Помедлив, Храбр кивнул. Твердята прижался к нему сбоку, поднырнув под правую руку, и признался доверительным шепотом.
— Я там у холма горшочек обронил, тебе трапезу нес, когда Отраду на льдине увидал.
— Ништо, малец, ништо.
— На кой она удумала по льду скакать? – услыхав их, спросил Белояр. – И стар, и млад знает, что недолго оставалось, пока Руза вскроется. Все-то эта девка поперек делает! Одно слово – батюшкино наследие, Бусова дочка.
— Не горячись так, Белушка. А ты, — он посмотрел на младшего брата и щелкнул того по носу, — не вздумай уши греть и говорить кому, что услыхал.
Твердята после слов таких едва на старшего брата не обиделся, хоть и не принято такое было. Что он, дитя малое?! Не ведает, что языком трепать как попало нельзя?
— Хорош кукситься, — Храбр улыбнулся, заметив, как насупился мальчишка.
Он повел плечами, в которых на холоде уже подстыла кровь, и откинул на затылок мокрые волосы, что лезли в глаза. Шнурок, которым он их обычно стягивал, потерялся где-то в воде али на льдине.
Пока дошли до избы Белояра и Услады, повстречали на пути добрую половину поселения – все так и норовили поглазеть да словом с кузнецом перемолвиться. Храбр от соседушек назойливых быстро подустал: не привык он к такому. Его-то изба, как и кузня, особняком от прочих стояла. Порой бывало, и по несколько дней кряду ни с кем из поселения не виделся.
Услада уже дожидалась их у забора. Едва завидев, птицей рванула к брату, только и летели следом концы беленого убруса. Храбр шагнул к ней, подхватил на лету и прижал ненадолго к себе, и тотчас же отстранил: мокрым он был ведь, еще ненароком сестру застудит.
— Братушка, да как же так, куда же ты полез, — причитала Услада, вытирая слезы убрусом. – Неужто ради этой Бусовой девки?!
— Устя, довольно, — Храбр нахмурился, и сестра, обиженно замолчав, повернулась к мужу, ища подмоги.
Белояр токмо руками развел: мол, я уже пытался. Твердята же вертел головой, смотря то на сестру, то на брата. Никак уразуметь не мог, отчего на Отраду взъелись все так да батюшку ее второй раз недобрым словом поминают?.. Помер он ведь, негоже о мертвых плохо говорить.
— Идем в избу скорее. Еще баню истопить надобно! – и Белояр, придержав жену за локоть, увлек ее за собой.
Два брата пошли следом за ними.
______________________________________________________________________________
Ну что, как вам?) дружеское напоминание, что звездочки радуют авторское сердце и очень помогают в продвижении книги!
3.
— Радушка, пошто же ты туда сунулась?
Она лежала на лавке головой на коленях матери, и та ласково перебирала ее длинные распущенные волосы. От ее тихого голоса делалось еще горше: коли бы намотала на кулак космы да хорошенько оттаскала бы по избе, было бы Отраде не так совестно.
— Из-за Забавы, — она горько вздохнула. – Грозилась тетке Русане сказать, что я кудель всю попортила, коли б не сделала, как она велит.
— Вот девка, — мозолистые руки матери замерли на мгновение, — змея, а не девка! Зачем же ты ее послушала? – запричитала женщина. – Сказала б да сказала, пес с ней!
— И погнали бы меня из их избы, и за работу не заплатили, — Отрада подняла голову с материнских колен и села на лавке, свесив на дощатый пол босые ноги. – А я всю седмицу к ним ходила! Это ж сколько труда напрасного!
— А коли бы ты погибла, доченька, — мать покачала головой и краешком серого убруса утерла навернувшиеся на глазах слезы. Она надсадно закашлялась и ладонью растерла место пониже груди.
— Видать, другое было угодно Богам, коли Храбр меня спас.
Сказала Отрада, обеспокоенно поглядев на мать, и покраснела как маковка, вспомнив, как держал ее кузнец своими огроменными ручищами, ну точно былинку. И как спокойно ей было стоять подле него даже на здоровенной льдине посреди бурной реки.
— Пирогов напечем завтра, отнесем им в избу. Поблагодарить надобно хоть так. Да и детишки его поедят, чай, без мамки нечасто печевым балуются.
— Так у них и сестрица Услада есть, и в избе, я слыхала, по хозяйству бабка Веселина подсобляет, — Отрада поглядела на мать, склонив голову.
Она старалась говорить спокойно, чтобы не тревожилась мать еще сильнее. И так ей хватило нынче до конца жизни, когда услыхала, что дочку из реки насилу выловили. И как токмо у кликуш этих языки не отвалились! Уж столько лжи по всему поселению растащили, что теперь поди дознайся, где правда!
А у самой-то, Отрады, до сих пор сердечко в пятки уходило, как вспоминала ледяной, пронзающий до костей холод, да черную гладь воды, да как со льдины на льдину скакали – вовек уж не позабудет. Она с жизнью тогда успела попрощаться...
Она нащупала на груди под рубахой лунницу и сжала ее поверх ткани. Еще один батюшкин подарок. Привез тогда с ярмарки из крепости ей украшение на тонком кожаном шнурке.
Отрада крепилась, старалась о плохом не думать и не вспоминать. А то как начнешь, так долго потом кудель будешь раскручивать, одно за собой другое тянет, и нитка за ниткой доберешься до того, что и вовсе хотела бы навсегда позабыть.
Вот и утерла она слезы, как из бани вышла, и пообещала себе, что о плохом больше думать не станет.
Ей бы на лавку не слечь после таких тревог. Да токмо нельзя ей. Нужно завтра сызнова к старосте в избу идти, работу выполнять, иначе не прожить им с матерью.
Хорошо, когда за тобой добрый Род стоит. А когда одна-одинешенька ты на всем белом свете, то жить трудно.
Поглядев на мать, Отрада устыдилась. Почувствовала, как вспыхнули на щеках жаркие пятна румянца.
Не одна она, бессовестная и неблагодарная, не одна! Был у нее и батюшка, есть и матушка.
Бедно жили они, но вместе. Все горести и радости делили на троих. А как сгинул две весны назад батюшка в лесу, вот тогда им с матерью стало по-настоящему худо.
Ну, ништо. Не напрасно, стало быть, уродилась она мастерицей, получила дар от матушки Макоши. Нитка ее слушалась не хуже, чем саму богиню. Все легко удавалось Отраде: и прясть, и ткать, и кудель плести, и узоры на тканине класть. С тем, над чем иная девка по нескольку дней корпела, Отрада управлялась до захода солнца.
Она подсобляла зимой да осенью с шитьем-тканьем, а за работу кто как отплачивал ей: кто грошики давал, кто в их избе дырки чинил-латал, кто бусинки на тонкую нитку нанизывал, кто куском мяса одаривал, кто молока выносил.
Так и жили.
А у старосты, у Зоряна, большая семья была, да токмо на всех мужиков две бабы: жена старшего сына, Русана, да жена второго, Неждана. А мужиков – полны лавки, поди на всех натки за зиму полотнище да сшей одежу, а особливо, когда рук не хватает. Забаву-то, дочку свою старшую, Русана старалась черной работой не нагружать, берегла, как умела, первое, выстраданное дитя.
А еще по весне задумал староста Зорян внучку Забаву сосватать за витязя из дружины княжеской. Тут и приданое требовалось особое, работы тонкой, чтобы полны сундуки были тканью богатой, уборами узорчатыми, по-особенному расшитыми.
Вот и подсобляла тетке Русане Отрада вторую зиму, безвылазно в избе у старосты сидела, с зарей от матери уходила и к заре возвращалась. Зато прибавлялось монеток в деревянном сундучке, зарытом под сеном в клети. И полегче им жилось.
Пока не уразумела Отрада все про свой дар да что умение ей досталось редкое, было похуже. Ту страшную зиму после смерти отца она вспоминать зареклась.
Снаружи раздался шум, и кто-то заскребся в дверь. Отрада вскочила на ноги, накинула поверх распущенных волос материн платок, пока та поспешила в сени – смотреть, кого нелегкая на ночь глядя к ним в избу принесла.
Оказалось – знахарка местная, бабушка Верея.
4.
— ... ненадолго, Любава, — услышала Отрада знакомый голос и выдохнула.
А то уже успела всякого себе вообразить.
В избу вслед за матерью вошла пожилая, невысокая, но все еще красивая женщина. Ее лицо было испещрено морщинами, в глазах отражалась мудрость прожитых весен.
— Здрава буди, госпожа, — Отрада поклонилась знахарке и поплотнее закуталась в платок – пока дверь открывали, успели сени выстудить, вот и пополз по деревянному полу морозный воздух. Она переступила босыми ногами и поежилась. Не скоро ей теперь лютый холод Рузы позабудется.
— И тебе не хворать, славница, — знахарка хитро улыбнулась ей и, пройдя вглубь избы, принялась деловито расставлять на столе свою поклажу из плетёного кузовка, который держала, перекинув через локоть.
— Принесла тут вам всякого, чтоб ты не расхворалась. Небось, до костей замерзла сегодня? – все с той же хитрецой искоса поглядела Верея на Отраду и подвинула в ее сторону пару небольших, пузатых горшочков за мешочек с душистым, сухим разнотравьем.
Та лишь смущенно кивнула.
— Ой, да как же нам тебе за такое отплатить, Верея? – запричитала мать Отрады, Любава Брячиславна, оглядывая принесенные горшочки.
— Да мне твоя краса ниток напрядет, и довольно будет. Много ли мне надо, — и знахарка совсем по-девичьи подмигнула Отраде и поправила повязанный на голове платок.
Не будучи никогда замужем, она не носила ни кики, ни убруса, а платок надела, лишь когда волосы взяла первая седина.
— Давай хоть на стол соберу, посидишь, киселька попьешь? – принялась хлопотать над гостьей Любава.
Она поставила на стол кувшин и деревянные чарки и каравай, который испекла поутру.
— Да меня уж у Храбра угощали. Я к ним заходила, тоже травок всяческих оставила, — Верея махнула рукой, но за стол, впрочем, села.
От угощения не отказывались, коли не хотели хозяйку обидеть.
— Как он? – спросила Отрада, поглядывая в сторонку, чтобы не шибко любопытство свое показать. Она разлила по чаркам кисель и одну из них подвинула к знахарке.
— Да что ему, кузнецу, сделается, — та пригубила угощения и довольно чмокнула губами. – Ко мне брат его, Твердята, прибежал, вот я и заглянула. А то на мальце лица не было, за Храбра испереживался.