— Никакого настоящего режиссера из тебя, Федор, не выйдет, если ты своих ведущих артисток сам на зуб не попробуешь! — сказал большеголовый, с выпирающим кадыком, Пырьев. — Я, например, ни одну не стал бы снимать, если не пожил бы с ней хоть день в законном браке!
— Пожить — это я понимаю, а брак ни к чему! — ответил веселый Кривицкий.
— Развратники все вы, шпана! — брезгливо осадил его Пырьев. — Ты женщину только в браке раскусишь по-настоящему! Когда она перед тобой в бигудях на кухне, немытая, неодетая, чай будет пить вприкуску! А так это все чепуха и обман! Вот «Анну Каренину» ты ведь читал? Зархи вот Самойлову снял! Как тебе?
— Ну, я бы, наверное, не так повернул…
— И я бы не так повернул! — брызгая слюной, ответил Пырьев. — Танюша там как манекен на витрине! Вон надо мной весь «Мосфильм» смеется: у Пырьева в главных ролях только жены снимаются! А почему? Потому что я свою жену с изнанки знаю, она у меня ни одного неверного шага не сделает!
Кривицкий был в общем и целом за то, чтобы женщину, которая снимается в главной роли, режиссер знал как облупленную. Два года назад, до Наденьки, он, может быть, и не стал возражать против того, что для достижения совсем уже блистательных результатов с ведущей актрисой желательно оказаться в близких, можно сказать, почти кровно близких отношениях. Но теперь, когда он был так прочно и незыблемо женат на Наденьке, не имеющей прямого отношения к миру искусства, теперь одна мысль, что он, муж своей жены и отец своей дочери, вдруг, потеряв рассудок и чувство собственного достоинства, начнет лезть под юбки молоденьким артисткам, желая помочь им вжиться в образ, теперь одна эта мысль бросала Федора Андреича в холодную дрожь и казалась ему еще более кощунственной, чем, скажем, взять и незаметно подлить в томатный сок с мякотью полстаканчика «Столичной».
Чувствуя себя особенно безгрешным и любящим только свою жену человеком, Кривицкий решил непременно разыскать убежавшую от веселого застолья Марьяну Пичугину и постараться понять, что там сейчас у нее на душе. Он постучал стаканом с недопитым соком в дверь Марьяны, но никто не отозвался.
— Странно! — с обидой подумал Кривицкий. — Помочь им хочу, дуракам, а им только пить да гулять! Ну, где вот она шляется, когда завтра с утра такой ответственный кусок будем снимать? И как она будет выглядеть после бессонной ночи?
Он вспомнил, что Хрусталевых — и бывшего мужа, и бывшей жены — тоже уже нет за столом, хотя он успел заметить, что Витька напился. Вернее сказать, не напился, потому что он никогда не напивался до бесчувствия, но быстро опрокинул в себя положенное количество спиртного и, заблестев глазами, покинул всю группу, празднующую его же собственное, хрусталевское, освобождение. Хоть и острым был наметанный глаз режиссера Кривицкого, но то ли очень уж сладко пел соловей в густых деревенских зарослях, то ли слишком непроницаема была темнота деревенской ночи, едва освещенная одним-единственным фонарем, но только он пропустил и то, как Марьяна, неохотно откусив что-то, быстро ушла обратно в общежитие, а заблестевший глазами Хрусталев исчез не один, а захватил с собой свою бывшую жену и уволок ее куда-то в сгустившуюся темноту.
«Охохоюшки-охохой! — добродушно подумал Федор Андреич, чувствуя, что самому ему больше всего хочется лечь под лоскутное одеяло и забыться сном. — Охохоюшки-охохой! Да пусть они сами разбираются! Я что тут, собака цепная?»
Он встал, с хрустом потянулся и пошел в свою комнату по узкому коридору общежития. Заметил какую-то хрупкую тень, которая постояла у двери Хрусталева, осторожно дергая за ручку, но, заслышав грузные шаги режиссера, скользнула куда-то и сразу исчезла.
«А ну как Марьяна стояла, подслушивала? — с отеческой тревогой подумал Кривицкий. — С ума они тут у меня посходили!»
Интуиция не подвела его: это была Марьяна. Веселое застолье, огласившее своими шутками, смехом и разговорами всю округу, становилось все громче и громче. То, что она, не взяв в рот ничего, кроме ломтика «Бородинского», тихонько ушла обратно в общежитие, никого не удивило, поскольку никому, кроме, может быть, брата, занятого, как всегда, спорами с Мячиным, не было дела до нее. Нет, Мячину было. Но что ей до Мячина! Она постояла у окна в своей комнате, посмотрела, как в темных облаках мелькают звезды, втянула в себя слабый душистый ветер с реки и наконец решилась.
— Пусть он сам скажет мне, что между нами все кончено! Просто скажет, и все. И больше я не подойду к нему и ничем его не потревожу. Но я ведь имею право знать! Разве нет?
Дверь в комнату Хрусталева была закрыта, но она точно знала, что он там, слышала его знакомое тяжелое дыхание, сразу же притихшее, затаившееся, как только она начала дергать за ручку. Он был не один. Это она тоже поняла, потому что кроме дыхания Хрусталева послышалось и ломкое «ты-ы-ы», произнесенное голосом, который трудно было не узнать. Хрусталев был с Ингой. И он знал, что это она, Марьяна, дергает за ручку его двери, и он не открыл ей. Все кончено. Она вернулась обратно к себе, легла на кровать и свернулась калачиком. Завтра нужно уехать отсюда с первой попуткой. Нет, лучше даже не так: она дождется, пока они перестанут веселиться, разбредутся по своим комнатам, и тогда она со своим небольшим чемоданом выйдет из общежития, доберется до шоссе и остановит какую-нибудь машину, попросит, чтобы довезли до Москвы. И нечего ждать до утра. Лицо ее горело, веки щипало от слез.
За окном пели только что появившуюся песню Высоцкого «Татуировка».
Марьяна встала с кровати, не зажигая света, нащупала полотенце и пошла к умывальнику, висевшему в коридоре. Навстречу ей в широкой красивой пижаме, с махровым полотенцем, перекинутым через плечо, мурлыкая что-то, двигался Федор Андреич Кривицкий. Увидев Марьяну, он широко раскинул руки:
— Вот она, попрыгунья-стрекоза! Ты почему не с народом?
Марьяна хотела ответить, но соленый ком сдавил ей горло, из глаз опять закапали слезы.
— Обидели, а? Нагрубили? — грозно сдвинув брови, спросил режиссер. — Идем-ка ко мне, все расскажешь!
Он властно открыл дверь в свою комнату и подтолкнул Марьяну внутрь.
— Входи и садись! Сейчас коньячку с тобой выпьем… лимончик… А, вот шоколадка осталась!
— Федор Андреич, я не буду пить!
— А я тебя не спрашиваю, будешь или не будешь! Со мной, как с врачом: не поспоришь! Садись, я сказал!
Марьяна осторожно отпила из налитой рюмки, откусила кусок шоколадки.
— Теперь говори! Кто обидел?
Она замотала головой:
— Никто не обидел! Они все хорошие, милые.
На лице Кривицкого появилось грустное и понимающее выражение.
— Они, детка, разные. Кино очень сплачивает. А кончатся съемки, и сам удивляешься: ведь всем на тебя наплевать! Ты многого просто не знаешь, Марьяночка…
Он торопливо достал из тумбочки половину домашнего пирога и пододвинул поближе к ее тарелке.
— Наденька моя испекла. Яблочный. Ты пей коньячок и закусывай…
— Федор Андреич! — Марьяна всхлипнула. — Вы даже не представляете, до чего мне бывает одиноко!
Звук сильных шагов раздался в коридоре, потом громкий женский голос спросил у кого-то:
— Вот эта его, что ли, дверь?
Через секунду на пороге выросла Надежда Кривицкая. Высокая, статная, со сдвинутыми к переносице соболиными бровями. Кривицкий вскочил как ужаленный:
— Откуда ты здесь? С кем ты Машу оставила?
Она отмахнулась. Сверкающие глаза прожигали Марьяну насквозь, испепеляли ее.
— Так я не ошиблась, — страшным свистящим шепотом произнесла жена режиссера и вдруг, как тигрица, подпрыгнула к Марьяне, вцепилась ей в волосы. — Убью тебя, тварь! Убирайся отсюда!
— Надежда! — завопил Кривицкий, пытаясь оттащить жену. — Ведь это не то, что ты думаешь!
— Не то? Что «не то»? Сука! Сволочь! Пошла вон отсюда! Кому говорю?!
Нечеловеческим усилием оторвав разгневанную женщину от юной актрисы, Федор Андреич крепко обхватил ее обеими руками, крича так, что филин в лесу отозвался загадочным зычным «У-у-х, ты-ы-ы!»:
— Надежда! Клянусь! Это вовсе не то!
На звуки скандала сбежалась съемочная группа, исключая Ингу и Виктора Хрусталевых. Растолкав всех, Марьяна выскочила из общежития, легко перескочила через плетень и бросилась по направлению к лесу. За дверью Кривицкого послышался звук, который производится либо ударом мокрого белья о мостки, либо ударом человеческой ладони по столь же человеческой коже.
— Обманщик! Предатель! Не верю ни слову! — кричала, рыдая, Надежда Кривицкая.
— Бордель у нас, братцы, ей-богу, бордель! — с пьяной радостью воскликнул Аркаша Сомов и покрутил своей лысеющей головой. — Теперь нам Офелию нужно спасать! Река, братцы, близко!
Перепуганный Александр Пичугин, не помня о своих белоснежных брюках и темно-синих замшевых мокасинах, побежал к лесу, в котором давно уже скрылась его невезучая сестра, и с криком: «Марьяшка! Марьяшка!» — исчез в темноте. За ним, пригнув голову, помчался режиссер Мячин.
— Подай мне, Регина, фонарик! — приказал, с трудом удерживая равновесие, Аркадий Сомов. — Пойду помогу. Лишь бы ног не сломать!
— Надюша, дай я объясню! — постанывал за дверью режиссер Кривицкий. — Все просто: актриса, без всякого опыта…
Жена не дала ему закончить:
— А ты привык с опытом? Ты привык с опытом? Моим пирогом соблазнял, негодяй!
— Пирог твой, Надежда, давно зачерствел! Неделю как ем!
— Ну, знаешь!
Опять ударили мокрым бельем по настилу, и ослепшая от гнева, огненно-красная Надежда Кривицкая появилась в раскрытых дверях комнаты, выскочила из общежития и хлопнула дверцей такси. Шофер, так и не сумевший задремать, поскольку уж очень кричали и плакали, посмотрел на нее с раздражением.
— Теперь куда едем? Обратно?
— Обратно, — сказала она, задыхаясь от слез.
Такси, подняв пыль, умчалось в столицу, и не успели огни его фар растаять в воздухе, как юная и неопытная актриса Марьяна Пичугина, на поиски которой только что бросились Егор Мячин, Аркадий Сомов и ее брат, Пичугин Александр, вышла из леса, спокойно и неторопливо приблизилась к столу, полному не доеденной коллегами еды, опустилась на скамью, отыскала среди грязной посуды чистую тарелку, положила на эту тарелку немного винегрета, остывшей картошки, салата из крабов, коронного блюда гримерши Жени, салата из печени трески, коронного блюда гримерши Лиды, кусок медовика, любимого угощения Регины Марковны, вылила в чашку остатки коньяка из бутылки и принялась спокойно ужинать, поскольку последние несколько дней почти ничего не ела и успела как следует проголодаться. Увидев брата, Егора Мячина, Аркадия Сомова, которого Егор Мячин тащил на себе, как раненного в бою солдата, и всех остальных, кроме заперевшегося в своих комнатах режиссера Федора Андреича и бывших супругов Хрусталевых, Марьяна подняла на них тихие глаза и очень спокойно спросила, чем это они все так взволнованы.