ступка; такова психология самолюбующихся людей. Таков в действительности и Иван Иванович: в момент прибытия к нему черта он занят самобичеванием; за две недели святок он пошло проводил время — бывал в маскарадах и «даже, — продолжает бичевать себя Иван Иванович, — даже унизил женщину! <…> Чужая жена… как это низко с моей стороны!» Но, хорошо зная Ивана Ивановича и его психологию, мы сейчас же ожидаем от него и оправдания своих поступков, и конечно эти ожидания сейчас же сбываются. «Чужая жена <…> — продолжает рассуждать Иван Иванович. — Хотя, впрочем, она не совсем чужая мне… она жена Егора, а Егор мой старый товарищ, мой задушевный друг… да-а! Быть может, это обстоятельство несколько сглаживает мою вину…» (III, 291)[45].
Таков этот самодовольный, самолюбующийся Иван Иванович, который только и умеет нянчиться с самим собой — и который самоудовлетворенно заканчивает свою тираду выдачей себе аттестата за добронравие: «Хорошо еще, что я всегда сознаю свои пороки… это поднимает меня в своих глазах… это очень утешительно!..» (III, 291)[46].
Все это очень характерно и обрисовывает узкую и дряблую душонку «интеллигентного» Ивана Ивановича; неудивительно, что черт с ужасом чуть не открещивался от такой души: «Вашу душу? О нет! — Нет, пожалуйста… мне не надо… Помилуйте?! Куда мне ее?»[47]; неудивительно, что когда черт извлек из Ивана Ивановича честолюбие, злобу, трусость и нервозность — то бедный «интеллигент» утерял всякое содержание: от него остались только одни бессодержательные междометия, на лице сияла блаженная улыбка, свойственная прирожденным идиотам, и голова издавала звук пустого бочонка…[48]
В этом рассказе, как видим, Горький беспощадно казнит современного интеллигента, и эта казнь была бы несомненным доказательством отрицательного отношения М. Горького к интеллигенции, если бы здесь не возникали два вопроса: ко всей ли интеллигенции или только части ее так по заслугам презрительно относится М. Горький? и, во-вторых, — не дает ли он нам в своих рассказах положительный тип интеллигента в противовес Ивану Ивановичу с братией? — Отрицательный ответ на первый вопрос так же очевиден, как и положительный на второй.
Действительно, в лице Ивана Ивановича Горький казнит только вполне определенную часть интеллигентного общества, — ту часть, которая все берет от жизни и не дает ей ничего. Кому и чему нужен этот услаждающийся собственным раскаянием интеллигент, занятый только личным совершенствованием, чтением душеполезных книг да ковырянием собственной души? И, выражаясь словами Фомы Гордеева, в чем «оправдание» бесплодной жизни этого интеллигента перед судом своей собственной совести? И не есть ли этот рассказ Горького — сильный протест против исключительно личного совершенствования? Не есть ли этот рассказ — едкая сатира не на интеллигенцию вообще, а на ту книжную {Первоначально было: «буржуазную».} интеллигенцию, которая только теоретически относится к вопросу о другом человеке и об его улучшении? Да, это несомненно так, и подтверждение этому мы найдем очень часто в произведениях Горького.
Вспомним, например, горячую обличительную речь против интеллигенции Ежова (из «Фомы Гордеева»): «Я собрал бы остатки моей истерзанной души и вместе с кровью сердца плюнул бы в рожи нашей интеллиг-генции, чер-рт ее побери! Я б им сказал: букашки! вы, лучший сок моей страны! Факт вашего бытия оплачен кровью и слезами десятков поколений русских людей, о! гниды! Как вы дорого стоите своей стране! Что же вы делаете для нее? Превратили ли вы слезы прошлого в перлы? Что дали вы жизни? Что сделали?» (IV, 349–350)[49].
Это не может вызвать недоразумений — взгляд Горького слишком ясен. Он спрашивает всех этих самодовольных Иван-Ивановичей: «Что же вы делаете для родной страны, вы, которые так дорого ей стоите?» — и в этом вопросе разгадка того презрения, которым заклеймлен Иван Иванович. Да, Горький презирает ту часть интеллигенции, которая застыла в самодовольном личном совершенствовании и ничего не дает своему темному младшему брату; наоборот, с симпатией относится он — как мы это увидим — к тому интеллигенту, который сознает свои обязанности к той среде, которая слезами и кровью, говорит Горький, оплачивает факт существования самого интеллигента. Он отрицает также и ту quasi-интеллигенцию, которая уже сознает эти свои обязанности, но ограничивается тем, что только говорит, говорит и говорит… но факты со словами не сообразует. Характерен в этом отношении небольшой рассказец «Кирилка», в котором «господа» много толкуют о голоде, о мужике — и сами же съедают последнюю краюху хлеба голодного мужика Кирилки…
Итак — вот какую часть интеллигенции отрицает Горький; эта интеллигенция — сытая, самодовольная и эгоистическая, это — интеллигенция буржуазная, к которой М. Горький относится настолько же отрицательно, как и к буржуазной культуре, что мы уже видели в предыдущем изложении.
Но Горький дает нам и положительный до некоторой степени тип интеллигента; на нем интересно остановиться потому, что в нем М. Горький выражает наиболее ясно свое отрицание узкой интеллигентности, в смысле, указанном в предыдущих строках.
Не следует думать, что этим типом Горький выражает свой идеал интеллигента; как смотрит он на своего героя — не вполне ясно из самого рассказа, который к тому же остался недоконченным, — я говорю об его «Мужике» («Жизнь», 1900 г., Л III и IV). Но нельзя отрицать того, что в личности архитектора Шебуева мы найдем много положительных сторон современного интеллигента, и, пожалуй, не столько в самой этой личности, сколько в развиваемых Шебуевым положениях. На этом рассказе, особенно важном для характеристики отношения М. Горького к интеллигенции, мы позволим себе остановиться подробнее.
В рассказе этом М. Горький повторяет устами Суркова те же нападки на известную часть интеллигенции, которые мы отметили уже в рассказе «Еще о черте»; он нападает на ту часть интеллигенции, которая основной целью поставила себе самосовершенствование, при полном бесстрастии к существеннейшим запросам жизни. «Российское свободомыслие давно уже легло татарским игом на раболепные умы русских людей… (говорит Сурков). И все, здесь присутствующие, закованы в кандалы свободомыслия, сидят в колодках разных измов и сами же оные колодки все туже стягивают. Это на языке рабов именуется саморазвитием и составляет обычное русского интеллигента занятие, чрезвычайно сладостное ему» («Жизнь», 1900, III, 141)[50].
Это уже повторение сатиры на Ивана Ивановича (из «Еще о черте»), и с этими нападками мы уже знакомы. Познакомились мы также и с той частью интеллигенции, к которой Горький относится с симпатией за сознавание своих обязанностей к «младшему брату». В этом рассказе мысль эта выражается рельефнее, чем где бы то ни было. На вопрос — «что такое интеллигенция?» — Шебуев отвечает: «Это цвет ржи». Ему возражают, что это не ново:
«— Всем известно, что интеллигенция — цвет народной массы… (говорит Варвара Васильевна). А вы спросите-ка его — в чем же роль интеллигенции?
Шебуев повернулся к ней и ответил:
— А вот именно в том, чтоб цвести ныне и присно и во веки веков…
— Ну, и это неново…
— Неново, — согласен. Новое, я думаю, начнется с того времени, как вырастут зерна насущного хлеба жизни…
— А кто же его будет есть, этот хлеб? — спросил доктор.
— Мужик! — кратко и спокойно сказал Шебуев» (Там же, III, 133)[51].
Все это достаточно рельефно и известно нам уже и из других рассказов М. Горького; но в этом рассказе он впервые вводит новую черту, составляющую существенную положительную сторону интеллигента, и таким образом более детально решает вопрос — к какой части интеллигенции Горький может относиться положительно?
Для выяснения этой черты вспомним замечательное изложение Шебуевым своего символа веры. Шебуев на молчаливый вопрос «како веруеши» отвечает горячей и яркой тирадой. Прежде всего его устами Горький повторяет в сотый раз прежние нападки на известную часть интеллигенции: «Посмотрим теперь на себя (говорит Шебуев), на то, что мы же назвали «интеллигенция». Нас, как известно, обвиняют в пассивности, в дряблости, говорят, что мы — люди слова и мысли, а не дела, что наше влияние на жизнь ничтожно, и вообще мы — негодный материал для построения новой жизни на земле. Надо думать, что все это правда; уже по тому одному правда, что ведь это наши судят нас, это ведь самоосуждение <…> всегда правдивое. Я говорю — всегда правдивое, да! Мы все — действительно люди <…> жалкие и несчастные» (Там же, III, 144)[52].
Здесь мы видим прежние упреки интеллигенции в обилии речей и отсутствии дела; тема эта повторяется у М. Горького очень часто, и жестче всего казнит он это расхождение дела и слова. Мы уже указывали в виде примера на рассказ «Кирилка»; здесь, кстати, — хотя это и отвлекает нас от существа дела — отметим рассказ «Озорник», в котором за этот же грех казнится представитель интеллигенции.
«Вы пишете разные статьи (говорит герой этого рассказа, наборщик Гвоздев, редактору газеты), человеколюбие всем советуете и прочее такое <…> Ну вот, я и читаю эти ваши статьи. Вы про нашего брата рабочего толкуете… а я все читаю… И противно мне читать, потому что все это пустяки одни. Одни слова бесстыжие, Митрий Павлыч! <…> Под носом у себя вы никаких зверств не видите, а про турецкие зверства очень хорошо рассказываете. Разве это не пустяки — статьи-то ваши? <…> Пишете, что людям плохо жить на свете — и потому вы, я вам скажу, все это пишете, что ничего больше делать не умеете. Вот и все…» (