Что рассадил их по двум сторонам
комнаты
«Собственных стихов не читайте,
но держите их наготове
рядом с речью…
Перед собою протяните руку
с большим бумажным листком
на котором написано их имя…»
Он предложил им одеться
в старые водолазки
Чтобы осталось, не утонув, в безликом том трикотаже
только лицо.
«Вы играйте лицами
белыми, как листки,
на которых еще
не написаны глаза и ресницы
играйте хотя бы с чистого древесного листа липы»
«Лицо поэта, – так он им говорил, —
в моем представленьи – лишь цветная
неуловимая ткань,
по которой войною времен проходят лица
встреченных им»
«Можно курить?»
«Нет, не нужно. Потерпите»
«Для кого мы играем? И что значит “играть”?»
«Вы остановочный пункт… что вполне достаточно…
или безостановочный… времен
тот пунктир, откуда
исходят волны ветра
от ваших волос
в прошлое, к тому дню…
или в будущее»
«Но продолжим…
Именно он воплощает других
Имя его —
это мозаика благодарных имен других
Но именно им
Он обязан всем
Потому что они – его воплощенье»
Приблизительно так бормотал он им в уши…
Обдавая свежим дыханьем
Внушая инструкции, отвлеченные,
как реклама лаванды.
«Изображая другого
мы имя держим свое
словно маску перед собой
но написано на нем имя чужое»
И он выдал им листки,
прикрепленные на длинных планках
похожие на белый веер
написав слова
на одном «Ахматова», на другом «Цветаева»
«Так вы станете двойным анонимом», —
он внушал им.
Изображая других
на табуретках пригнувшись
в черном своем трикотаже.
«Ваш диалог отдаленно может напоминать
допрос»
«Кто же кого допрашивал?»
«Никто никого
и при том – обе друг друга
эта встреча, в которой
воплотилась вся жизнь
это пьеса… потому что они играли встречей своей
всю-то жизнь нашу…
все свидания безымянные
при понятых… при свидетелях
чьи лица едва различимы в рембрандтовской темноте
ведь все, кто искал другого…
встретились в этой комнатке
и кто, говорил утвердительно
тот вопрошал
и смотрел на себя
сквозь драгоценные глаза другого»
Вечер… нескончаемый вечер июньский
«Помните… в последний раз
встреча их на этой земле
но здесь на дощатом полу нашей комнаты
на подмостках, верней, на
мостках расставанья
вы напомнить должны
что их встреча еще состоится.
Вы не играйте
Ту первую ордынскую безымянную встречу
Вы играйте вторую
где-то в Марьиной роще
а Александровском переулке
Но главное – вы играйте себя
Играйте свидетелей марьиных рощ
облаков волокнистых стад над Москвой
над московским июнем
запечатлевшим как паспорт
всех нас…
но тех неизвестных соседей
кто спал в других коммунальных комнатах
как молодой сосняк
не знает никто»
Две поэтессы в черном
Начинают играть
тихо проявляясь лицом в темном воздухе
они могут изображать все, что хочет любая из рук
«Вы поймите… им не играть предстояло —
рыдать…
трубным голосом звать…
и рубашки шить
из подорожника ниток…
Или играть только небо
за небольшим окном
играть тот июнь
что мгновенно ушел тогда незамеченный
Поймите,
вы играете монумент
той встречи
но играйте так, будто
она была репетицией
встречи вашей здесь и сейчас»
«Дверь откройте, – он сказал
чтобы воздух
входил постоянно
чтобы вы ощущали живой сквозняк,
озноб на известковых своих локтях
Вы воплощение их
они остановились, проходя, в вашем взгляде
в этой комнате со свежими окнами…»
Обе синхронно отерли глаза
при пробужденьи
от слез или снов
И продолжали молча играть
М.Э.
… и все романтические сны
хоть и на этой трезвой жирной почве юга
здесь круговая панорама —
видны лишь грозовые отсветы гигантов
Все дождевые мельницы вдали, пронизанные солнцем
Отсюда с вознесенной квадратной галереи
Дома, вершины
И шапочки людей
видны
машины осенние что устье улиц устилают
Земля почти необитаема
еще не появились люди
Способные ее узнать
Открыть ее среди звенящих Индий
ту Индию людей,
Идущих где-то там внизу среди
деревьев
невидимы
они скрываются в Middle и Down Town’е
они незримы лишь контуры их как эти башни
грозовых гигантов на горизонте
сквозь облачную лазоревую мглу
благословенный горизонт тетивой натянут
и тут же отступает лишь ты пытаешься
приблизить или выпрямить его
есть сон о дне, который был уже
и значит состоится
о стране, где мы летели
в нежных неживых полях
сумрачных и солнечных
со смолками во рвах
мы в путь открыты, чтоб себя открыть.
Он построил на даче
карточный дом на песке —
легкий он, опирается на песчинки
и поэтому прочен
Ветер или огонь —
лишь одни
могут смахнуть его рукой со стола
но остальные – нет
читая эту притчу знаков и букв
Он играет в канасту
зазывая соседей, которые не идут
будто он затягивает их
в болотную политическую игру
А на самом деле
он чувствует в той игре —
когда руки его говорят другим —
прозрачность денег и вещества
проницаемость лиц
и благо, что можно жизнь свою раздарить никому.
Мимолетен бросок этих глаз
В тех, кто безгласен.
Они в метро спускается, чтобы спать
Вместо глаз – открытая пасть
Это они в кацавейке вповалку
А глаза – ресницами сшитые щелки
В зловонном вагоне метро кольцевого
И заросший след от часов на запястье
Все под палубой тихо, а наверху – сон
В чистом безденежьи нашем
Что-то от этих снов
Явь чистотельна, как сон их прост
Сон санитарный с белозубым оскалом
До оскомины повторяемый след
До изнеможенья у какого-то моря марсельского, куда
в купоросную синь рукой дотянулся ты
Что же мы делаем, повторяя:
Не марай их моралью
Деньгами не сори
Между лузги и пылинок
И высыхающих быстро их вздохов.
Ненависть снег.
Ты оставил свой планшет у ручья
И гео-молоток с протяженною рукоятью
Сквозь туман плексигласа
Говорящая карта видна
И тетрадь слюдяная
Здесь у воды
Приоткрылась мне
Книга твоя слюды
Не слова в ней
А люди видны
В неподвижной прозрачности
Я на ощупь искал ее
в комнате вашей забытой
и на пыльных равнинах книг —
неземной пейзаж ее
от уреза страницы
словно долгие волны земли Забайкалья
Но здесь у журчанья невидимого ручья
мне случайно открылась
тобою забытая книга слюды
и прозрачней открытия в мире нет
В ней остались люди, лишь чистые их следы
здесь иссякли прошлые слезы
и нет воды
Эти люди тверды
но прозрачны, как сплоченные листья слюды
Бесконечно тонок их свет
И у каждой страницы
есть время и место
Перелистать словно рощу
Или волны реки
Эту книгу
Слеза за слезой
Перечислить весь век
Хватит вам!
искать и кричать уж на весь ваш век
Чтоб пустым он остался, —
чтоб иссяк, – не осталось ни слезы ни одной
И тогда начать свето-образ отца
Не раскрытую память