– Ай, папа, ты делаешь мне больно! Больно!
Папа притворяется невозмутимым, он улыбается соседям, строит из себя такого папу, каких ему доводилось видеть в метро, эти папы обмениваются взглядами с другими папами, когда их дети начинают визжать. Они тогда просто пожмут чуть растерянно плечами, уладят проблему и едут себе спокойно дальше. В отличие от него у этих пап не возникает импульсивного желания выйти из вагона, чтобы скрыться от взглядов окружающих, или всыпать ребенку, потому что надо, потому что он маленький, потому что так явно показывает, что без папы ему не обойтись.
Около пяти они обедают, в полшестого приходит мама, она извиняется за опоздание ‒ на красной линии метро случился сбой в расписании поездов.
– Надо же, какая неожиданность, – говорит он. – Если в следующий раз выйдешь с работы чуть раньше, может, будешь дома как раз к обеду.
– Хорошо, – отвечает она. – Давай ты будешь срываться на ком-то другом, ладно?
– Ни на ком я не срываюсь, – говорит он. – Просто мне все мои усилия кажутся совершенно неоправданными – я ведь с утра до вечера верчусь, отвожу, забираю, покупаю, готовлю, а потом приходишь ты такая вся вальсирующая на полчаса позже, чем надо, и такая…
– Милый, – перебивает она его. – Присядь. Поешь. Отдышись. А когда дети уснут, поговорим. Ты приготовил что-нибудь вкусненькое?
– Из того, что со вчера осталось, – отвечает папа.
Младший, которому годик, сидит в своем стульчике и ест сам, никому не позволяет себя кормить и требует, чтобы у него всегда было две ложки: одна, чтобы пихать еду в рот, другая, чтобы барабанить ею по столу, бросать на пол и тыкать в потолок. Для начала он съедает две вареные экологические морковки, потом миску кукурузы, потом спагетти с мясным соусом, потом пару фруктов, лучше всего идут мандарины, но их нужно нарезать на кусочки, потому что целая долька может застрять в горле, так говорит мама. С сосисками то же самое. Наевшись, он швыряет на пол остатки фруктов, макаронины, мясной соус – все летит на паркет и поливается водой из подтекающей кружки-непроливайки. Старшая, которой четыре, ест сама. Она взрослая. Кроме тех случаев, когда она сильно устала после садика. В последнее время она сильно устает после садика. И хочет, чтобы ее кормили. Ей хочется рассказать про Сикстена, который считает ее трусихой, просто потому что она не полезла на крышу. И про Анни, которой исполнилось пять, и про Бу, у которого всего две буквы в имени.
– Две буквы! – кричит старшая и удивленно трясет головой.
– Да уж, – отвечает папа. – Ну ты все же про еду не забывай.
– Да ем я, – говорит старшая и кладет голову на стол.
Папа и мама пытаются заново научиться ладить друг с другом. Они пробуют поддержать разговор. Она рассказывает что-то о коллеге, которому досталась по наследству собака, которая… младший дотягивается до стоящего на столе графина с водой и переворачивает его, папа встает, чтобы взять тряпку, старшая кубарем летит со стула, мама поднимает старшую, папа наклоняется, чтобы протереть пол и убрать остатки мясного соуса, младший вытирает руки об папины волосы, мама пытается закончить предложение про унаследованную собаку, старшая громко кричит «ку-ку ку-ку кукареку», мама говорит, чтобы она ела, а не баловалась, старшая отвечает, что не позовет маму на день рождения.
– Так вот. Как я говорила, – мама предпринимает последнюю попытку рассказать про своего коллегу Себастиана, которому досталась в наследство собака, но старшая запевает песенку «Буги Санта Клауса», а младший начинает голосить, потому что вся футболка у него заляпана остывшим мясным соусом. Ужин длится сорок пять минут, после чего кухня напоминает зону военных действий, а мама с папой едва успели перекинуться половиной фразы за все это время. Этот бардак мог бы рассмешить их, окажись они в другом, более подходящем месте. Они могли бы тогда покачать головами и воскликнуть: нам по шестьдесят пять, мы в Нью-Йорке, мы возвращаемся с вечернего концерта в Бруклинском музее и медленно бредем по Проспект-парку. Да! Я там! Нам по семьдесят и мы отправились в «пенсионерский» тур по Андалусии, с нами гид-швед, женатый на испанке, нас возят повсюду на туристском автобусе, как стадо овец, но за пару дней до отъезда мы сбегаем от остальной группы, покупаем травки и зависаем у себя в номере. Точно! Нам по восемьдесят, мы взбираемся на гору в Северной Норвегии, гора вообще-то больше похожа на холм и на вершину вполне можно заехать с нашими ходунками на колесиках, зато мы там вместе, пьем пиво в съемном домике в горах, мы старые, но до смерти нам еще далеко, жизнь продолжается, пройдет какое-то время, и мы станем скучать по этому ее этапу. Верно? Младший, которому годик, тянется к кухонной столешнице и достает до бутылки с соевым соусом.
– Не вздумай бросить на пол, – говорит мама.
– Апапапапап, – говорит папа.
Младший взвешивает в руке бутылку. Смотрит на старшую сестру. На родителей. Улыбается ‒ и бутылка летит на пол.
Они расходятся, чтобы посвятить время своим вечерним обязанностям. Один надевает памперс и пижаму на младшего, разводит ему кашку на ночь, чистит зубы. Другой занимается примерно тем же со старшей.
– Удачи, – говорят они друг другу. – До встречи после битвы.
Потом один отправляется к детской кроватке, которая стоит рядом с их кроватью, а другой – в детскую к двухъярусной кровати, где внизу спит старшая, а наверху устроен склад сломанных треков для гоночных машинок, еще там расшатанное пластмассовое пианино, деревянная лошадка-качалка, добротно сделанная, но пальцы ног ей прищемить очень просто, и целая куча всего того, что некуда больше положить: сломанный бинокль, три детских рюкзачка, износившийся костюм рождественского гнома, обычная одежда, из которой кто-то вырос, рисунки из садика, которые надо бы вставить в рамочку, чтобы не помялись, бумажные короны с нарисованными цифрами 3 и 4, которые старшая, которой четыре, надевала в садике в свои дни рождения. Процесс укладывания занимает от получаса до полутора. Они читают сказки. Подтыкают одеяло. Обнимают. Целуют на ночь. Пытаются тихонько выскользнуть из комнаты. Их зовут обратно.
Они приносят воды. Приносят горшок. Наконец один засыпает. Потом засыпает вторая. Младший нетерпеливо усаживается в кроватке, пока мама спит, прикорнув на коврике перед ней. Старшая выскальзывает в коридор, как только лежащий рядом с ней папа отключается. Но в конце концов где-то часов в семь-восемь засыпают оба ребенка. Тогда начинается родительское время.
– Давай попьем чайку и посидим в тишине, – говорят они, перейдя на кухню, и заводят ссору. Потому что один смог поспать на час больше другого. Потому что маму постоянно критикуют за ее стремление питаться экологически чистыми продуктами и попытки поменьше кормить детей мясом и молоком, а еще сахаром и глютеном. Потому что на папе лежит обязанность оплачивать все семейные счета.
– Так ведь это я отвечаю за весь семейный доход, – восклицает мама.
– Не за весь, – отвечает папа. – К тому же я сижу с детьми.
– А я работаю полный день, – отвечает мама. – Ну или пытаюсь работать полный день. Но это непросто, если мне в придачу приходится драить ванную, стирать, сушить белье, разбирать и складывать постиранное. Я готовлю по выходным, стригу детям ногти, я…
– А я пылесошу, – говорит папа. – И детский праздник я готовлю. И обновляю беспроводную сеть.
– Это что, так сложно, обновлять беспроводную сеть? – возмущается она.
– А еще я слив в ванне прочищаю, – продолжает он. – И больше ночей дежурю с детьми, чем ты.
– Что ты хочешь, чтобы я тебе на это ответила? – интересуется она и заглядывает в телефон, чтобы проверить, сколько у них осталось времени на спокойные посиделки вдвоем. – Спасибо? Ну спасибо тебе. Спасибо тебе огромное, что обновляешь сеть. И что слив прочищаешь. Но знаешь, я не понимаю, почему тебе так нужны все эти овации. Мы оба в ответе за семью. Мы помогаем друг другу. Но ты даже посуду из машины не можешь достать, не рассказав мне об этом.
– И что? – спрашивает он.
– Я не понимаю, что ты хочешь, чтобы я сделала, – отвечает она.
– Сказала спасибо, – отвечает он.
– Да я только этим и занимаюсь, – отвечает она. – Спасибо спасибо спасибо спасибо спасибо спасибо спасибо спасибо спасибо спасибо спасибо спасибо спасибо спасибо спасибо СПАСИБО!
Просыпается младший. Они смотрят друг на друга. Это как дуэль, только выигрывает не тот, кто выстоит, а кто первый сдастся.
– Я пойду, – говорит он.
– Нет, я, – отвечает она.
– Нет, если ты пойдешь, он ни за что не уснет, – говорит он и удаляется в спальню.
Он говорит младшему «шшш». Гладит ему лобик пальцем. Укрывает поплотнее и шепчет, что сейчас все еще ночь. Младший упрямо старается встать на ноги. Он орет до посинения. Всякий раз, когда папа пытается уложить его обратно, он так выкручивается, будто в матрас залили лаву. Наконец папа одерживает верх. После пятнадцати минут ора. Папа все время думает о соседях. Слышат ли они крики? Считают ли, что мы делаем что-то не так? Что мы плохие родители? Стоят ли, вжав ухо в стакан, приставленный к стене, и слушают, как дети просыпаются и орут ночи напролет? А может, подумывают, не пора ли вызвать службу опеки? Он выходит из спальни и крадется тише ниндзя. Наступает на кубики Лего, не издав ни звука. Бесшумно чихает и точно знает, какие из паркетин могут скрипнуть.
К половине десятого младший успевает проснуться четыре раза. В десятом часу мама с папой ложатся спать. В районе одиннадцати младший просыпается и получает кашку. К часу просыпается старшая и бормочет, что ей хочется попить и бананчик, только ложку не надо. В два просыпается младший и бьет себя по губам так, будто у него болят зубки. К половине третьего альведон начинает действовать, и младший снова засыпает. В три просыпается старшая, испугавшись змей за занавесками. В четыре пятнадцать просыпается младший, потому что ему надо позавтракать, послушать сказку, покакать и пробежаться по квартире в ходунках. В полпятого из-за младшего просыпается старшая. Начинается новый день. А потом еще один.