и двадцать с лишним.
Но все это здесь как есть пребудет,
клянусь Всевышним,
И сквер, и дитя, и мать, и окна, и листопад
Все будет покорно ждать, пока я вернусь назад.
Да, вещи умнее нас. Я это прочту во взгляде
Оконном, в сиянье глаз двухлетнего, в листопаде,
И только слепая власть, что гонит домой стада,
Чтоб участь мою допрясть, меня приведет сюда.
О Боже, когда назад, сожженный, вернусь из ада,
Мне будет повсюду ад! Мне будет уже не надо!
Мне надо теперь, сейчас: укрой меня, затаи!
Но я потеряю вас, несчастные вы мои.
Простимся же. Холода Москву облегают властно.
Откуда я и куда- во сне, как всегда, неясно:
Из комнаты ли твоей, как выставленный щенок,
Из собственных ли дверей - в распахнутый воронок.
БАЛЛАДА О КУСТАХ
Oh, I was this and I was that...
Kipling, "Tomlinson".
Пейзаж для песенки Лафоре: усадьба, заросший пруд
И двое влюбленных в самой поре, которые
бродят тут.
Звучит лягушечье бре-ке-ке. Вокруг цветет резеда.
Ее рука у него в руке, что означает "да".
Они обдумывают побег. Влюбленность требует жертв.
Но есть еще один человек, ломающий весь сюжет.
Им кажется, что они вдвоем. Они забывают страх.
Но есть еще муж, который с ружьем сидит
в ближайших кустах.
На самом деле эта деталь (точнее, сюжетный ход),
Сломав обычную пастораль, объема ей придает.
Какое счастие без угроз, какой собор без химер,
Какой, простите прямой вопрос, без третьего
адюльтер?
Какой романс без тревожных нот, без горечи
на устах?
Все это им обеспечил Тот, Который Сидит в Кустах.
Он вносит стройность, а не разлад
в симфонию бытия,
И мне по сердцу такой расклад. Пускай это буду я.
Теперь мне это даже милей. Воистину тот смешон,
Кто не попробовал всех ролей в драме
для трех персон.
Я сам в ответе за свой Эдем. Еже писах - писах.
Я уводил, я был уводим, теперь я сижу в кустах.
Все атрибуты ласкают глаз: двое, ружье, кусты
И непривычно большой запас нравственной правоты.
К тому же автор, чей взгляд прямой я чувствую
все сильней,
Интересуется больше мной, нежели им и ей.
Я отвечаю за все один. Я воплощаю рок.
Можно пойти растопить камин, можно спустить курок.
Их выбор сделан, расчислен путь, известна
каждая пядь.
Я все способен перечеркнуть - возможностей
ровно пять.
Убить одну; одного; двоих (ты шлюха,
он вертопрах);
А то, к восторгу врагов своих, покончить
с собой в кустах.
А то и в воздух пальнуть шутя и двинуть
своим путем:
Мол, будь здорова, резвись, дитя, в обнимку
с другим дитем,
И сладко будет, идя домой, прислушаться налегке,
Как пруд взрывается за спиной
испуганным бре-ке-ке.
Я сижу в кустах, моя грудь в крестах,
моя голова в огне,
Все, что автор плел на пяти листах, довершать
поручено мне.
Я сижу в кустах, полускрыт кустами, у автора
на виду,
Я сижу в кустах и менять не стану
свой шиповник на резеду,
Потому что всякой Господней твари
полагается свой декор,
Потому что автор, забыв о паре, глядит на меня
в упор.
* * *
Хотя за гробом нету ничего,
Мир без меня я видел, и его
Представить проще мне, чем мир со мною:
Зачем я тут - не знаю и сейчас.
А чтобы погрузиться в мир без нас,
Довольно встречи с первою женою
Или с любой, с кем мы делили кров,
На счет лупили дачных комаров,
В осенней Ялте лето догоняли,
Глотали незаслуженный упрек,
Бродили вдоль, лежали поперек
И разбежались по диагонали.
Все изменилось, вплоть до цвета глаз.
Какой-то муж, ничем не хуже нас,
И все, что полагается при муже,
Привычка, тапки, тачка, огород,
Сначала дочь, потом наоборот,
А если мужа нет, так даже хуже.
На той стене теперь висит Мане.
Вот этой чашки не было при мне.
Из этой вазы я вкушал повидло.
Где стол был яств - не гроб, но гардероб.
На месте сквера строят небоскреб.
Фонтана слез в окрестностях не видно.
Да, спору нет, в иные времена
Я завопил бы: прежняя жена,
Любовница, рубашка, дом с трубою!
Как смеешь ты, как не взорвешься ты
От ширящейся, ватной пустоты,
Что заполнял я некогда собою!
Зато теперь я думаю: и пусть.
Лелея ностальгическую грусть,
Не рву волос и не впадаю в траур.
Вот эта баба с табором семьи
И эта жизнь - могли бы быть мои.
Не знаю, есть ли Бог, но он не фраер.
Любя их не такими, как теперь,
Я взял, что мог. Любовь моя, поверь
Я мучаюсь мучением особым
И все еще мусолю каждый час.
Коль вы без нас - как эта жизнь без нас,
То мы без вас - как ваша жизнь за гробом.
Во мне ты за троллейбусом бежишь,
При месячных от радости визжишь,
Швыряешь морю мелкую монету,
Читаешь, ноешь, гробишь жизнь мою,
Такой ты, верно, будешь и в раю.
Тем более, что рая тоже нету.
* * *
О какая страшная, черная, грозовая
Расползается, уподобленная блину,
Надвигается, буро-желтую разевая,
Поглотив закат, растянувшись во всю длину.
О как стихло все, как дрожит, как лицо корежит,
И какой ледяной кирпич внутри живота!
Вот теперь-то мы и увидим, кто чего может
И чего кто стоит, и кто из нас вшивота.
Наконец-то мы все узнаем, и мир поделен
Не на тех, кто лев или прав, не на нет и да,
Но на тех, кто спасется в тени своих богаделен,
И на тех, кто уже не денется никуда.
Шелестит порывами. Тень ползет по газонам.
Гром куражится, как захватчик, входя в село.
Пахнет пылью, бензином, кровью, дерьмом, озоном,
Все равно - озоном, озоном сильней всего.
КОНЕЦ СЕЗОНА
КОНЕЦ СЕЗОНА
1
До трех утра в кафе "Чинара"
Торгуют пловом и ухой,
И тьму Приморского бульвара
Листок карябает сухой.
И шелест лиственный и пенный,
Есть первый знак и главный звук
Неумолимой перемены,
Всю ночь вершащейся вокруг.
Где берег противоположный
Лежит цепочкой огневой,
Всю ночь горит маяк тревожный,
Вертя циклопьей головой.
Где с нефтяною гладью моря
Беззвездный слился антрацит
Бессоннице всеобщей вторя,
Мерцает что-то и блестит.
На рейде, где морская вакса
Кишит кефалью, говорят,
Вот-вот готовые сорваться,
Стоят "Титаник" и "Варяг".
Им так не терпится, как будто
Наш берег с мысом-близнецом
Сомкнутся накрепко, и бухта
Пред станет замкнутым кольцом.
2
Любовники в конце сезона,
Кому тоска стесняет грудь,
Кому в грядущем нет резона
Рассчитывать на что-нибудь,
Меж побережьем и вокзалом
В последний двинулись парад,
И с лихорадочным накалом
Над ними лампочки горят.
В саду, где памятник десанту,
Шаги, движенье, голоса,
Как если б город оккупанту
Сдавался через три часа.
Листва платана, клена, ивы
Метется в прахе и пыли
Похоже, ночью жгли архивы,
Но в лихорадке недожгли.
С какой звериной, жадной прытью
Терзают плоть, хватают снедь!
Там все торопится к закрытью,
И все боятся не успеть.
Волна шипит усталым змеем,
Луна восходит фонарем.
Иди ко мне, мы все успеем,
А после этого умрем.
* * *
По вечерам приморские невесты
Выходят на высокие балконы.
Их плавные, замедленные жесты,
Их смуглых шей ленивые наклоны
Все выдает томление, в котором
Пресыщенность и ожиданье чуда:
Проедет гость-усач, окинет взором,
Взревет мотором, заберет отсюда.
Они сидят в резной тени акаций,
Заполнив поздний час беседой вялой,
Среди почти испанских декораций
(За исключеньем семечек, пожалуй).
Их волосы распущены. Их руки
Опущены. Их дымчатые взгляды
Полны надежды, жадности и скуки.
Шныряют кошки, и поют цикады.
Я не пойму, как можно жить у моря
И рваться прочь. Как будто лучше где-то.
Нет, только здесь и сбрасывал ярмо я,
Где так тягуче медленное лето.
Кто счастлив? - тот, кто, бросив чемоданы
И мысленно послав хозяйку к черту,
Сквозь тени, розы, лозы и лианы
Идет по двухэтажному курорту!
Когда бы от моей творящей воли
Зависел мир - он был бы весь из пауз.
Хотел бы я любви такой Ассоли,
Но нужен ей, увы, не принц, а парус.
Ей так безумно хочется отсюда,
Как мне - сюда. Не в этом ли основа
Курортного стремительного блуда
Короткого, томительного, злого?
А местные Хуаны де Маранья
Слоняются от почты до аптеки.
У них свое заветное желанье:
Чтоб всяк заезжий гость исчез навеки!
Их песни - вопли гордости и боли,
В их головах - томление и хаос,
Им так желанны местные Ассоли,
Как мне - приморье, как Ассоли - парус!
Но их удел - лишь томный взгляд с балкона,
Презрительный, как хлещущее "never",
И вся надежда, что в конце сезона
Приезжие потянутся на север.
О, душный вечер в городе приморском,
Где столкновенье жажды и отказа,
Где музыка, где властвует над мозгом
Из песенки прилипчивая фраза,
Где сладок виноград, и ветер солон,
И вся гора - в коробочках строений,
И самый воздух страстен, ибо полон
Взаимоисключающих стремлений.
* * *
Приморский город пустеет к осени
Пляж обезлюдел, базар остыл,
И чайки машут над ним раскосыми