасная метафора для появления новой науки о жизни.
В этой связи они также обсуждали теории бывшего гумбольдтовского профессора Иоганна Фридриха Блюменбаха о силах, формирующих организмы, – так называемых «образующей энергии» и «жизненных силах». Восхищенный Гёте затем применил эти идеи к собственным, о древней форме. Образующая сила, писал Гёте, запускает развитие схожих частей в древней форме. Змея, к примеру, имеет бесконечно длинную шею, потому что «ни материя, ни сила» не расходовались без нужды на ее конечности{173}. У ящерицы, напротив, шея короче, так как у нее есть лапы, у лягушки еще короче, так как ее лапы длиннее. Затем Гёте начал объяснять свое представление: в противоположность декартовской теории животных-машин, живой организм состоит из частей, которые действуют как единое целое{174}. Проще говоря, машину можно разобрать и снова собрать, тогда как части живого организма работают только во взаимосвязи друг с другом. В механической системе части формируют целое, в то время как в органической системе целое формирует части.
Гумбольдт расширил эту концепцию. И хотя его теории «животного электричества» в конце концов оказались неверны, они послужили фундаментом того, что стало его новым пониманием природы[3]. В отличие от Блюменбаха и других ученых, применявших идею сил к организмам, Гумбольдт применил их к природе в гораздо более широком масштабе: он понимал мир природы как единое целое, движимое взаимодействующими силами. Этот новый способ мышления поменял его подход. Раз все взаимосвязано, то важно изучать различия и сходства, стараясь не терять из виду целое. Сравнение, а не математические числа и абстракции, стало для Гумбольдта значащим средством понимания природы.
Гёте отдавал должное интеллектуальной виртуозности своего молодого друга и писал об этом друзьям{175}. Недаром пребывание Гумбольдта в Йене совпало с одним из самых плодотворных за много лет периодов творчества Гёте. Он не только приходил к Гумбольдту в анатомическую башню, но и сочинял эпическую поэму «Герман и Доротея» (Herman and Dorothea), снова взялся за свои теории оптики и света. Он изучал насекомых, препарировал червей и улиток, продолжал свои геологические штудии. Теперь он трудился день и ночь{176}. «Наша маленькая академия», как называл это состояние Гёте, не знала отдыха{177}. Вильгельм фон Гумбольдт трудился над стихотворным переводом одной из древнегреческих трагедий Эсхила, который обсуждал с Гёте{178}. Вместе с Александром Гёте сконструировал оптический аппарат для анализа света{179} и изучал свечение фосфора{180}. Бывало, они встречались днем или вечером в доме Вильгельма и Каролины, но чаще – в доме Фридриха Шиллера на рыночной площади, где Гёте декламировал свои поэмы, а остальные до поздней ночи знакомили слушателей со своими работами{181}. Гёте так утомился, что сознался в желании сбежать на несколько спокойных дней в Веймар, чтобы «прийти в себя»{182}.
Гёте говорил Шиллеру, что тяга Александра фон Гумбольдта к знаниям так заразительна, что пробудила от зимней спячки и его собственные научные интересы{183}. Шиллер даже тревожился, что Гёте слишком отдаляется от увлечения поэзией и эстетикой{184}. По его мнению, повинен в этом был Гумбольдт. Шиллер полагал, что Гумбольдт никогда не добьется великих результатов, потому что слишком распыляется, слишком увлекается измерениями и, при всем богатстве своих знаний, грешит в своей работе «бедностью смысла»{185}. В этой отрицательной оценке Шиллер был одинок. Даже друг, с которым он поделился этим своим суждением, не поддержал его: да, Гумбольдт с увлечением пускался в измерения, но они являются строительными блоками для широкого понимания природы.
Проведя месяц в Йене, Гёте вернулся в Веймар, но там быстро соскучился по новообретенному вдохновителю и немедленно пригласил Гумбольдта в гости{186}. Через пять дней Гумбольдт приехал в Веймар и провел там неделю. В первый вечер Гёте не отпустил гостя от себя, но уже назавтра они обедали в замке с Карлом Августом, потом в доме Гёте был устроен большой ужин. Гёте показывал все, чем был богат Веймар: он взял Гумбольдта посмотреть на полотна пейзажей в герцогской коллекции и некоторые недавно привезенные из России геологические образцы. Почти каждый день они пировали в замке, куда Карл Август приглашал Гумбольдта для проведения опытов в присутствии любопытствующих гостей. Гумбольдт не мог отказать герцогу, хотя считал время, проведенное в замке, потраченным зря.
Весь следующий месяц, пока Гумбольдт окончательно не покинул Йену, Гёте сновал между своим домом в Веймаре и апартаментами замка в Йене{187}. Они вместе читали книги по естественной истории, предпринимали длительные прогулки. По вечерам они ужинали и разбирали последние философские тексты. Теперь они часто встречались в недавно приобретенном Шиллером садовом доме за городскими стенами{188}. Позади сада Шиллера текла речка, над ней стояла беседка, где любили сидеть друзья. Круглый каменный стол посредине беседки был заставлен бокалами и тарелками с едой, здесь же лежали стопки книг и бумаг{189}. Стояла великолепная погода, теплые вечера раннего лета были упоительны. Вечером тишину нарушало только журчание потока и соловьиные трели{190}. Друзья беседовали об «искусстве, природе и уме», как записал Гёте в своем дневнике{191}.
Шиллер (слева), Вильгельм и Александр фон Гумбольдты и Гёте в саду Шиллера в Йене
Идеи, которые они обсуждали, занимали умы ученых и мыслителей всей Европы: они сводились к тому, как понимать природу. В широком смысле за первенство боролись две школы мысли: рационализм и эмпиризм. С точки зрения рационалистов, всякое знание проистекает от разума и рационального мышления, эмпирики же доказывали, что познание мира возможно только через опыт и что в голове нет ничего, что не было бы подсказано органами чувств. Некоторые доходили до утверждения, что при рождении человеческое сознание подобно чистому листу бумаги, лишено всяких предвзятых суждений, но за жизнь оно заполняется знаниями, приобретаемыми только через чувственный опыт. Для науки это означало, что эмпирикам необходимо проверять свои теории наблюд