Царь сказал, глядя на носки своих сапог:
– Что ж, пожалуй, я сбрею, но только бороду.
– Ваше величество!
– Капитан, это не обсуждается. Усы останутся.
– Так точно, ваше величество!
– Я побреюсь в поезде.
– Сейчас, ваше величество, сейчас! К приезду чехов.
Из записок мичмана Анненкова17 июля 1918 года
Они расположились под деревьями на одеялах. Государыня обнимала сына. Доктор Боткин сидел рядом. Княжны смотрели, как лакей Трупп бреет Государя. Собаки гонялись друг за дружкой среди травы. Свобода! Комок стоял в горле, но я улыбался. Все улыбались, даже Бреннер.
И тут Ее Величество обернулась ко мне:
– Молодой человек, подойдите.
Я подошел.
– Дорогой мой! Я помню вас еще ребенком на нашей яхте, но позабыла, как вас зовут.
– Мичман Анненков, Ваше Императорское Величество!
– А имя?
– Леонид, Ваше Императорское Величество!
– Благодарю вас, Леонид! То, что вы сделали для нас, – немыслимо, невероятно!
Она встала и обняла меня. Я почувствовал ее прохладную щеку своей щекой. Я видел так близко это лицо, знакомое с детства … Она сильно сдала в заключении и уже мало походила на свои портреты – обрюзгшая, увядшая …
Я вдруг оказался в окружении Царевен. Они обнимали меня по очереди, я смотрел в их сияющие глаза. Объятие Анастасии длилось дольше. Помнила меня! Помнила, хотя шесть лет прошло с тех дней, когда бегали мы с ней по палубам «Штандарта»! И другие Принцессы узнали меня, но как?! Где тот юнга-переросток, и где я сегодняшний …
Конечно, расцеловали и Каракоева, и Бреннера …
Признаться, я совсем забыл о наших пленных. Они сидели на земле у грузовика под охраной мадьяр.
Об этих мадьярах. Они появились в нашей команде лишь две недели назад. Кто они были по национальности на самом деле, я так и не знаю до сих пор. Мы стали звать их мадьярами, потому что, кажется, они были из пленных австро-венгерских офицеров, перешедших на сторону большевиков, но могли быть и чехами, и немцами, и словаками. Они служили во внутренней охране Ипатьевского дома, Бреннер завербовал их за большие деньги. Через них мы получали точные сведения о внутреннем распорядке и охране в Ипатьевском доме. Один из них, Густав, пришел к нам днем 16 июля и сообщил, что принято решение о казни Государя и Семьи ночью прямо в доме. Оба мадьяра назначены в расстрельную команду. Около полуночи должен приехать грузовик для вывоза тел. Раньше его прибытия убивать не будут.
Конечно, мы рисковали, доверяя этим сведениям: большевики могли поменять свои планы. Это могла быть и провокация, если мадьяр раскрыли и переманили обратно. Но других сведений мы не имели, как и другого способа проникнуть в дом. И мы рискнули. С помощью одного из мадьяр перехватили грузовик на пути к дому, водителя убили, а Медведкина взяли живым. Неделю за неделей, месяц за месяцем мы ждали удобного момента – сначала в Тобольске, потом в Екатеринбурге – и все сошлось, будто нас вела и направляла неведомая сила … Ко мне подошел Бреннер.
– Мичман, этих отпускать нельзя. Отведем их в карьер – мы его проезжали.
Я тоже понимал, что отпускать комиссаров нельзя. Но почему для этой экзекуции Бреннер выбрал именно меня?
– Выстрелы будут слышны, – сказал я.
– И что же?
– Мне кажется, Государыне и Княжнам лучше их не слышать.
– Там низина … Ну, грузовик заведем …
Я оглянулся на комиссаров. Татьяна и Ольга перевязывали плечо Юровскому, сидя на траве рядом с ним.
Когда они закончили и вернулись к Семье, Бреннер приказал комиссарам встать и идти за ним.
– Куда? – спросил Медведкин.
Бреннер мотнул головой:
– Туда …
5 мая 1937 годаМосква
В зоопарк Кривошеин пришел по гражданке: в светлых брюках, кирпичного цвета футболке и парусиновых теннисных туфлях – совслужащий на отдыхе.
У вольера молодняка висела табличка: «Здесь впервые ставится опыт по совместному содержанию молодых животных разных видов: лисиц, енотовидных собак, шакалов, барсуков, львов, волков, динго, медведей, резусов». Но пока в вольере кувыркались два медвежонка, а поодаль сидел какой-то неопределенный сонный щенок – то ли волка, то ли дикой собаки динго.
Ровно в три часа Нина явилась в длинном платье стального цвета, с таким же пояском на узкой талии, белых теннисных туфлях и соломенной шляпке с серой лентой.
– Что вы хотели мне сказать?
Кривошеин посмотрел на красный воздушный шар, висевший над жирафами и слонами, на медвежат, возившихся за проволочной сеткой.
– Ваш брат расстрелян два месяца назад.
Нина глянула, будто что-то решая про себя, потом отвернулась и пошла. Он догнал ее в гуще публики.
– Вам нужно уехать.
Нина шагала не оглядываясь. Кривошеин видел сзади только ее шляпку над длинной шеей.
– За вами могут прийти в любой момент.
Она будто не слышала.
– Вы обещали переспать со мной.
Надо было ее задеть, чтобы остановить.
И она остановилась. С ненавистью уставилась на Кривошеина мокрыми глазами.
– Хочешь меня прямо здесь?
– За вами придут рано или поздно. Вам лучше не появляться дома. Доверьтесь мне.
– Вы лжете, лжете!
Она ударила его по лицу, и это была не дамская пощечина – он почувствовал во рту вкус крови. Нина рыдала в голос, кривилась некрасиво. Быстро пошла вперед и скрылась в толпе. Он ее не преследовал.
В своей комнате пять на шесть метров Кривошеин лежал на кровати, листал толстую тетрадь в истертом кожаном переплете, мелко исписанную бегущими строчками. Вполуха слушал вражеские голоса за дверью, исполнявшие радиопьесу специально для него.
– Нет, Юлий Захарович, вы как хотите, но это форменное безобразие! Этот солдафон, он совсем уже … Ну и что же, что он в органах работает? Ему поэтому полы можно не мыть? Он что теперь – граф какой? Мы с белой костью еще в семнадцатом году покончили! Тут ему слуг нету!
– Тише, Лариса Кузьминична. Мы же прямо под его дверью.
– Ну и пускай! Я ему и в глаза скажу! Каждый должен мыть места общего пользования в свою очередь!
Лариса Кузьминична специально повысила голос, чтобы ее было слышно всей квартире.
Кривошеин закрыл тетрадь на словах: «- Куда? – спросил Медведкин. Бреннер мотнул головой: – Туда …»
Где-то далеко, на другом полюсе извилистого коммунального мира, слышался лязг кастрюль, шум воды и некрасивые голоса соседок. С улицы через открытое окно звенели трамваи и свистели голубятники. Но эти звуки не заглушали диалог Ларисы Кузьминичны и Юлия Захаровича, а лишь создавали для него выразительное звуковое сопровождение.
– А как его заставить? Как? – вопрошал Юлий Захарович.
– Надо писать. Есть же у него начальники.
– Ох, нет, Лариса Кузьминична, лично я писать не буду и вам не советую. И не просто не советую, а даже запрещаю.
– Запрещаете?
– Да, запрещаю! Вы же нас всех под монастырь подведете.
Теперь голоса звучали приглушенно, секретно, но Кривошеин все равно отчетливо слышал каждое слово.
Он поселился здесь пять лет назад и с тех пор ни разу не убирал места общего пользования. Просто игнорировал свои обязанности в коммунальном сообществе. Никто из жильцов большой квартиры не решался сделать замечание капитану НКВД, но время от времени возмущение прорывалось наружу, и соседи обсуждали эту больную тему будто бы между собой, но так, чтобы Кривошеин слышал.
– Да он просто плюет нам в лицо! – не унималась Лариса Кузьминична. – Вон Яков Васильевич – герой Гражданской войны, главный инженер кондитерской фабрики, а моет сортир как миленький.
– Надо еще проверить, из каких он, этот Кривошеин. Может, из бывших, – сказал рабочий Василий Комаров, шаркая тапочками мимо.
«Проверьте, проверьте …» – Кривошеин усмехнулся. Он любил представлять своих соседей стоящими лицом к стене. Все они – человек сорок – построены у стенки во всю длину коридора, а он проходит вдоль строя и стреляет каждому в затылок.
Кривошеин встал с кровати, надел штаны и майку, выдвинул верхний ящик стола и достал маузер. Свое табельное оружие он, конечно, оставлял на службе, а этот маузер был наградной, полученный еще от самого товарища Дзержинского за участие в операции против белогвардейского подполья.
С маузером в руке Кривошеин вышел в коридор. В другой руке держал промасленную тряпочку и неторопливо протирал ею ствол.
– Добрый день, Лариса Кузьминична! Что-то случилось?
– Нет-нет, мы так, болтаем …
Она засеменила по коридору в направлении кухни, а Юлий Захарович юркнул в свою комнату.
Кривошеин вернулся к себе. Положил маузер обратно в стол. Хрен им. Не будет он мыть сортир. Не будет, и все.
Профком не раз уже предлагал Кривошеину отдельную квартиру, положенную ему по званию и должности, но он отказывался в пользу семейных сослуживцев и оставался в своей комнатенке. А мог бы завести горничную и водителя.
Жизненный путь Кривошеина, увековеченный в его личном деле, был прост и прям, как траектория пули. Родился в Харбине в девятисотом году. Круглый сирота. До шестнадцати лет воспитывался в сиротском приюте Китайско-Восточной железной дороги, учрежденном еще ее старорежимным правителем генералом Хорватом. Выйдя из приюта, поступил слесарем в железнодорожные мастерские. Там вступил в большевистскую ячейку. В двадцать первом году перебрался из Харбина в Иркутск, где поступил на службу в органы ОГПУ. В двадцать четвертом был переведен в Москву как усердный, перспективный службист. Началась его работа в центральном аппарате ОГПУ, а потом в НКВД на Лубянке.
Кривошеин не рвался наверх, не участвовал в аппаратных интригах. Медленное продвижение по службе его совсем не беспокоило. Кажется, он был начисто лишен честолюбия. Коллеги удивились, когда Кривошеина перевели в спецотдел НКВД – подразделение столь же загадочное, как и его начальник, знаменитый и харизматичный Глеб Иванович Бокий. Официальная специализация отдела – радиоперехват, шифровка и дешифровка секретных сообщений, но ходили слухи, что комиссар госбезопасности третьего ранга Бокий занимался в своем отделе черт знает чем: от охоты на снежного человека до опытов с гипнозом, от изобретения ядов до исследования телепатии. Особенно увлекался комиссар госбезопасности поисками пути в тибетскую Шамба