И вот опять та же ситуация, с той только разницей, что Валентина Николаевича любовно и осторожно просили уйти, а я это сделал самостоятельно. И началось – «выгнали старика», «затравили мэтра», «с Валентином Плучеком сыграли злую сатиру» и т. д. Пришлось нам с Плучеком по мере сил отбиваться от этой грязи. Прошло много лет, но, чтобы не быть голословным, мне все равно сегодня хочется показать два документа того времени.
И Плучека уговорили, и сделали его почетным председателем художественного совета. Сегодня худсоветы давно отмершее образование и вместо «Председателя совета» придумали мое «Президентство». Я к тому, что, как бы нас, стариков, ни обзывали, сделано это, я надеюсь, из любви и уважения и, как правильно заметил настоящий Президент, когда узнал о моем увольнении, что он понимает, огорчается и надеется, что мой опыт еще пригодится театру. Я тоже на это надеюсь, потому что 63 года служения этому «производству» из биографии не выкинешь.
Бесконечная тяжба с самим собой: уходить – не уходить, работать – не работать… Одни говорят: «Надо умирать на посту». Или: «Лучше всего умирать на сцене, как великие актеры». Другие говорят: «Доживать надо спокойно, в кругу близких». К консенсусу, говоря сегодняшним жаргоном, не приходят.
Я понял, что нужно брать исторические примеры. Рекордсмены по советскому начальственному долгожительству, удержавшиеся во власти даже в сталинское время, – Анастас Микоян и Андрей Громыко. Не знаю, насколько это было везение, а насколько мудрость прохиндеев.
Громыко всегда был осторожен. Он всю жизнь сидел за столами президиумов, и ему завидовали все коллеги, так как он научился спать с открытыми глазами: во время какого-нибудь доклада о достижениях мелиорации спит, а глаза внимательно «слушают». При всех катаклизмах и искривлениях линии партии он оставался на постах, но не выдержал начала перестройки. Сказал, что ничего ему не надо, только машина, помощник и место на кладбище. Как-то, уже после ухода со всех должностей, Громыко смотрел по телевизору происходящее в стране. И он, советский деятель и атеист, сказал: «Слава Богу, что меня там нет» – и перекрестился.
В этой стране давняя хорошая традиция руководить ею из реанимации. При этом со всем большевистским энтузиазмом клеймим и усмехаемся над аналогичными случаями у них.
Вот крайний – президент Америки. Который по древности забывает, сколько ступенек на трапе самолета и как зовут премьера Великобритании (вообще-то даже молодому запомнить, что премьера Англии зовут Боря, – трудно).
Я старше этого президента на десять лет и, хотя не руковожу страной, но вот уже больше года не могу уволиться из начальников. Наконец уволился. Пока мечешься, интригуешь, прикидываешься цельным, честным и искренним и работаешь, работаешь, работаешь, работаешь так, если после школы, 70 лет, то кажется, что это немыслимо долго и утомительно. А когда вдруг все это кончается и садишься дома в мамино кресло, оказывается, что это был миг.
Дефицит театральных лидеров не может подменяться уничтожением русского репертуарного театра. Совершается это одним росчерком случайного пера, а восстанавливается десятилетиями. На моем веку этих случайных вершителей театрального процесса было немерено. Где они сейчас? А мы все бьемся за театр и ждем новых «идеологов».
В нашей «отрасли» очередные катаклизмы. Уходят, увы, корифеи и титаны, создатели и вожди театральных империй. Руководство не успевает заделывать дыры случайными претендентами. Их можно пожалеть – рынка гениев нет. В этой связи, я думаю, пора под руководством нашего вождя Сан Саныча Калягина затеять творческую дискуссию о сегодняшней ситуации в русском репертуарном театре.
За 66 лет пребывания в профессии я получил все возможные театральные премии: «Маска», «Турандот», «Театрал», «Станиславский» и премия Калягина «СТД». Государство тоже меня не обделило. Поэтому – ничего личного. Все так привычно погрязли в интригах, ведомственной и подковерной борьбе, что подчас забываем, за что боремся и во имя чего интригуем.
Так и с положением на театральном фронте. Не хочу быть местечковым пророком, но даль видится безрадостная. Проглядывается вынужденная, но очевидная тенденция «скрещивания» театральных коллективов.
Я с детства брезгливо относился к Мичурину с его маниакальной страстью спаривать чеснок с клубникой. Глобальная мечта создания всевозможных кластеров дошла до театров.
К примеру, Театр Сатиры и Театр Моссовета очень заманчивые перспективы. Один садик на двоих с барами, аттракционами, перетягиванием каната театр-на-театр, а зимой, естественно, каток. Внутри помещений, обязательные смешанные единоборства, ночные клубы и уютные мини-бардачки по женским гримерным.
Смотреть на процесс создания этого театрального «козлотура» мне стыдно. Тем более сегодня, когда театр стесняется всякой традиционности, стыдливо извиняясь за каждое слово, произнесенное без обратного кувырка или переднего сальто.
На этом фоне очень значимо и мощно выглядит создание попечительского совета Пушкинского музея. Такой робкий, но значимый противовес антикультуре. Единственное, что меня настораживает, хотя я и горжусь, – это мое членство в этом высоком собрании. За что? Вернее – почему? Если причина в нашей многолетней дружбе с семьей Марины и Виктора Лошаков или мое присутствие 40-летней давности на премьере знаменитых «Декабрьских вечеров» – этого маловато.
И вдруг меня осенило – сегодня, слава Богу, всё чаще всплывают имена Третьякова, Дягилева, братьев Бахрушиных, Станиславского, наконец. Они не покупали иностранные футбольные команды, а как подвижники вкладывались в сохранение великой русской культуры.
Создатель Пушкинского музея Иван Владимирович Цветаев не был миллиардером. Это еще ярче выпукляет его в этом ряду российских патриотов. Так вот, дело в том, что его старшая дочь Анастасия Ивановна Цветаева была ближайшей подругой моей матери, которая последние годы была слепа, и я регулярно привозил к нам Анастасию.
Она при посадке привычно крестила мое жуткое транспортное средство. Мы доезжали до дома, она снимала с головы 10–12 платков, вне зависимости от времени года, садилась около матери, и они часами ворковали или Анастасия читала ей литературные новинки.
В общем, когда члены совета попечителей будут шепотом интересоваться, указывая на меня: «Почему?» – надо отвечать: «Он дружил с семьей создателя музея».
Когда у меня интересовались, не возглавит ли театр кто-то из учеников, я отвечал, что мои ученики – артисты. Спрашивали: «А последователи?» – «Последователей не бывает, бывают только поскребыши».
Не думаю, что все ждали, когда я уйду. Не потому, что я такой гений, а потому, что, во-первых, никого другого нет («Пусть этот сидит»), а во-вторых, кое-кто меня любит. И я вынужден был этим заниматься.
Когда-то я мечтал быть хирургом, порушилось, потом юристом, сдавал экзамен в юридический институт, не вышло. Став театральным актером, постоянно хотел попробовать что-то еще: педагогика, кино, капустники, эстрада, радио, телевидение. Валентин Плучек, например, не знал, как снимается для телевидения спектакль, приглашал двух телевизионных режиссеров. Театр для него был панацеей.
Чем талантливее разбросанность, тем больший тупик в финале. Я никогда не был начальником. Всю жизнь лебезил перед худруками. Актер не может не лебезить – это профессиональная функция, даже если она завуалирована хамством и вседозволенностью. У меня худруков было много – помимо одного гениального, двух-трех нормальных, было штук пять кошмарных. Вот я и подумал: почему бы и мне не попробовать возглавить театр?
Когда меня уговаривали на худруководство Театром Сатиры, я бросился к руководившему Ленкомом Марку Захарову и возглавлявшему Театр имени Маяковского Андрею Гончарову, и они меня наставляли. У Гончарова было два основных правила для худрука: во-первых, кнутом и пряником и, во-вторых, каждой твари по паре – чтобы было ощущение опасности и конкуренции.
Нельзя привыкать к значимости – очень трудно из нее возвращаться к норме. Мне удалось: по неумению не смог влезть в нее с самого начала до самого конца (пока только карьеры).
Скромный, тихий, интеллигентный и ранимый человек априори не может быть руководителем. Чтобы руководить, необходима жесткость, безапелляционность, непримиримость, уверенность в неуязвимости своих суждений. Если это не врожденное, а вынужден играть, то не получается. Поймают и раскусят. Успокаивать себя: «Я руководитель совсем другого формата и другой стилистики» – тоже не получается, потому что это уже не руководитель.
Выход простой, к сожалению, редко применяемый: не лезть туда, где тебе не надо быть, где тебе неуютно и не место. Идеальное совпадение характера и должности случается крайне редко.
Режиссеры и продюсеры сегодня уже даже не пытаются затащить меня на съемочную площадку. Я отказываюсь не из-за кокетства или торговли. Просто скучно. Посидеть в 26-й серии каким-нибудь списанным старым бандитом – стыдно. Их исчерпал великий Армен Джигарханян. А молодого бандита я уже не потяну.
Отрывок 5. Кино + все остальное
Сейчас все экспрессивно размыто: понятия «великий», «гений», «звезда» – шелуха. Великих – единицы. Как выглядят гении, я уже забыл. Звезды теперь – какие-то мелкие метеориты, падающие как град.
В начале 1990-х годов в программе Святослава Бэлзы «Музыка в эфире» я вспоминал вышедший в 1978 году на телевидении «Бенефис Людмилы Гурченко», в котором кроме Люси снялись Армен Джигарханян, Марис Лиепа и я.
Мы с Бэлзой рассуждали об опасности внешней легкости нашей профессии. Тогда я сказал: «Представляете, где-то в далекой сибирской заимке сидит 17-летняя будущая Ермолова и смотрит телевизор – он свет в окошке. Посмотрев “Бенефис Людмилы Гурченко”, она едет в Москву поступать в “Гурченки”. Что она видит? Джигарханян Гурченко подбросил, Лиепа поймал, Ширвиндт чмокнул, кругом блестки. И она думает, как это просто – в “Гурченки”! Она не знает, что этот бенефис режиссер Женя Гинзбург снимал на не то