Кстати, интересно, когда все книгоиздание мира перейдет на цифру, чем будут растапливать печи? Боюсь, что цифра горит плохо. Давно пора осуществить мечту грибоедовского Скалозуба «Собрать все книги бы да сжечь!», и при этом «рукописи не горят» – хрестоматийная бессмыслица. Прекрасно горят и горели. Это айфоны, очевидно, плохо прогорают. Какая жалость, что Гоголь до них не дожил. Мы бы имели второй том «Мертвых душ».
Аристотель, Жюль Верн, Конан Дойл – провидцы, заглядывающие и угадывающие на века вперед. Я тоже хочу. Но все мешает. Ночью сквозь зыбкий сон приходит в голову необыкновенно дерзкая мысль и облекается в четко-парадоксальную фразу, но пока решишься откинуть одеяло, добежать, не упав, до письменного стола, нарыть чистый лист бумаги, найти пишущее, а не застывшее стило, напялить очки, да не эти – для дали, а те – для близи, а вот они… И всё… Мысль ушла, формулировка забыта, путь обратно в кровать долог и горестен. Уверен, что через каких-нибудь семь-восемь лет изобретут что-то такое, чтобы прямо из спящей головы все фиксировалось.
Отрывок 3. Театр и вокруг него
Раньше я славился способностью импровизировать на сцене. Обычно, когда актер произносит слова роли и вдруг – забывает текст, он впадает в ступор. Со мной такого никогда не случалось, поскольку я считаюсь очень находчивым. Когда-то в театре существовали суфлерские будки – нора, в которой сидел несчастный человек с партитурой пьесы. И даже великий и мудрейший артист Олег Павлович Табаков позволял себе иногда играть спектакли с наушничком, в который ему подавали текст. Суфлеров как класса давно нет, поэтому артисты вынуждены текст учить.
Лозунг «Хлеба и зрелищ!» – атавизм. Сегодня хлеба навалом, зрелища – в интернете. Но, каким бы театр ни был, он живой. Когда артист забывает текст, это большой подарок для зрителя. С компьютером такого не случается.
Олег Табаков обладал титаническим обаянием вообще и в частности во время еды. Не было человека, который ел аппетитнее его. Не важно, был ли это шикарный правительственный банкет, чей-то юбилей или пикник. Я участвовал с ним во всяких больших заседаниях – в министерствах, комиссиях, в чиновничьих кабинетах. Заседают, рассказывают с серьезными лицами, как будет дальше хорошо. У каждого – микрофон, бутылочка какого-нибудь «Нарзана» и маленькое блюдечко, на котором три орешка. И только Олег Павлович, вне зависимости от ранга заседания, приходит с кулечком, вынимает уютненькую коробочку с бутербродиками, маленькую баночку с приправой и элегантно себе сервирует застолье между микрофонами. Если удавалось сесть на заседаниях рядом с ним, что-то можно было у него цапнуть, а что-то он категорически не давал. «Самому мало! – шипел. – Свое приноси!»
Артисты делятся на хороших и популярных. Зыбкая мечта стать любимцами – публики, то есть народа, власти, полиции, двора и магазина. Это атрибуты профессии, ничего тут не поделаешь. У сегодняшних – круглосуточная жажда присутствия. Так как возможностей – огромное количество и конкуренция большая, даже у талантливых и думающих людей возникает ощущение необходимости постоянно мелькать.
Я всегда говорю людям, которые мне небезразличны, типа Максима Аверина, Саши Олешко и Лёни Ярмольника, что, когда всюду лезешь, можно надоесть самому себе и адресату своих появлений. Кроме того, чтобы появляться в разных ипостасях, нужно в каждой попытаться быть другим. А если ты один и тот же и просто торчишь в разных декорациях перед одним и тем же жюри, это снижает качество дарования. Кивают, но толку мало.
Сегодня перевоплощение подменено непосредственностью. Когда говорят, что человек непосредственный, в этом есть элемент комплимента. Но, если он до ужаса примитивен, от его непосредственности никакого зрительского счастья не возникает.
Театр и Зритель – вечная полемика. Когда-то я ставил спектакль «Недоросль» с песнями моего замечательного друга, поэта Юлия Кима. В конце спектакля выходил из зала якобы очарованный зритель и пел о том, что он потрясен до слез. И артисты ему якобы отвечали: «Приходи. Мы еще раз обманем! Ты умеешь поверить в обман!» Это очень важная теза. Если люди приходят и ждут обмана – это одно. А если им все время назидательно-настырно капают на мозги, это раздражает и отрешает от театра.
Мне играть в театре, или что-то ставить, или руководить приходится от безвыходности. А вот взять и в свободное время пойти в театр и смотреть, как изгаляются другие, не свои, – это голгофа. Сегодня драматурги и режиссеры кромсают хорошую прозу, впихивая ее в прокрустово ложе пьесы. Островский – сибарит, бог знает когда живший, сейчас – дефицитнейший автор. Все ставят Островского. Но, прежде чем ставить, бросаются его переписывать, прикрывая отсутствие драматургии, смысла, характера, актерского мастерства всякими эффектами. Чем дальше развивается цивилизация, тем больше на сцене фокусов, a магия органичного существования и партнерства уходит. А если с трудом, геройски сохраняется, вызывает лишь одну реакцию – старомодно.
Все хотят быть на уровне мировых стандартов. А мировые стандарты – это очень опасная штука. Все-таки должно быть свое. Исконно-русский театр – Петрушка, балаган, скоморохи и водевиль. Мюзикл – это не наша кровь. Когда-то Филя Киркоров позвал меня на мюзикл Chicago, который шел в этом огромном сарае на Комсомольском проспекте. Я пошел. Все очень грамотно, работают на полную катушку. Получился слепок с бродвейского Chicago, очень хорошо сделанный. И ужас в том, что, чем это лучше, тем вторичнее.
В Киеве, в Театре имени Ивана Франко, мы когда-то играли спектакль «Чествование». В зале был великий артист и совершенно удивительная по чистоте и мудрости личность Богдан Ступка. После спектакля он написал мне пиететно-восторженное письмо. Как будто писал не большой и уже пожилой артист, а слушательница бестужевских курсов. Когда не местечковый критик, а коллега такого уровня вдруг пишет тебе письмо – это то, для чего надо стараться.
Сейчас немало театроведов – на уровне буклета супермаркета. Драматург Алексей Арбузов был богат по тем временам – по всей стране шли его пьесы. Как только появлялась его сентиментальная драматургия, тут же раздавалась беспощадная критика: где современная тематика? Он брал билет и шел на стадион. Или даже, чего тогда никто не мог себе позволить, летел в Англию на футбольный матч. Наглядное пособие правильного отношения к критике.
Вот пишут: «Как артист он, конечно, дрянь, но костюмчик на нем хорошо сидел». Конечно, играть надо так, чтобы соответствовать костюму. Вообще же в нынешнее время возможен вопрос: «Что на вас сегодня раздето?»
Забытая придумка – радио- и телеспектакли. Если спектакли делаются для телевидения, а не снимаются театральные постановки – это и не кино, и не театр. Телеспектакли Анатолия Эфроса – «Всего несколько слов в честь господина де Мольера» и «Страницы журнала Печорина» – образцы жанра, который рухнул. В советские времена заработки сводились к минимуму: полторы программы телевидения, незначительные сборные концерты, куда надо было еще попасть. Основной кормушкой было радио. Эмиль Верник, тогда главный режиссер литературно-драматического вещания Всесоюзного радио, создал очень много радиоспектаклей, в которых он собирал букет артистов из МХАТа, Театра имени Моссовета и Театра имени Ленинского комсомола. Донести специфику классического драматического произведения через радио – было уникальным делом. Эмиль Верник умер недавно почти столетним. Так долго он прожил в числе прочего потому, что у него на редкость заботливые и любящие дети, особенно Игорь.
В Бахрушинском музее есть «колумбарий» с ячейками, куда вместо урн вставляют всякие вехи ушедшего или еще не ушедшего театрального деятеля, который с точки зрения музея этого достоен. Правда, иногда количество вех зависит от настырности жен или вдов: какой-то гений – режиссер или артист, у которого не было семейного энтузиазма, имеет маленькую полочку с двумя-тремя фотографиями, а у в десять раз менее значимого субъекта, но пожившего 67 лет с женой, некуда положить очередные вырезки. Как только она видит фамилию мужа на заборе или его лицо на туалетной бумаге, тут же тащит все в музей. Милейшие дамы, сотрудницы музея, отказать этой упертой старушке не могут и вынуждены брать бумажку или кусок забора и вталкивать в склеп. Так что, может, пропорции Театральным музеем имени Бахрушина не всегда соблюдаются, но степень внимания его сотрудников к театральной деятельности умиляет.
Когда увольняли директора музея Дмитрия Родионова, я по просьбе «Новой газеты» записал видео, в котором, в частности, сказал: «Общественное мнение, коллективные письма, возмущение интеллигенции – за свою жизнь я это проходил очень много раз. Результата никакого. Разный уровень чиновников подтирается этими воззваниями. Но иногда зашкаливает. Как в случае с увольнением директора Музея имени Бахрушина. На баррикаду я уже не заберусь, а вот с ее подножия вынужден спросить: зачем? Зачем влезать в абсолютно сложившееся, замечательно организованное давным-давно заведение. Это же мемориал. Кладбище великого русского театра. Влезать туда – чистый вандализм. Говорю не голословно. У меня в этом колумбарии есть маленькая полочка, и там что-то лежит. Эти подвижники работают десятилетиями за известное количество денег. Дима Родионов – интеллигентнейший, эрудированный, тонкий человек. Может быть, пока не поздно, давайте все реанимируем. Не надо извиняться, не надо ахать. Просто сделать вид, что передумали. Не ошиблись, а подумали и передумали. Этого достаточно, чтобы сохранить уникальный музей».
Возникают какие-то профессиональные, житейские, остросоциальные проблемы – я открываю пасть, а потом – ой! – смотрю вокруг и вижу, что я старый, засохший прыщ, случайно удержавшийся на новой прекрасной глянцевой жопе Мельпомены, гнилой зуб мудрости в блестящей искусственной челюсти театрального процесса. И я тут же затихаю. Я старый гимн с новыми словами. Мелодию помню, а слова выучить уже не