Казалось бы, «Отражение»— история взаимоотношений двух братьев-близнецов, судьбы которых мистическимобразом переплетаются, сталкиваются и дополняют друг друга. Но это не простосемейная история... Действие книги разворачивается в России 1990-х годов, когдамало кто понимал, что вообще происходит в стране. «Отражение» — взгляд автораназад, взгляд, исполненный боли и переживания за свою Родину.
Сергей Сергеевич Козлов
ОТРАЖЕНИЕ
роман
Как будтов мнимом бытии,
Всуществовании условном,
Проистекаютдни твои
И нетконца и края оным.
И ты, каксобственный двойник,
Чумной,беспомощный, неправый,
Бредешь вповапленный тупик
Черезразвалины державы.
И чуешь —далее нельзя,
И шитыбелым злые козни!
Но самсобой, юля, скользя,
Вползает вмир порядок косный...
Михаил Федосеенков
Глава первая
ТАЙНА РОЖДЕНИЯ. СЕМЁН
1
Путник замер на дороге,глядя в темную глубину неба. Медленно, будто тонула в стоялой воде, падалазвезда и упала где-то за едва различимой грядой сосен и кедров на недалекомхолме. В такую ночь даже звезды падают не на счастье, а от холода.
Еще некоторое времяпутник оставался недвижим. Прислушивался. В стылой лесной чаще сухимиодиночными залпами отстреливались от мороза деревья, или, казалось, что кто-тосквозь бурелом, увязая по пояс в снегу, пробивается на дорогу. Да и дорога-то —петляющая просека: с обеих сторон, вспенивая на обочине сугробы, наступали нанее седые от мороза сосны и ели, а видна она была только потому, что текла поней в эту ночь бледно-желтая лунная тоска.
Там, впереди, небо иночь слились. Дорога будто бы и вела в раскрывшуюся между хвойными стенамипропасть космоса, куда-то в самую сердцевину мироздания, забытую Создателем взвездной пыли.
Ночь многозначительновымалчивала свою великую тайну. А, может, вся тайна и заключалась в том, чтоэтой ночью центр мироздания располагался здесь, совсем рядом, стоит тольконемного сойти с дороги и углубиться в ночную мглу, в настороженно замерший лес,и нет для него более спокойного, более укромного и более скрытого от любопытныхглаз места, чем одетая снегом и припудренная инеем величавая сибирская тайга.Или, может, так кажется любому, кто остановился в звездную ночь на леснойдороге, где ни встречных, ни поперечных, ни догоняющих; когда время, крадучись,замирает, чтобы услышать над своим приземленным течением размеренное на сотнисветовых лет дыхание вечности.
Белая сова метнуласьбыстрой тенью по лунной дороге, путник оставался недвижим. Он напряженносмотрел вперед, пытаясь что-то различить и услышать там, где зимняя ночь спаяланебо с дорогой. И едва уловимый скрип снега под чьими-то ногами донесся до егослуха. Этот кто-то шел навстречу, уверенно и ровно отмеряя шагами стылую ночнуютишину. Звуки эти ни с чем другим спутать было нельзя.
Прошло несколько минут,прежде чем на доступном взгляду, освещенном луной пригорке замаячилачеловеческая фигура. И чем ближе она приближалась к ожидавшему, тем большемежду ними обнаруживалось сходство. Начиналось оно с одежды, детальносовпадающей на обоих вплоть до складок и пятен на пуховых зимних куртках ицарапин на одинаковой обуви. Но более всего поразило бы увидевшего эту встречуполное совпадение лиц — до мельчайших черт, словно кто-то из них встретился сосвоим зеркальным отражением. Да и заговорили они между собой одним голосом, содинаковой интонацией, одновременно — слово в слово, задав друг другу один итот же вопрос:
— Зачем ты пришел?
И только соприкосновениеих взглядов могло навести на мысль, что на пустынной зимней ночной дорогевстретились-таки две разные сущности. При одинаковом выражении лиц, чутьнадменном прищуре глаз, излучаемые ими взгляды были разными, точно имелиразнополярные заряды.
Некоторое время онистояли молча, словно пытались переглядеть друг друга, или заглянуть глубже.Ведь не зря толкуют, что глаза — это зеркало души. Никто из них взгляда неопустил, просто пришедший на это место вторым отступил на шаг, деловитоприосанился и изменил изучающее выражение лица на покровительственно-недоступное.
— Ты все равно ничего несможешь сделать, ничем не сможешь мне помешать или навредить, так что шел бы ты,Семен, восвояси да подобру-поздорову. Махать кулаками нам не имеет смысла — предсказываюбоевую ничью. Ты пораскинь мозгами: я же тебе не мешаю, живи себе,наслаждайся... Вроде как — нам даже на этой дороге не тесно. Все в прошлом, нетак ли?
Сказано это было впримирительном тоне настолько, насколько он может звучать из уст недоверчивого человека.Тот, кого он назвал Семеном, смотрел теперь на него без какого-либо выражения,кроме усталости от всего на свете. Он снял перчатки и совершенно незначительнымдвижением достал из кармана куртки пистолет, направив его на своего двойника.
— А так? — только-то испросил он.
Но двойник даже глазомне повел.
— Это, конечно, выход,но с той разницей, что, получается, стрелять ты будешь одновременно в самогосебя. Этакое необычное самоубийство. Самый тяжелый смертный грех. Так чтоваляй, жми курок. Или желаешь перед этим исповедоваться?..
2
В длинной очереди наисповедь Семен никак не мог сосредоточиться, не мог отпечатать в уме стройнуювереницу грехов, а надо было. Все путалось, одно наплывало на другое, и врезультате он то рассеянно наблюдал за происходящим вокруг, то сосредотачивалвзгляд на какой-нибудь из икон, то исподлобья следил, как отец Николайвнимательно выслушивает многочисленных кающихся бабулек, чуть склонившись надЕвангелием. Доносившиеся с амвона старушечьи грехи казались Семену наивными идаже смешными. Плохо подумала на соседку, в воскресенье в храм не пошла — стиркуделала, недобрым словом помянула покойную золовку, в пятницу ела скоромное... Аведь каялись и плакали! И для каждой из них терпеливый отец Николай находилслова наставления и утешения, и каждая уходила с просветленным сердцем.
Очередь двигаласьмедленно. В правом приделе уже заканчивалась утренняя служба, и другой батюшкавошел в алтарь, дабы совершить все необходимое для причащения многочисленныхмирян, получивших прощение у отца Николая. Семен посмотрел на часы и тут жеустыдился своей суетности. Подумал о том, что и как он сам через несколькоминут будет рассказывать отцу Николаю. Уж сколько ночей не спал, точнорепетировал речь на Высшем Суде. И то раскаяние до слез, а слезы словно и не изглаз, а из самого сердца, которое нет-нет да и сожмется до боли и трепетания, ато и ропот от обиды на все вокруг, или зазвучит вдруг с пафосом и всейподобающей помпезностью оправдательная речь невидимого и гордого защитникаперед такими же невидимыми присяжными. А разум и сердце, меж тем, вступают вспор — кому быть главным судией в раздираемом противоречиями внутреннем миреСемена Рогозина. Страсти покипят и улягутся, но облегчение не приходит. В душе,как после шторма, этакая мертвая зыбь, и темно-серые тучи — мысли проносятсянад мутной водой, что поднялась с самых глубин. А покоится на дне этого морягорькое рогозинское одиночество. И уж если представлять его, то представлятьогромным монстром-осьминогом, время от времени выбрасывающим свои липкие исильные щупальца на поверхность, чтобы утопить в морских пучинах то одно, тодругое — то потянуть за душу, то резануть по сердцу, то перемешать все напрочьв буйной рогозинской голове. Давно ли буйная-то стала?
С чего начать-то?Родился, учился, женился, пора умирать?.. Долгая история получится, еслиподробно. Подойти бы к отцу Николаю и сказать тихо, что нуждаюсь, мол, вчастной и долгой исповеди, но Семен с детства стеснялся хоть о чем-то проситьлюдей, даже если он имел на это право или острую необходимость. И если все жепросить приходилось... И даже если исполнение его просьбы не составлялобольшого труда, пустяк какой-нибудь, у Семена непременно возникало навязчивое имесяцами не оставляющее его чувство обязанности по отношению к человеку,который ему помог. Больше всего он не любил просить у друзей.
Другое дело — Степан.Тому если надо — он выпросит, не выпросит, так выцарапает, не дадут — возьметсилой или украдет. И назовется Семеном...
3
Уже перед смертью матьрассказывала: когда была беременна, простудилась сильно. А лечиться как?Восьмой месяц. Ни тебе антибиотиков, ни тебе аспиринов. Короче, никакой химии.Вот и привела к ней соседка Алевтина деда-знахаря. Для городов да и во времяразвитого социализма это была большая редкость. Узнай об этом кто-нибудь наработе, засмеять не засмеяли бы, но на каком-нибудь очередном собрании могливыговорить. У них в городской библиотеке, где работала Татьяна Васильевна,такое любили. Мол, как же это так, Татьяна Васильевна, вы же должны нести светпросвещения советскому народу, знакомить его с лучшими произведениями классиковсоциалистического реализма, а сами до чего дошли? Это ж средневековье какое-то!в самой-то читающей стране! Вам доверили руководить читальным залом, вот ипоследние партийные решения у вас на стенде... Пожалуй, при хорошем разгоне дапод горячую руку, да для идеологического воспитания коллектива могли и вдолжности понизить и выговор в трудовую впаять.
Врачи неотложкипредложили срочную госпитализацию, но Татьяна Васильевна отказалась, о чемпришлось давать специальную расписку. Боялась больниц, в жизни не лежала. Былауверена — попадешь хоть раз на больничную койку, так и будешь там до самойсмерти частым гостем. А больничных запахов и бледно-голубых стен на дух непереносила. «Скорая» уехала, и Алевтина, причитая, помчалась звонить знакомым,которые знали нужный адресок. Татьяна попыталась, было, возражать, но таотмахнулась: да не трясись ты за свою работу, что тебе беременной сделают?
Дед Андрей (сам таквелел себя называть) в дом вошел так, будто каждый день здесь бывал, да и сТатьяной Васильевной заговорил, словно она ему близкая родственница.
— Что, прихворнула,Танюшка? — были первые его слова, при этом он как-то необычно ласково потянулее имя на первом слоге. А как глянул на ее огромный живот, так и похмурел. Сел