— Да, до безумия. А ты меня любишь?
— Да, беспредельно.
— Не беспредельно, — возразила Джорджи. — Надо быть точным. Ты меня очень любишь, но у твоей любви есть пределы.
Мы оба знали, на что она намекает, но существуют темы, которые бесполезно обсуждать, и это мы тоже хорошо знали. О том, чтобы я бросил жену, не могло быть и речи.
— Ты хочешь, чтобы я сунул руку в огонь? — спросил я.
Джорджи по-прежнему не отводила от меня глаз. В такие минуты ум и ясность духа уподобляли ее красоту звонкому чеканному серебру. Но вот быстрым движением она соскользнула вниз и распростерлась передо мной, положив голову к моим ногам. Глядя на нее, я подумал, что не мог бы лежать ни у чьих ног с подобным смирением. Я нагнулся и обнял ее.
Немного погодя, когда мы кончили целоваться и закурили, Джорджи сказала:
— Она знакома с твоим братом?
— Кто знаком с моим братом?
— Гонория Кляйн.
— А, ты все о ней? Да, похоже на то. Они были вместе в каком-то комитете во время выставки мексиканского искусства.
— А когда ты меня познакомишь со своим братом?
— Думаю, никогда.
— Ты говорил, что всегда передавал ему своих девушек, потому что сам он ни с кем не мог познакомиться.
— Возможно, — отозвался я, — но тебя я ему передавать не собираюсь.
Помнится, что-то подобное я брякнул ради красного словца, после чего мой брат Александр стал героем романтических фантазий Джорджи.
— Я хочу с ним встретиться, — заявила она, — только потому, что он твой брат. Я обожаю родственников — ведь у меня их просто нет. Он похож на тебя?
— Да, немного, — сказал я. — Все Линч-Гиббоны похожи друг на друга. Только у него покатые плечи, и он не такой привлекательный. Если тебе хочется, я познакомлю тебя со своей сестрой Роуз-мери.
— Я не желаю знакомиться с твоей сестрой Роузмери, — заупрямилась Джорджи. — Я хочу встретиться с Александром и буду на этом настаивать, так же как и на поездке в Нью-Йорк.
Джорджи страстно мечтала побывать в Нью-Йорке, и я опрометчиво пообещал взять ее в одну из моих деловых поездок. Однако в последнюю минуту во мне то ли проснулась совесть, то ли я осознал, что не выдержу нервного напряжения, связанного с необходимостью лгать, и по-крупному, Антонии, и переменил решение. Джорджи очень расстроилась и надулась как обиженный ребенок. Я пообещал взять ее с собой в поездку в следующий раз.
— Не надо ворчать из-за этого, — сказал я. — На днях мы вместе отправимся в Нью-Йорк. Но только при условии, что я больше не услышу всякой чепухи вроде того, что ты будешь платить за себя сама. Вспомни, как ты не одобряешь незаработанные деньги. По крайней мере, позволь мне разумно распорядиться частью моих нетрудовых доходов.
— Конечно, это нелепость, что ты бизнесмен, — проговорила Джорджи. — Ты слишком умен. Тебе надо было стать деканом факультета.
— Ты полагаешь, что стать деканом — это единственный способ проявить свой ум? Да, у тебя и правда есть шанс сделаться «синим чулком». — Я погладил ее ноги.
— Когда ты учился, то увлекался историей и получил первую премию, — напомнила Джорджи. — Кстати, а что получил Александр?
— Ему досталась вторая премия. Теперь ты поняла, что он не стоит твоего внимания?
— Но все-таки он сообразил не податься в бизнес, — продолжала спорить со мной Джорджи.
Это правда, мой брат — талантливый и довольно известный скульптор. В какой-то степени я разделял мнение Джорджи, что мне следовало стать, к примеру, деканом, и эта тема была для меня болезненной. Мой отец, преуспевающий виноторговец, основал фирму «Линч-Гиббон и Маккейб». После его смерти фирма разделилась, большая часть осталась у семьи Маккейб, а меньшей, связанной с производством кларета по собственной рецептуре, которым интересовался еще мой дед, начал управлять я. Джорджи считала, хотя и никогда не говорила мне об этом прямо, что мое участие в бизнесе как-то связано с Антонией. Она была недалека от истины.
Я не желал продолжать разговор и больше не собирался рассказывать ей о моем дорогом брате. Надеясь переменить тему, я спросил:
— Что ты собираешься делать на Рождество? Я хотел бы мысленно быть с тобой.
Джорджи нахмурилась:
— Присоединюсь к коллегам из училища. Соберется большая компания. А вот мне не хотелось бы о тебе вспоминать, — добавила она. — Как ни странно, в такое время больно сознавать, что я не член твоей семьи.
Мне нечего было ей ответить.
— Мы спокойно отдохнем с Антонией, — сказал я. — Останемся в Лондоне. А Роузмери будет в Ремберсе с Александром.
— Не желаю ничего знать, — буркнула Джорджи. — Не желаю знать, что ты делаешь, когда тебя нет со мной. Лучше не давать пищу воображению. В это время я предпочитаю думать, что тебя вообще не существует.
Честно признаться, я и сам размышлял сейчас о чем-то в этом роде. Я лежал рядом с ней, гладя ее прекрасные, античные ноги, как я их называл, слегка просвечивающие сквозь синие чулки. Я поцеловал их, а потом вновь стал смотреть на нее. Тяжелая коса свисала ей на грудь. Она взмахнула головой и подобрала за уши несколько оставшихся прядей. У нее прекрасная форма головы, да, разумеется, Александру нельзя с ней знакомиться.
— Я чертовски счастлив, — произнес я.
— Ты имеешь в виду, что ты в полной безопасности, — уточнила Джорджи. — Да, ты в безопасности, черт бы тебя побрал.
— «Les Liaisons dangereuses»,[1] — сострил я. — А мы тем не менее лежим, и нам ничто не угрожает.
— Это тебе не угрожает, — заметила Джорджи. — Если Антония узнает, ты отшвырнешь меня, как горячую головешку.
— Ерунда! — возмутился я. Однако в ее словах была доля истины. — Она никогда не узнает, — сказал я, — а если и узнает, то я все устрою. Ты мне очень дорога.
— Вряд ли мы дороги друг другу, — откликнулась Джорджи. — Опять ты смотришь на часы. Ладно, ступай, раз должен. Не выпить ли нам на прощание по рюмочке? Может, открыть бутылку «Nuits de Young»?
— Сколько раз я говорил тебе — нельзя пить кларет, если его не откупорили, по меньшей мере, три часа назад.
— Твой священный трепет неуместен, — парировала Джорджи. — На мой вкус, это самое обычное пойло.
— Ты маленькая дикарка! — сказал я нежно. — Лучше дай мне немного джину с коньяком. А потом я и правда пойду.
Джорджи принесла мне бокал, и мы, обнявшись, сели перед теплым, бормочущим что-то свое огнем. Ее комната напоминала подземелье, заброшенное, потаенное, скрытое ото всех. В эти минуты я чувствовал величайшее спокойствие и мир в душе. Я еще не знал, что мы сидим так в последний раз, что нашему обжитому невинному миру настал конец, что это краткий миг перед погружением в глубины кошмара, о котором и пойдет речь дальше.
Я закатал рукав ее свитера и погладил Джорджи по руке.
— Отличный получился напиток, лапочка.
— Когда я тебя увижу? — поинтересовалась Джорджи.
— Только после Рождества, — ответил я. — Если смогу, то приду двадцать восьмого или двадцать девятого. Но в любом случае я тебе предварительно позвоню.
— Неужели мы никогда не сможем вести себя более открыто? — вырвалось у Джорджи. — Ненавижу ложь! Но наверное, это невозможно.
— Наверное, — отозвался я. Мне не понравилась ее грубая прямота, но я должен был ответить ей столь же резко и жестко. — Боюсь, что ложь к нам прилипла намертво. Знаешь, это может показаться извращением, но сама природа наших отношений и, должно быть, их очарование состоит в том, что они тайные, в высшей степени тайные.
— Ты хочешь сказать, что тайна и есть их сущность, а на виду у всех, при свете дня они развеются как дым? Эта мысль мне не по душе.
— Я сказал не совсем так, — попытался уточнить я. — Но если все станет известно, если другие люди узнают, то наши отношения обязательно изменятся, как и все в мире меняется от чужого прикосновения. Вспомни миф о Психее и ее ребенке. Признайся она в своей беременности, и ее ребенок стал бы смертным. Но, сохранив свою тайну, она бы родила бога.
Разговор принял неприятный оборот, особенно для Джорджи. Он вернул нас к тому, о чем я предпочитал не задумываться. Прошлой весной моя возлюбленная забеременела. В ее положении делать было нечего — оставалось только избавиться от ребенка. Джорджи прошла через все это, как я и ожидал, — спокойно, без лишних слов, деловито.
Она даже подбадривала меня своими шутками. Но нам было трудно об этом говорить, не касались мы случившегося и позднее. Какую рану нанесла эта катастрофа гордости Джорджи и ее прямоте, я до сих пор не знаю. Сам я перенес все на редкость спокойно. Благодаря характеру Джорджи, ее твердости и стоической преданности мне я ничем не поплатился. Все обошлось удивительно безболезненно. У меня сохранилось чувство, что я пострадал отнюдь не в должной мере. Лишь иногда, в снах, я испытывал настоящий страх, предчувствие наказания, которое еще ждет своего часа.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Почти в каждом браке один из партнеров — эгоист, а другой нет. Выявляется образец поведения и скоро становится обязательным: один из супругов постоянно требует, а другой уступает. Я сразу занял твердую позицию в своей семейной жизни и брал куда чаще, чем давал. Подобно доктору Джонсону, я без колебаний вышел на дорогу и не собирался с нее сворачивать. Я следовал этому правилу гораздо ревностнее, чем обо мне думали, и считал себя очень счастливым в браке с Антонией.
Конечно, я морочил Джорджи голову, говоря о неудачах моей семейной жизни. Впрочем, какой женатый человек, имеющий любовницу, не вводит ее в заблуждение? Я постоянно испытывал горечь, что у нас с Антонией нет детей, но в остальном наш брак был на редкость счастливым и удачным. Просто я очень желал Джорджи и не видел причин от нее отказываться. Хотя, как я уже говорил, мне отнюдь не были безразличны общепринятые правила, я вполне хладнокровно и рационально относился к любовным связям на стороне. Мы венчались с Антонией в церкви, но главным образом идя навстречу общественному мнению, и я не думал, что узы брака, какими бы возвышенными они ни казались, священны и нерушимы. Здесь уместно добавить, что я — неверующий. Грубо говоря, я никогда не мог себе представить, что какой-то всемогущий создатель был так жесток, чтобы сотворить мир, в котором мы живем.