санных полозьев узор
иль самолетные межи
дай говорить
перечить
все здесь едино но не одно
безмолвие нынешнее твое
там за самолета пахотой, пахтой
среди бела инея небо еще синей
отрешенность совместна наша
но предначертано мне иное
отделяясь словно во сне
уходя белогривыми величественными садами
фигурами накрененными на краю балюстрад
уклонение в это время невесомости взгляда
благодарность
за видимое твое безмолвие
единокровности новой сродни
Из книги «Месторождение»
– Ah! Seigneur! donnez-moi la force et le courage
De contempler mon coeur et mon corps sans dégoût!
«… на “ferry” поплывем»
– так они проговорили?
да, не на Киферу… лишь созвучие…
словно исполняется обещанье уже забытое —
поездка на острова
наверное, почти блаженных
плаванье
на этот остров Кеджо? – так кажется?
да, мы плывем на Cozy-island —
от берега песчаного пойдем
где у гостиницы силуэт пробитый Афродиты
в плоском граните
сквозь который видны
морское солнце и край далеких островов
октябрьское скольженье
по волнам
в Восточно ли Китайском или Желтом море
все обещания исполнены
мы движемся
мы неподвижны
на пароме словно в ладье с огнями по бортам
память прерывается в этом томительном
мутно-зеленом море
да, на острова блаженных…
«А вот и остров Кеджо…»
рождался он из моря, как призрачный нарост
под звук мотора с перебоями
как точка мечты разросшейся вдруг до огромной правды
обитаем все-таки, заселен этот остров-порт
пустоты знобкие Кореи:
между сопок, между деревьев, между людей
прохладно как-то
зябко
под ветром
и взгляд кружится меж дальних сосен
спускаясь к морю
но посредине острова есть снова остров
и там на сопке
обнаженной
Преувеличенный заведомо
на осеннем взъерошенном склоне
вздыбленный танк сквозной
через который единственный вход туда…
то не был лагерь смерти
лишь место ожиданья скорбного (под эгидою ООН)
окончания войны
когда умчит на родину китайцев-северян
черный паровоз
как
завершение того темного входа в танк
за две недели… до твоего рожденья
началась неведомая война в Корее
война для нас почти что нереальная
и вот историю здесь играют манекены
пока живые люди заняты другим
На парашютах вероятно опускались
на берег скудный этих островов
накапливались как отдаленный лес на сопке полуголой
и с надписью POW (Prisoners of War?) на спинах
вступали в действие на мягких лапах
восстания здесь происходили
представлены на диараме
где неживые люди переходят в фреску
незаметно
подзвучены живыми голосами
подкрашены ненатуральной кровью
Говорящие куклы изображают
лагерную историю
объемом в 120 тысяч жизней
для нас истории той не было
она не более жива
чем эти силуэты
переползающие по проволоке над пропастью
из памяти диарамы извлекаемы лишь они – немые
манекены
путеводный маршрут по холму
слепок тех слепых голосов
в репродукторах черной бумаги
пропавшие в окопах
следящие сквозь амбразуру
за нынешней морскою синью
лишь за брезентом бывшего лагерного
театра-шатра
под ногою
разбито живое стекло
разделенное на несколько осколков, как море это
или острова
где плавают свободно отражаясь
небо безмятежное сосны и чьи-то лица
на террасах горы, где
лагерь был когда-то
под открытым солнцем
С той стороны на склоне срединных гор
видны «Райские острова»
на выходе у моря другого
Здесь хижина на берегу,
ручей негласно впадает в море
и шубертовская тишина
словно нечаянно сгравировали сюда горно-немецкий
воздух
в этот край древних
рыбачьих сетей
История вползает в географию
Ночью возле стен гостиницы
неясное сиянье доходит у песка морского над
безвидным горизонтом —
то острова Цусима
Отдаленный города гул
Ты заслышал зимним утром
Глаза закрыв
Ты вспомнил: в метро-переходе играли так же
гусли-самогуды
Ты пробегал с привычной сумкою через плечо
и ощутил под пальцами
всю городскую музыку, трепет
и людские разговоры
ты был его источник, слабый родник этого гула
ты чувствовал, как мир играл, переходя в простой предмет
но некому его собрать, создать
город везде и где-то
но там тебя нет
отдаленно болит голова
еще в сумерках ты нащупал звук – внезапный лай
отдаленный —
узор незнакомого смутного перламутра
ты думал, что сможешь вернуть тот рисунок
И в мерзлом трамвае
Где музыка отдаленная
Остекленная холодом
Твой портфель на коленях под руками звучит
Словно ты гитару перевернув
Струнами вниз
В желтом дереве музыку слышишь
Затрепетав, как лира полевая
Город вокруг – не видит тебя
И ты лишь ладонь его чувствуешь
что это… легкая дрожь купюры, детский
флажок или вымпел под ветром
и вокруг снег – руина, но все ж нерушим
просит город-мир, чтобы ты бродил
по улицам его, садам
даря ему его отдаленный смысл
Ты играешь пальцами
на сумке своей
или дереве старой гитары
И хотя город каждым жестом своим
торжественно тебя опережает
он не произойдет без тебя.
Неверный свет костра
вечерний поворот дороги
И несомненный и неумолимый дым.
Он быстро перенес
к нам шум тепла родного
став не воспоминаньем но всеми вами прежними
вернув непостижимую неуловимость верности
Смывая пыль и водяную пелену
Медленно напяливая
на лицо
перед краном
бьющим вниз
куда-то в светотень
этого или того дня.
Разрезы кровли, утренние тени, свет
резкость голубиных крыл
и гул в глубь двора
растерянно откуда-то так попадает.
Держа письмо
перед собой
на водной пелене
не прикоснувшись к чернилам —
их смоет непутевая вода.
Лишь завороженно следил
как бурлила и пропадала драгоценность
в воронку с правым завитком.
По ногтю тень прошла
лицо бумаги обескровилось
недостоверно было в молчании
все, что я мог сказать
по причине твоего ухода.
Я медленно произнесу
бессвязный протокол между зубов
дневной
Где-то сигарета зардеет меж светофоров
Папиросная фабрика продымит
Легкие проснутся
Тот день начнется
Сверкающим камнем.
Две поэтессы напротив друг друга
На табуретках
Покачиваясь
Изображая июньскую встречу
Ту полутайную
Перед самой войной
При немногих свидетелях
В комнате восьмиметровой
«Был ли паркет, это надо проверить
Или только партер марьино-рощинской пыли», —
Так говорил режиссер им,