и долго молча покряхтывал, теребил бородку да позевывал. И Татьяна Васильевьвнасовсем притихла, поняла, что скажет ей сейчас этот дед нечто важное, а, может,и не очень приятное. Дед же закрыл глаза и протянул над ней руки. Пошептал,позевал, даже, показалось, заснул совсем. Но потом вдруг встрепенулся,откашлялся громко и посмотрел на нее приветливо.
— За весь век ничеготакого не видел. Два человека в тебе, Танюшка, это точно. Два младенчика... Нодуша у них одна на двоих.
— Да как же это? —всплеснула руками за его спиной Алевтина.
— Откуда же мне знать? Яж не ведаю, а просто вижу.
— И что? — тихо спросилаТатьяна Васильевна.
— Если б все как вматематике было, сказал бы я, что один из близнецов при родах умрет. Ноэтого-то я как раз и не вижу. А уж как одно на двоих поделят — одному Богуведомо...
Татьяна Васильевнаоблегченно вздохнула. Будет у нее двое сынишек, а уж кому души не хватит — онасвою отдаст. Да и правда ли все это?
Пришел полоумный дед, наговорилвсякостей, нагнал тумана, а ты верь.
Дед Андрей улыбнулся:
— Оно, конечно, рентгенубольше верят, — будто мысли прочитал, — но душу рентгеном не высветишь, неувидишь. А вот простуду твою мы быстро прогоним. — Потеребил бороду и ушел накухню, где стал кипятить воду, чтобы заварить-запарить травы.
Как бы там ни было, ауже на следующее утро после отвара, приготовленного дедом Андреем, ТатьянеВасильевне враз полегчало. Только-то и осталась от болезни слабость после жара.Дед навестил ее и на другой день. Принес клюквы на морс и еще пошептал над ней,позевал, порассказывал байки. А когда пришла Алевтина, засобирался уходить.
— Ну, далее не моякомпетенция, а если понадоблюсь — адрес знаете.
Денег не взял. И ушел,пошаркивая, позевывая да плечами пожимая.
А ровно через месяцТатьяна Васильевна оказалась в роддоме. И все было, как полагается, и болиникакой сначала не почувствовала... Сначала. Это когда Семен на этот светпробивался, да и не то слово — пробивался, легко шел, как по маслу. Никто ей неорал на ухо, мол, тужься. Так себе: разговоры вполголоса, даже слышно было какходит туда-сюда под окном муж — совершающийся отец Андрей Георгиевич. И вдругначалось: резкая боль и первые крики врачей:
— Да как же это?!
— Он же обратно!
— Не может быть...
Понимала, что происходитчто-то неладное, но что она могла? Только терпеть и ждать. А потом от боли ивовсе сознание помутилось. Когда стала приходить в себя, рядом с ней былатолько улыбчивая пожилая акушерка. Ее еще «наседочкой» в роддоме звали. Длятаких, как она, рождение каждого младенца не работа, а праздник, оттого и быласчастливее всех на свете. И, казалось, что скрыта в ее лучистых глазах вечнаятайна рождения. Добрая тайна. И нашептывала она эту тайну обессиленнымроженицам. Вот и над Татьяной Васильевной шептала ласково:
— Все у тебя хорошо,милая... Два малыша-крепыша. Но один — забияка немножко. Старшего, видать,отпихнул, обязательно захотелось ему первым быть. Да у нас тут пока что меставсем хватает. Врач-то наш за двадцать лет практики ничего такого и не видела!Во как. Он-то тебе, неуемыш этот, больно и сделал.
— Значит, оба живые? —прошептала Татьяна Васильевна.
— А как же еще моглобыть? — подчеркнуто удивилась «наседочка». — Лучше подумай, как звать ихбудешь. Щас-то не спутаешь, номерки у обоих, а потом?
Считать это обычаем,пожалуй, нельзя. Манера что ли какая-то — называть младенцев именами старших,прославленных хоть и на уровне семьи родственников? Голову они с Андреем ломатьне стали, дали дедовские имена. У обоих на букву «С», да и имена, слава Богу,русские, без всяких там современных выкрутасов. Научных трудов о влиянии именна судьбу человека они с Андреем не читали, святцев не знали. А деды их быливполне достойными людьми: оба войну прошли, трудились честно, награды имели,всю жизнь дружили и даже похоронены рядом.
Близнецы были довольны,сладко чмокали грудь и против дедовских имен не возражали. Андрей им дажесвидетельства показал — вот, мол, полюбуйтесь, это вам не пустышку грызть,Семен Андреевич и Степан Андреевич!
Уж когда выходилаТатьяна Васильевна из роддома с двумя попискивающими кулечками, подошла к ней«наседочка». Подошла без улыбки, вроде как маялась, сказать — не сказать, новсе же сказала:
— Знаешь, Танечка, аСемен-то, когда родился, не дышал. Доктор наш — руки и голова золотые...
Наверное, ТатьянаВасильевна очень побледнела, где-то в сердце оборвалось, в голову ухнуло.
— Да ты не пугайся,бывает ведь, будет, зато, потом о чем рассказать, подрастут когда, — изаулыбалась опять «наседка».
Знала она или тожечувствовала? Да и действительно, чего тут бояться — малыши живы, здоровы, и мужсчастливый с цветами встречает.
4
Росли одинаково. Вседелали одновременно: ели, пили, писались... А над тем, что Степан смладенчества требовал себе одежду как у Семена, Татьяна Васильевна сначаласмеялась. Ну где еще такое увидишь: если на одном близнеце ползунки красные, тои второй себе ревом неуемным такие же требует. Всю ночь будет орать, есличто-нибудь у него не так, как у брата. С тех пор и повелось в семье Рогозиныхпокупать для сыновей все до мельчайших подробностей одинаковое. Накладно,конечно, но что поделаешь? А различать их не составляло труда: Степка свойхарактер вредный поминутно выказывал. Одну игрушку на двоих они никогдаподелить не могли. Степка у Семы обязательно отберет или выревет, а тот сидитпотом обиженный, но не плачет и к брату не лезет. Посидит-посидит, найдет себедругое занятие, но Степка и тут как тут. И друзья, и знакомые потом всегда имодинаковые игрушки дарили. На разные подарки в семье Рогозиных было наложенотабу. Хочешь им неприятности доставить — подари мальцам разные игрушки.
В школу пошли не в одиндень. Степка вдруг приболел перед самым первым сентября, а Семена, наудивление, болезнь миновала, и первую неделю он ходил в школу один. Но стоило Степанувойти в класс, как разразился первый школьный скандал: он непременно хотелсидеть на том месте, где посадили Семена. Никакие уговоры учительницы на негоне действовали, а от громкого рева в кабинет прибежал напуганный директор.Думал — убился первоклашка.
Дальше — хуже: спросятна уроке Семена, Степан в слезы, мол, почему не меня, что я — хуже братасвоего? И пришлось учителям волей-неволей принять рогозинские правила игры: кдоске — так оба, если ставить оценки — одинаковые, если давать поручения — обоим,если наказывать...
А бывало чаще всего так:Степан напакостит, а назовется Семеном. Тому в дневник замечание пишут, онмолчит, брата не выдает, но через минуту Степан сам свой дневник учителюприносит: напишите и мне, это мы вместе набедокурили.
А у учителя ни желания,ни времени нет разбираться, кто насколько в каждой мелкой шалости виноват, нооставлять ее без внимания из профессиональных соображений он не может. Вот ипишет замечания обоим, а там уж пусть родители разбираются. Правда, года через тритакие номера уже не проходили, учителя научились их различать. Да и Степанпосерьезнел. Даже захотел от своего брата отличаться: уж если не стандартнойшкольной формой, то хотя бы ботинками. И учиться пытался сам. Раньше всесписывал у брата. Не потому, что сам не мог выполнить задание, а потому, чтохотел, чтобы все у них одинаково было. Учителя могли себя не утруждатьпроверкой обеих рогозинских тетрадей. А тут вдруг вздумал Степан все делатьпо-своему. Не получалось — злился, замыкался в себе, уходил на улицу один, безбрата, но упрямо добивался признания собственного «я», которое должно быть ужесли и не лучше, то, по крайней мере, не хуже, чем Семино. Но в итоге все равнополучалось, что ему оставалось только повторять достижения Семена. Обгонял он еготолько в уличных драках и прочих хулиганских выходках, потому что от природыбыл наглее и настырнее. Да и там, бывало, влезет в драку один против двух-трех,и Семен, сломя голову, бежит на помощь.
Между собой они дралисьредко. Знали, что обречены на ничью. Хотя и здесь Степан иногда подличал. Ужепомирятся, страсти улягутся, а он извернется — стукнет Семена и отскочит, лишьбы последний удар за ним остался. Этакая символическая победа. А Семен махнетна это рукой, отчего Степану только обиднее — нахохлится и уйдет на улицу,хлопнув дверьми.
Порой Татьяна Васильевнамеж ними разрывалась, но старалась больше времени и ласки уделять Степану,пыталась помогать, учила с ним уроки, но тот принимал ее любовь за жалость кслабому и еще больше злился. Исходя из каких-то собственных, а то и дворовыхсоображений, он зачастую называл Семена «маменькиным сыночком». И все же допоры до времени в трудную минуту они были вместе.
5
— Мужчина, Ваша очередьна исповедь.
Семен встрепенулся. Заплечо его слегка тронула стоявшая за ним девушка. Он даже не заметил, какочередь подвела его к амвону. Затуманенным взором посмотрел на девушку исбивчиво то ли поблагодарил, то ли извинился:
— Ах да... Спасибо...Извините... Забылся... — шагнул на амвон. — Простите, батюшка, я не готов еще.Мог ли бы я прийти в другое время? Мне нужно многое рассказать...
Отец Николай пытливопосмотрел на мирянина. А Семен хотел прочитать в глазах отца Николая так нужноеему понимание. Священник был одного с ним возраста, может, лишь чуточкупостарше. Пожалуй, каждый верующий в городе знал этого иерея, да и с ближних идальних деревень съезжались к нему за советом и благословлением. Самая длиннаяочередь на исповедь всегда была к нему. И Семен встал именно в эту очередь.
Говорили, что у отцаНиколая есть дар прозорливости, но внешне это никак не выражалось, разве что — печатьодухотворенности на лице. Он всегда находил нужные слова для своих духовныхчад, умел поддержать в минуты сомнений, и на исповеди самые скрытные илегкоранимые души безбоязненно раскрывались перед его внимательным и немногопечальным взглядом. Но главное — вокруг него не чувствовалось, не сквозилоощущение рутинной работы, доведенной до автоматизма, что нередко сопутствуетмногим священникам в переполненных ныне храмах. Он не работал, он жил этим.