– Эй, долей-ка нам настойки, хозяйка! – немного смущенно попросил раскрасневшийся бородач проносившуюся с подносом деваху.
Оставаясь неузнанным, Терновник слушал, как простой люд поднимает за него тосты. Слышал он и ворчание крестьян, приехавших продавать овощи из провинции, а затем зашедших пропустить стаканчик. Они не хотели кормить армию, но смирялись с волей церкви, ведь любые испытания посылались Богом, чтобы закалить дух. Дух этих жилистых работяг мог выдержать что угодно. Он пытался представить, что чувствовал Дал Рион, когда оставался здесь, на кого он смотрел, о чем думал. Пока в столице собиралась армия братьев и сестер веры, Терновнику хотелось примерить личину другого человека.
За прошедшие после поединка дни слово «соблазн» приобрело для короля новое значение. Пытаясь отомстить Совету за годы бесполезных епитимий, он начал вслушиваться и всматриваться в то, что предлагал ему дар. Бог-отец наделил Терновника силами святого, это не могло произойти без причины, ведь все в мире имело причину и следствие. Мир возбужденно гудел, распухал, будто набрякшая от воды губка. Король чувствовал желания так же ясно, как шероховатость песка или прохладную гладкость древесного листа, плыл в них. Тело вибрировало, словно в центре груди проросли чувствительные щупы, и Терновник не был уверен, что подобные чувства предназначены для человека. Может, так и живут демоны?
– Я – мореход, а ты будь моим морем. Я хочу исходить тебя вдоль и поперек, погрузиться в теплые волны… – Юнец в углу харчевни бормотал под нос, сочиняя письмо неизвестной прелестнице, и обрывки ощущений накатывали на Терновника так, будто письмо писал он.
Острое удовольствие охватывало короля, сменяясь ужасом и непереносимым омерзением по отношению к окружающим грешникам и себе самому. Все казалось невыносимо чувственным, притягательным, глубоким. Любая мелочь раздувалась, становилась весомой уликой. Каждый, кого Терновник встречал, топорщился обрывками нитей, за которые можно потянуть. Линии их тел, улыбки, даже построение фраз говорили о грехах, бесконечной череде проступков, которые люди хотели, но не могли скрыть.
Тексты писаний не раз распространялись о страстях, но вряд ли прежде Терновник понимал определение этого слова. Каждый, на ком он мимолетно сосредотачивался, казался по-своему отталкивающим или притягательным. Стоило задержать взгляд, как шторм чужого восприятия захватывал его. В пальцах кололо, охватывал экстаз или затапливали чужая боль и пустота. Терновник перестал быть обычным человеком и осознавал это слишком быстро, чтобы совладать с изменениями. К тому же никто не мог ему помочь, для короля Лурда не нашлось ни одного подходящего учителя, поэтому он тонул в темном океане сомнений. Измученный собственной виной, он и в других видел только вину, преступления, зло.
Единственный, с кем он мог остаться наедине, – непроницаемый Акира, но посол – наполовину язычник, изгой. Неподходящая компания для короля, который поведет Армаду к невиданным победам. И Терновник приходил в таверну и представлял себя Рионом, как будто, превращаясь в кого-то другого, смог бы спрятаться. Ему хотелось переродиться, стать таким же беззаботно-опасным, как мертвый наемник. Стоило смириться с тем, что люди – и он сам – грешны. Но король выбрал подвиги, искупление. Он собирался предложить Богу-отцу завоевания, каких Лурд еще не знал: разгром еретиков, захват городов шуай, казни язычников, костры для сомневающихся, океан крови, в котором утонут чужаки.
– Недолго им осталось! – Пивная кружка стукнула по столу, заставив Терновника обратить внимание на говорившего. – Все, довыеживались!
Простолюдина распирало от показной удали, которую ему одолжило пиво, и безадресной ненависти, легко оборачивающейся против кого угодно. Он швырнул пустую кружку в слугу-шуай:
– Принеси добавки!
Терновник сморщился – никакого изящества, никакого понимания, ради чего он ведет войну. Шуай одеревенел, пьяницы голосили.
– Бог-отец с нами, братья! – Мужчина обессилел и опустился на лавку. – Бей безбожников!
«Простолюдинам нет дела до Бога, их ведет похоть, кошелек и страх. – Терновник слышал голос умершего Риона. – Что бы ты ни затеял, все кончится тем, что одни оборванцы будут пытать и вешать других. Первое, что сделают твои священные воины, – на радостях отымеют женщин-шуай и преступят пару десятков заповедей». Терновник вышел прочь, кинув на стол плату за напиток, оставшийся нетронутым. Ему казалось, что Рион все еще где-то здесь.
Небо над столицей заполонили воздушные суда разных форм и размеров. Кресты на боках дирижаблей полосовали небеса. Розовые лучи заката делали флот Армады еще более тяжелым и внушительным. Шпили зданий, часто использовавшиеся как якоря для дирижаблей, возносились в высоту. Улицы разукрасили одежды братьев и сестер веры, можно было легко заметить и черное, вызывающе строгое облачение съехавшихся сюда со всех уголков Лурда инквизиторов. Суровые женщины инквизиции, непривычно простоволосые и свободные, заставили Терновника вспомнить Епифанию, но вряд ли кто-то из проходивших мог сравниться с ней. После отстранения лорда-инквизитора Силье и объявления войны ее статусу ничто не угрожало, а непримиримость в вопросах веры делала гордую красавицу стоящим союзником. Впрочем, других у короля не было.
Церковь у центральной площади готовилась к пышной службе. Статуи Бога-отца и сияющие крестовины меча Господня начистили до ослепительного блеска. Война еще не началась, но ее кипучее дыхание ощущалось повсюду. Многие маскировали страх излишним усердием, экстатическое воодушевление верующих кружило голову, а мошенники готовились снять сливки с показного благочестия.
Терновник улавливал чувства людей, искренне жаждавших получить земли язычников для своих детей, надежды добропорядочных верующих и неистовство святых. Он устал все это ощущать, его звало небо. Ветер сбросил капюшон с головы короля, разметал светлые волосы, но прохожие спешили в церковь и не узнавали Терновника. Уже утром он вознесется вверх, откуда сможет метать огонь и град на головы безбожников. Он надеялся, что враги будут такими же непоколебимыми и чуждыми, как Акира, чтобы битва стала достойным примером доблести Армады. Пока же он не знал, чем занять себя в последние часы, и отправился на площадь Трех.
Архитектура Лурда поражала своим размахом, мощью высоких зданий, богатством многоуровневых мозаик и строгостью храмов, делающих человека бесконечно маленьким. Архитекторы по мере своих сил старались провозглашать могущество Бога-отца и ничтожность человека, который может возвыситься только через искреннее служение. Приезжих столица ошеломляла размерами и высотой огромных статуй Бога-отца, будто создающих сеть, защищающую от греха. Словно гигантские белые свечи, эти титаны виднелись то тут, то там и приглядывали за городом. Столица вся устремлялась вверх, и остальные города Лурда выглядели жалкими придатками к этому центру великолепия. Возможно, поэтому практически никто не называл столицу данным ей названием. Она царила над остальными территориями так же, как Высший Совет – над общественной жизнью Лурда.
Улицы украшало бесчисленное количество скульптур, и каждая композиция была пропитана символизмом, становилась проповедью или рассказом о наказании. Даже сочетание цветов что-то означало. Художники не могли рисовать все, что им вздумается, для них был одобрен реестр разрешенных цветов, подходящих для благочестивых сюжетов. Король еще помнил суд над каким-то вольнодумцем, призывавшим отказаться от запрета на смешивание красок, что противоречило данному Богом-отцом порядку. Кажется, его сожгли как еретика.
На каждом углу змей соблазнял неверных, полыхал мозаичный костер адского пламени, пожирающего выложенных крохотными разноцветными стеклышками грешников, чтобы дать возможность изобразить святых, разнообразно поражающих зло. На площади Священного суда, например, зеваки частенько разглядывали раскинувшиеся на стене изображения нарушений заповедей Бога-отца. Кто-то поговаривал, что художник чересчур расстарался. Дьявол с блудницами и впрямь был нарисован очень колоритно, но на последних фресках и грешники, и дьявол низвергались в ад сверкающим мечом Бога-отца, как и было положено. Бесконечные шеренги праведников, бюстов членов Совета и соблазнительных фонтанов-грешниц, которые, конечно, были наказаны или обвиты змеем-искусителем, делали столицу неподражаемой.
Площадь Трех находилась немного на отшибе и проектировалась как место для публичных наказаний, но получилась противоестественно красивой. Отшлифованные руками ремесленников камни плотно прилегали друг к другу, их темный красноватый цвет по-особому играл в лучах заката. По ободу круга, врастая в здания, возвышались три фигуры. Они располагались с разных сторон, как бы окружая площадь, причем скульптор не расставил их, а создал ощущение, что они выламываются из каменных зданий, стремясь перестать быть просто изображениями.
Считалось, что каждая из них изображала сурового Бога-отца, но видение мастера отстояло далеко от канона. Один из богов-близнецов смотрел, сдвинув брови, и указывал пальцем прямо в центр площади, обличая грех. Другой был грустен, сжимая кулак у сердца, будто преступление казненных причиняло ему боль. Печаль на лице жесткого, дикого бога выглядела непривычно, а потому пробирала до печенок. Третий гигант так и вовсе не успел развернуться, зритель с площади видел только его сильную спину. Напряжение мышц как бы говорило о том, что вскоре колосс освободится и тогда грешнику не поздоровится.
По крайней мере, именно так трактовала памятники церковь, но некий привкус ереси, витавший над площадью Трех, привлекал сюда не только публику, желающую посмотреть на отрубание голов и сжигание ведьм, но и обычных гуляк, находящих тут отпечаток индивидуальности, которая отсутствовала в остальных уголках столицы.
Терновник относился к последним – он что-то искал, хотя никак не мог понять, что именно. Смятение завлекло его, направило вниз по переулку, и вскоре король оказался в толпе. На площади шла казнь, которую разогретые грядущим началом войны против еретиков люди горячо приветствовали. Посередине площади возвышался помост, на котором еретику с белым, словно мука, лицом на фоне шепотков публики зачитывали список смертельных проступков. Звучали слова «запрещенный текст», «подпольная торговля» и «чародейство».