И я домой пришла очень злая, потому что я-то надеялась тошто Наташка меня пригласит домой и я смогу у нее посидеть «ВКонтакте». А она не пригласила и вообще сучка.
А утром в воскресенье лил сильный дождь. По правде говоря, не очень сильный, но я сказала Наташке, что я простудилась и не могу под таким дождем гулять. И что мне надо делать уроки.
Хотя на самом деле я не собиралась ничего делать.
Просто меня задолбала эта Наташка.
И мне было очень скучно.
Лизка в воскресенье пошла на какие-то дополнительные лекции.
А я осталась дома.
Я умирала от скуки.
Мне было вообще нечего делать.
Мне было так скучно, что я просто лежала в постели и тупила.
И я достала старые фотографии, где мы с бабушкой сидим на диване, где нас дядя Сережа снимал, и еще ту, где бабушка молодая.
Потом я накрасила ногти, но получилось некрасиво, и я их стерла. И ацетон закончился.
Потом мне пришло в голову приготовить сладкие сырники по бабушкиному рецепту. Но я сделала слишком сильный огонь, а сырники расползались, поэтому я их сожгла.
В общем, у меня ничего не получалось. Одни неудачи.
Я стала мерить всю одежду, но почему-то это было совсем не так уж и весело, ведь никто на меня не смотрел даже.
А еще я очень расстраивалась, что до приезда тети Лены осталось уже всего только несколько часов, а я так и не повеселилась.
Потому что конечно, когда денег нет, то нормально не повеселишься.
Скорее бы уже мне стало четырнадцать лет. Когда мне будет четырнадцать, то я пойду работать и к восемнадцати скоплю на отдельную квартиру и перееду от тети Лены. И я буду покупать себе какую захочу косметику.
От скуки я даже достала сказку о рыбаке и рыбке и прочитала ее четыре раза вслух. Так что вы можете себе представить, как мне было скучно.
Потом пришла Лизка, и я к ней пристала, чтобы мы посмотрели вместе хотя бы какой-нибудь фильм. А Лизка мне ответила, что тетя Лена ей велела показать мне фильм про океан. И нам пришлось смотреть фильм про океан. Ничего оказался фильм, даже интересный. Про куски льда, которые везде плавают-плавают, а потом переворачиваются, и что, оказывается, в океане плавает очень много мусора, и его трудно убирать.
А потом я стала просить показать мне еще один фильм, но Лизка сказала, что хочет послушать музыку, и стала слушать своих чуваков с грохотом.
А я ей сказала:
– Как ты можешь, Лизка, слушать постоянно один какой-то, блин, мужской голос! Ты не хочешь хоть раз в жизни послушать нормальные песни с нормальным женским голосом?
А Лизка говорит:
– Веру Брежневу я слушать больше не хочу.
А я говорю:
– Да не Веру Брежневу! Почему сразу Веру Брежневу?! Чуть что, так Веру Брежневу! Давай послушаем вот эту тетеньку, которая поет вот это – я только забыла, как называется, в торговом центре играют это все время! Ну… вот такое, типа, – я напела мелодию, – «за-айцы, тре-енер, тру-ру-ру-у…» – только я слов настоящих не знаю, там по-английски.
Лизка на меня посмотрела и говорит:
– Чаво-о?
Я даже засмеялась – так похоже на меня сказала. Прямо от меня набралась. За пять месяцев, что мы в одной комнате живем.
– Песня, – говорю. – Это такая песня, ее играют в торговом центре.
– Там ничего такого не играют, – говорит Лизка.
– Играют! – сказала я. – Ты просто не знаешь! Ты там не бываешь так часто, как я!
– Ты хочешь ЭТО послушать? – переспросила Лизка.
– Ну, там просто ЖЕНСКИЙ голос поет, – сказала я. – И очень красиво, кстати-ка. Хоть и по-английски.
– Это не по-английски, – сказала Лизка.
– Ты там ваще не была и это не слышала! Я тебе говорю же, что по-английски! – сказала я. – Так ты можешь это найти?
– Конечно! – сказала Лизка и даже спорить не стала, взяла и нашла.
И мы послушали с большим удовольствием.
Потому что женский голос красивее мужского.
И вообще женщины красивее мужчин.
И эта песня, честно говоря, ко мне прямо привязалась.
Мы ее послушали три раза.
Когда ее поют, я представляю какой-то такой клип. Как будто розовый сад, и над ним очень-очень черное небо, с золотыми звездами. И посреди этого розового сада стоит такая девушка, очень гламурная, очень-очень, и она – вампир. Но она добрая вампир, как в фильме «Сумерки. Сага. Рассвет». И она поет и плачет черными слезами, и мы вдруг видим, тошто везде проступает кровь, и потом с неба вдруг слетает что-то бело-золотое. И тогда хочется плакать, даже если никто тебя и не обидел.
Я даже, когда засыпаю, представляю себе этот клип с музыкой.
И вроде я ее действительно слышала не в торговом центре, а где-то еще.
И вдруг мы с Лизкой услышали, как ключ поворачивается в замке.
И на пороге появилась тетя Лена.
– Девочки, здравствуйте! – весело сказала она. – А я приехала пораньше, потому что сразу после турнира оказалось свободное местечко в дневном «Сапсанчике», и я быстренько поменяла билетики и примчалась к вам! О, да вы тут без меня Баха слушаете?! Здорово!
– Это Анжелика попросила поставить! – сказала Лизка гордо. – Сама прям подошла и попросила.
Тетя Лена, кажется, удивилась. И еще мне почему-то показалось… Но, во-первых, показалось, а во-вторых, только на малюсенькую секундочку.
И потом она сказала:
– Окей! – и заржала, как обычно она ржет. – Кофе-то будете?
Seufzer, Tränen, Kummer, Not,
Ängstlichs Sehnen, Furcht und Tod
Nagen mein beklemmtes Herz,
Ich empfinde Jammer, Schmerz[1].
5. Чаша
Я Риту по пятницам в бассейн вожу. Рита – это моя племянница, ей десять. Я рядом с бассейном живу, а брат – в двадцати минутах. В остальные дни жена брата Риту водит, а по пятницам – я. Папа в это время с Костиком сидит, а я сижу в раздевалке.
Занятие длится полтора часа: полчаса в зале и час в чаше. Пока Рита плавает, я рисую наброски: родителей, бабушек, нянь, тренеров, мальчишек и девчонок. Детей рисовать труднее всего, потому что они все время вертятся. Постоянно получается так, что у меня на бумаге четыре ноги и три руки. Но если подумать, это ведь правда: когда мы сидим, у нас ног две, а когда бежим – двенадцать.
Когда я рисую, никто меня не замечает, потому что очень много народу тут сидит. Например, вон та женщина в фиолетовом свитере даже не догадывается, что я сейчас ее рисую. Я рисую свитер, очки, завивку, нос, глаза, колено, ботинок, пальцы и гаджет, а она меня не замечает. А дети из предыдущей группы бегают, шумят, одеваются и раздеваются, сушат волосы, собирают рюкзаки.
А вон стоит Денис Валерьевич, тренер по плаванию и по многоборью, в белых кроссовках, молодой, загорелый, мускулистый, в майке и со свистком. Я его много раз уже нарисовала. Он всегда нарядный, белый, как супергерой. Он на десять лет меня младше. Не знаю, смогла бы я в него влюбиться? Наверное, нет. Уж слишком он мускулистый. К тому же у него уже есть девушка. Это Лена, тренер Риты. Она смешливая и вообще клевая. Но Лену я ни разу не рисовала! Потому что, когда Лена выходит, Рита уже одета и нам тоже пора.
Рядом с Денисом Валерьевичем стоит мама мальчика Алеши, измученная уборщица лет сорока с высшим музыкальным образованием. Однажды я разговорилась с ней и узнала про их жизнь многое. Эта тетенька воспитывает Алешу одна, и она его буквально боготворит. Она считает Алешу жутко талантливым, даже гениальным. Может, так оно и есть, но мне было ужасно грустно ее слушать. Мне все время хотелось сказать: чем вам помочь? Но я, наверное, не могу ей помочь ничем, потому что главные ее беды – они даже не от ее бедности или положения, а от ее настроения и характера. А тут сделать ничего нельзя, только посочувствовать, да и то – я не подруга ведь, и дружить с ней мне было бы трудно.
Вот она стоит перед тренером на цыпочках, худощавая, с пакетом, в элегантном потрепанном пиджаке, в клетчатой юбке и перекрученных колготках (я рисую), с длинной шеей, с длинным носом, с прекрасными блестящими глазами, со взбитым над головой облаком легких волос.
Денис Валерьевич ей такой, рассудительно: вы понимаете, он не тянет. Вечно у него болит что-нибудь. Если такой больной, лечиться надо. Ты, Алексей, сам реши: ты хочешь заниматься или нет? Если хочешь, будем штудировать далее. Если нет – до свиданья.
Алеша стоит рядом и молчит, выставив ногу чуть вперед. У него умное, несчастное и лживое лицо. Такое, как в старых фильмах у качественных злодеев или игроков: вытянутое, овальное и бледное. И махровые длинные ресницы. Это крупный мальчик. Однажды я видела их после занятий. Почему-то они не пошли домой сразу, а остались последними в пустом вестибюле (до выхода Ритиной группы оставался еще час). Алеша лежал на лавке, а мама держала его голову у себя на коленях, и Алешино лицо по временам напрягалось, как от мучительной боли, а изможденная мать гладила его мокрые кудри. Нет, не могу я их рисовать, очень уж они несчастные.
Предыдущая группа – это третьеклассники, девятилетки. Почти за всеми приходят родители. Но за одним мальчиком никогда никто не приходит, и я не знаю, как его зовут. Если не всматриваться, то кажется, что все дети выбегают стайкой и все со всеми разговаривают. Но с этим мальчиком никто не общается и никто ни разу не назвал его по имени. Он мельче других, и кажется, что ему лет пять, а не восемь и, уж конечно, не девять. У него мелкие черты лица, губы тонкие, а волосы густые и курчавые. Он носит вещи для бассейна в большой, старой, засаленной и порванной спортивной сумке, чуть ли не советских времен. Кроссовки у него тоже драные. Но предел всему – это куртка. Когда-то она была кожаной – наверное, с тех пор ее успели поносить трое или четверо мальчиков: кожа лопнула во многих местах и теперь висит ошметк